Далекие берега 2. Восточный путь

2. Восточный путь

«Тот, кто спасает одну жизнь, спасает целый мир.»
— Талмуд

Вильнюс, 1940 год.
Зима в этом городе всегда пахла гарью, мокрым деревом и чем-то неуловимо тревожным, будто в каждом порыве ветра пряталась весть о беде. В тесной комнате на третьем этаже облупленного дома стоял у окна молодой человек. Его звали Наум Каплан, двадцать четыре года, инженер — строитель с дипломом на тонком бумажном листе, подписанном еще польскими властями. Теперь Вильнюс стал литовским, потом советским. Границы и хозяева менялись, а страх остался.

Наум смотрел на сугробы во дворе и слушал шаги. В это время проверяли документы. За окном мимо проходил патруль — двое в серых шинелях, винтовки через плечо. Сердце Наума ухнуло. Он обернулся: на столе валялась красная повестка. Явиться завтра. Куда? Для чего? Никто не объяснял.

— Мама, — тихо позвал он.

Из кухни вышла невысокая женщина в темной шали.

— Что, сынок?

— Я уезжаю, — просто сказал он. — Через Советский Союз. На Восток.

Она молча подошла, положила руки ему на плечи. Ладони дрожали.

— Ты должен жить, — только и сказала она.

Через неделю Наум стоял в вагоне третьего класса, втиснувшись между торговцем чаем, поляком — ремесленником и женщиной с двумя детьми. Поезд шёл на Минск, потом — на Москву.
Вокзалы были одинаково серыми и грязными, люди — усталыми и подозрительными. У некоторых из них на лицах уже застыла обречённость: знали, что дальше не будет легче. Но шли.

В Москве Наум провёл две недели, бегая между конторами и комиссиями. Наконец ему удалось записаться в так называемую «группу специалистов», отправляемую в восточные районы. Подлинная цель была иная — выбраться за Урал, а там попытаться пробиться в Японию через Советский Дальний Восток.

В конце марта 1940 года он оказался в Чите. Дальше — поезд на Владивосток. Деньги таяли, еда становилась всё скуднее. На одной из пересадок Наум познакомился с пожилым человеком по имени Исаак Кауфман.

— Вы инженер? — спросил Кауфман, когда увидел Наума с чертежами.

— Строитель, — ответил тот.

— Молодец. Нам в Шанхае такие нужны.

— В Шанхае? — переспросил Наум.

— А куда ещё? Европа сгорит, сынок. Америку не пускают. Только на Восток дорога осталась.

Кауфман протянул ему тёплую, сухую ладонь.

— Идём вместе.

С этого дня они держались рядом. Кауфман оказался человеком опытным: знал, где купить за бесценок билеты, как договориться с пограничниками, к кому обращаться на местах. Без него Наум, возможно, застрял бы навсегда где-нибудь под Иркутском.
Весна вступала в свои права. Наум впервые увидел Амур — огромный, темный, весенний. Мимо по реке шли баржи. Воздух пах сыростью и углём. В Хабаровске они ждали переправы на Владивосток.

— Вижу, что сердце у тебя болит, — сказал как-то вечером Кауфман, сидя на корточках у костра. — Думаешь о доме?

— О доме, о матери, о Вильнюсе, — признался Наум.

— Там уже ничего нет, — спокойно сказал старик. — Кто остался — тех забрали или заберут. Ты будешь их памятью, понял?

Наум кивнул, не в силах ответить.
Владивосток встретил их пасмурной погодой и спекулянтами. Все искали способы перебраться в Японию. Путь был один — через агентства, которые оформляли визы транзитом через Транссибирскую железную дорогу и дальше на пароходах.
У Кауфмана были знакомые. Науму оформили визу на транзит через Тэцусенкай — общество, курировавшее еврейских беженцев в Японии. За визу пришлось заплатить почти все оставшиеся деньги.

Прощаясь с Россией, Наум смотрел на серое море, шумное и враждебное, и чувствовал только странную пустоту.
Япония потрясла его сразу — точностью, чистотой, чуждостью. Осака встретила влажным жаром, запахами морепродуктов и варёного риса.
Наум стоял на перроне, сжимая единственный чемодан, и не знал, куда идти. Кауфман нашёл его взглядом.

— Не бойся. Здесь уважают чужаков. Но долго оставаться нельзя — японцы терпят нас лишь из вежливости.

В Осаке беженцы жили в общежитиях. Комнаты были крошечными как ящики. Мужчины спали на соломенных матах. Женщины шили. Дети учились у местных учителей.
Наум быстро понял: время здесь — роскошь. Каждый день мог принести известие об очередной депортации или изменении правил.

Он устроился помощником на строительстве складов в порту Кобэ. Работал за еду и крошечные деньги. Японцы относились к нему корректно, но с холодной отстранённостью. Иногда улыбались. Редко — говорили.

— У нас своя беда, — объяснил однажды молодой рабочий по имени Такаси. — Ты здесь гость. Но ты не наш.

Наум не обижался. Он и сам не чувствовал себя своим — нигде
Прошло три месяца.
Шанхай манил как мираж. Там уже существовала еврейская община — беженцы из Германии, Австрии, Польши. Там был шанс найти работу, жизнь.

Старый пароход с затёртым корпусом отправлялся в середине лета.
Наум стоял на палубе, держа в руках клочок билета. Внизу на причале стояли японцы — молчаливые, вежливые, чужие.

— Ты готов? — спросил Кауфман, подойдя.

— Наверное, — ответил Наум.

— Нет, — покачал головой старик. — Никто никогда не готов.

Пароход вздрогнул, натужился, заскрипел. Сотни беженцев сгрудились на палубе.
Наум смотрел на горизонт и думал о матери. Он не знал, жива ли она. Он не знал, увидит ли когда-нибудь Вильнюс. Но где-то глубоко внутри росла новая решимость: жить. Строить. Память — это тоже дом.

Шанхай встретил их жарой, паром, нестерпимым запахом рыбы и пряностей.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то на идише.
Наум поднял голову. Перед ним стоял молодой человек в потёртом костюме.

— Я Давид. Местная община. Помогу с жильём.

Наум пошёл за ним. Узкие переулки, тряпьё, вывески на китайском, крики торговцев. Шанхай жил, несмотря ни на что.
Они вошли в трущобу. Комната, где поселили Наума, была крошечной. Окно выходило на кирпичную стену. Но это было жильё.

— Завтра приходите в общину, — сказал Давид. — Может, найдём для вас работу.

Наум кивнул.
В ту ночь он долго не мог уснуть. Сквозь тонкие стены слышались крики, кашель, плач детей. Он думал о длинной дороге: Вильнюс — Москва — Владивосток — Осака — Шанхай. Он думал о доме, которого больше нет.

Но за этой стеной, за грязью, шумом, страхами — была жизнь. И надежда.
Он уснул, сжимая в руке обрывок письма от матери. Последние её слова: «Живи. Ради нас всех.»