Детектив на обочине. Часть 2

                Глава тринадцатая. Часть 2.



Куинн первым нырнул в люк. Ступени были сырые, скользкие. Каждая отдавалась в суставах. Пахло землёй, гнилью, тем, чего не должно быть. Позади шаги Тэмми. Она шла почти беззвучно, только пистолет в её руке выдавал напряжение. Сверху оставался Хорн — обвязанный бинтом, бледный, но цепкий, как старая гончая. Он сидел у люка с пистолетом и ждал, будто знал — ещё вернутся.

Подвал уходил вглубь, переходя в старую, явно довоенную систему тоннелей.
— Ты когда-нибудь видела это на карте? — бросил Куинн.
— Даже намёка, — прошептала Тэмми. — Но такие туннели строили под Торонто ещё в сороковых. Потом забыли. Как и всё.

Сквозь фонарь проступали стены — бетон, местами кирпич, всё в грибке и плесени. На полу — тряпки, игрушки, старые газеты. Они прошли мимо заколоченной двери. На ней детской рукой выведено: «Не входи, там темно».

Вдали что-то пискнуло.
— Ты это слышала?
— Да. Похоже на…

Детский плач. Слабый. Настоящий. Не запись. Не монтаж. Живой. Они бросились вперёд.

Комната открылась внезапно — ржавая котельная, чёрная от копоти. В углу — клетка. Настоящая. Прочная. Внутри — мальчик. Тёмные волосы. Лицо в синяках. Глаза в точку. Всё тело в каком-то оцепенении.

Куинн подбежал. Тэмми прикрывала.
— Всё хорошо. Мы вытащим тебя. Ты молодец. Держался.

Мальчик не ответил. Он давно ни во что не верил. Куинн поднял крышку клетки. Никакого замка — просто массивная железка. Он аккуратно взял ребёнка на руки. Лёгкий. Страшно лёгкий.

И тут за спиной щёлкнул затвор.
— Не портите кадр, — сказал голос.

Они обернулись. В проёме стоял человек. Высокий, в пальто и шляпе. На лице — плотная маска с узором, как у старых театральных мимов. В руках — видеокамера. Кассетная. Гудящая. Старая модель — «Panasonic», середина 70-х.

Тэмми выстрелила — два раза. Он исчез. Просто шагнул в темноту.

Куинн бросил взгляд на неё:
— Веди его наверх. Немедленно.
— Ты с ума сошёл! Нас могут закрыть! Он вооружён!
— У него камера, Тэмми. Не пушка. Он хочет, чтобы мы боялись. Чтобы мы продолжали смотреть.
— Тогда скажи, на кого смотреть, — выплюнула она. — Потому что я уже готова целиться.

Ребёнок слабо вцепился в её руку.

Куинн встал.
— Уводи их. Живо.

Он шагнул в другую дверь.

Там был длинный туннель. На стенах — фотографии. Полароиды. Дети. Сцены. Каждая — как стоп-кадр из ужаса. На одной — Тэмми. В объективе старого фотоаппарата. На другой — Хорн, спящий в машине. На третьей — он сам. В кресле. Все сделаны вручную. Плёнка. Свет. Реальность.

Он схватил фото. Под каждой — дата. Подпись: «Роли распределены. Вперёд, актёры».

Он развернулся — и уже знал: за ним следили с первого шага.






                Глава четырнадцатая.






«Некоторые фильмы нельзя пересматривать. Особенно если ты в них — главный герой.»

Куинн вышел из подземного тоннеля, сжимая в руке смятые фотографии. Мир наверху казался чужим — как будто он вернулся не в Торонто, а в плохо снятую реплику города: серое небо, блеклый свет, звуки машин, которые словно звучали не здесь, а где-то сквозь плёнку.

Хорн сидел на капоте, замотанный в старый армейский плед. Бледный, но с сигаретой в зубах и пистолетом в кобуре. Тэмми рядом, всё ещё не отпускала ребёнка, которого они нашли внизу. Мальчик не говорил. Не плакал. Просто молча смотрел на всех, будто уже всё понял.

— Где он? — бросил Хорн.
— Исчез, — глухо ответил Куинн. — Он знал, как уйти. Как будто готовился.

Тэмми взглянула на него поверх головы ребёнка:
— Ты нашёл что-нибудь?

Куинн развернул в руке фотографии. Полароиды. На одном — он, спящий в кресле у себя в кабинете. На другом — Тэмми у кофе автомата в участке. На третьем — Хорн, читающий сводку в машине.

— Это последние трое суток, — сказал он. — Кто-то был рядом. Очень близко.
— Значит, это не просто охотник, — пробормотала Тэмми. — Это постановка. Нас снимают.
— И мы в ролях, — добавил Хорн, бросив окурок в лужу.

Через час они были в участке. Хорн — на перевязке. Мальчика увезли в клинику под охраной. Он не сказал ни слова. Только смотрел в окно.

Комната допросов была пуста. Но не надолго.

— Это она? — спросила Тэмми, заглянув в наблюдательную.
Куинн кивнул.
— Мать подозреваемого. Рэй Кауфман. Тот, кто мог это всё построить. Возможно, не один.

Женщина вошла медленно. Сгорбленная, с седыми волосами, в пальто, которому лет больше, чем участку. В руках — пластиковый пакет с таблетками и апельсином.

— Спасибо, что пришли, — сказал Куинн, когда она села.

— Он был хорошим мальчиком, — сказала она, прежде чем её спросили. — До того, как умер его сын.

— Мы хотим знать, где он может быть сейчас.

Она посмотрела на свои руки. Долго.
— Он говорил, что хочет снять правду. Что если мир не слушает — надо заставить смотреть. Он говорил, что детская тишина страшнее крика. Вы это слышали?

— Мы нашли подземный комплекс, — сказал Куинн. — Он устроен как сцена. Там держали ребёнка. Камера. Свет. Декорации. Всё будто для фильма.

Женщина закрыла глаза.
— Значит, он начал.

— Что начал?

— Показ. Он называл это так. «Показ боли». Он говорил, что если снять это правильно — зритель не сможет отвести глаз. Что мир устал от фильмов про героев. И теперь пора смотреть на то, что игнорируют.

Тэмми переглянулась с Куинном.
— Где он покажет это?

Старуха не ответила. Только вытащила из сумки старую визитку.
Куинн взял её. Пыльная, выцветшая. Кинотеатр "Gloria". Закрыт уже пятнадцать лет.

— Он снимал там с отцом, когда был ребёнком, — сказала она. — Это место... как храм для него.

Куинн встал.
— Похоже, у нас есть сцена. Осталось понять, кто будет в зале... и что покажут.

Позже, в машине, Тэмми сказала:
— Он не остановится. Он будет снимать дальше. Пока не сорвёт аплодисменты.

— Или пока мы не выдернем плёнку, — ответил Куинн. — И не разобьём камеру.

Они ехали по городу, где каждый прохожий мог быть массовкой, каждый дом — декорацией, а каждый выстрел — репликой в чужом сценарии. Только теперь Куинн знал: этот фильм не для зрителей.

Этот фильм — для него.







                Глава пятнадцатая.






«Некоторые двери открываются внутрь. Прямо в бездну.»

Снаружи кинотеатр «Gloria» выглядел так, будто город давно о нём забыл. Разбитые окна второго этажа, заколоченные боковые двери, сдувшиеся афиши времён VHS и вонь заброшенности, которая не выветривается ни весной, ни летом. Только этой ночью всё казалось иначе.

— Место как из кошмара, — бросила Тэмми, когда они вышли из машины.

— Потому что это он и есть, — ответил Куинн, поправляя кобуру. — Только снят в стиле артхаус.

На задней парковке стояли две машины — обе старые, без номеров.
Хорн стиснул зубы:
— Либо он уже внутри, либо оставил это как намёк.

— Всё здесь намёки, — сказал Куинн. — Вопрос только, на что.

Они подошли к боковому входу. Заперто. Но в щели между досками — кто-то аккуратно проделал проём. Как будто говорил: «Вход для тех, кто решился».

Внутри было темно и сыро. Воздух пах пылью, старым вином и электричеством. На стенах — старые плакаты: «Старикам тут не место», «Ночной портье», «Белый шум».

— О да, он киноман, — пробормотала Тэмми.
— Или просто помешан на том, как показать боль красиво.

Главный зал открылся перед ними внезапно. Стены — облупившаяся штукатурка. Потолок местами осыпан. Ряды кресел — наполовину разобраны, но в первых двух — сидели манекены. Детские. В шапках, курточках, с пронумерованными карточками в руках.

И один экран — целый, натянутый, будто только что подготовлен к показу. На сцене стояла старая камера. Кассетная. Рядом — штатив. На нём — письмо. Куинн подошёл. Развернул. Читал вслух:

"Кто готов смотреть — остаётся. Кто боится — выходит. Сегодня будет сцена. Последняя. И, возможно, она о вас. Свет гаснет. Проекция начинается. — Р."

Тэмми приподняла голову.
— Это ловушка?

— Нет, — сказал Куинн. — Это финал. Или он так хочет, чтобы мы подумали.

Вдруг где-то щёлкнул рубильник. Загудел проектор. Свет медленно погас. Кресла скрипнули.
— Кто это сделал?! — крикнул Хорн. Он сорвался к задней двери. Закрыта.

На экране вспыхнул свет. Начался фильм.

Показ был чёрно-белый. Камера шла по улицам. По коридорам участка. По квартирам. Показывала следователей. Их бессонные ночи. Их ругань. Их молчание.

Потом — съёмка детей. В подвале. В клетке. Один молчит, другой шепчет молитву. И всё это — без звука. Без закадрового голоса. Только музыка — будто играемая на детском ксилофоне.

Куинн не мог отвести взгляд. Он знал: каждое лицо — настоящее. Каждая сцена — преступление. Кадры не подделаны. Они настоящие. Он видел мальчика из подвала. Видел тех, кто ещё не найден.

— Мы не успели, — прошептала Тэмми.

И тут камера в фильме развернулась. На экране появился Куинн. Он стоял у доски в участке, смотрел на фото жертв. Не знал, что его снимают. Потом — Тэмми. В раздевалке. У зеркала. Потом — Хорн. С залитой кровью рубашкой. У машины.

— Он всё это снял, — сказал Куинн. — Сам. Своими руками.

На экране — последнее: пустой кинотеатр. Этот. Сегодняшний. И в последнем кадре — они. Трое. Стоят, как сейчас. Смотрят в экран. Кто-то снимал их сзади.

— Он здесь, — сказал Хорн.
— Уже был, — уточнил Куинн. — И, может, не один.

Свет вспыхнул. Проекция закончилась. На сцене — больше нет камеры. Штатив пуст. А в кресле первого ряда — записка. На ней:

«Спасибо за игру. Следующая серия — на улицах. Камера продолжает снимать.»

Тэмми прижала пистолет к бедру.
— Мы его не остановили.

— Нет, — кивнул Куинн. — Мы только открыли титры.




                Глава шестнадцатая.





«В тени рампы лица исчезают, но взгляд режиссёра остаётся.»

Они выехали из «Глории» в полном молчании. Пустой экран кинотеатра всё ещё светился в затылке, как будто кто-то включил проектор в голове. В машине не играло радио. Хорн не ругался. Тэмми не курила. Даже Куинн, обычно внутренне кипящий, казался выжженным.

— И что теперь? — наконец спросила Тэмми.

— Теперь он играет в открытую, — сказал Куинн. — Он показал нам, что знает, где мы живём. С кем спим. Что боимся. И он будет снимать дальше.

— Он может выложить это? В сеть?

— Не будет. Это не для толпы. Это — персональный показ. Он не хочет славы. Он хочет участия. Реакции. Живой боли.

Хорн покачал головой:
— Боль — его медиа. И мы — актёры без сценария.

В участке Куинн разложил фотографии на доске. Манекены. Камера. Кадры с ними. Всё встык. Как раскадровка фильма, в котором они уже снялись, но не читали сценария.

— Он не просто маньяк, — сказал он. — Он художник. Без зрителей. Без финала.

— Как его найти? — спросила Тэмми. — У нас нет его голоса. Ни одного кадра с его лицом. Ни одной улики, кроме почерка. Даже мать — и та говорит загадками.

Куинн подошёл к окну. Ночь в городе была такой же, как и вчера, и месяц назад. Только теперь каждый силуэт мог быть съёмочной группой.

— А если он уже рядом? — сказал он. — Что если он сейчас монтирует новую сцену? Или уже её снимает? Прямо под нашими окнами?

— Мы должны ударить первыми, — вмешался Хорн. — Перехватить инициативу.

— Нет, — ответил Куинн. — Мы должны заставить его раскрыться. Самостоятельно.

Он подошёл к столу и включил старый магнитофон. Зашипела старая плёнка.

— Это что? — удивилась Тэмми.

— Оцифровка старого кассетника. Найдена в подвале. На плёнке — не только кадры. Там голос. Один раз. На 47-й секунде.

Они вслушались. Шипение. Скрип. И потом — фраза:

— «Они будут смотреть. Даже если не понимают, что смотрят».

Куинн прижал пальцем паузу.
— Это он. Его голос. Чистый. Спокойный. Без аффектации. Он уверен, что это искусство.

— Мы можем пробить по голосу? — спросила Тэмми.

— Попробуем. Но вряд ли. Он говорит ровно. Без акцента. Словно диктор BBC.

Хорн усмехнулся:
— Интеллигент. Или просто псих с доступом к технике.

Куинн посмотрел на доску. Там, где раньше были жертвы — теперь он сам.

— Мы станем наживкой. По одному. По очереди. Он не выносит тишины — он обязательно объявится.

— И где же наша сцена? — спросила Тэмми.

Куинн взглянул на карту. Отметил точку.
— Там, где всё началось. Подвал в районе Данфорт. Мы снова туда спустимся. Только в этот раз — с камерами. Он захочет быть режиссёром. А мы — предложим ему съёмку.

И в голосе Куинна впервые прозвучало не отчаяние. А ловушка.

Тьма будет снимать тьму.



                Глава семнадцатая.





«Ужас — это не крик. Это тишина, в которой тебе шепчут: "смотри дальше".»

Подвал был тот же. Но воздух — другой. Густой, как простуженное дыхание. Словно бетонные стены напитались всем, что здесь было: страхом, мольбами, мокрыми пижамами и засохшей кровью.

Куинн стоял первым. Камера была включена. Но не их. Чужая. Где-то в углу мигал крошечный красный глазок — свидетель. Судья. Палач. И зритель в одном лице.

— Он уже смотрит, — сказал Хорн. — Я чувствую.

— Отлично, — ответил Куинн. — Пусть наблюдает.

Он шагнул вперёд. В ту самую комнату. Там, где стояла клетка. Её уже не было. Зато остался след на полу. Квадрат из тьмы, будто сам бетон запомнил прикосновение решётки.

Тэмми осмотрела стены.
— Тут что-то новое. Надписи. Кровью.

Хорн подошёл ближе.
— Это не просто текст. Это сценарий.

На стене, неровно, дрожащей рукой:

«Глава четвёртая. Признай страх. Прими вину. Посмотри в объектив. И заплачь, наконец.»

Тэмми побледнела.
— Это про нас?

— Нет, — медленно произнёс Куинн. — Это про неё.

Он достал из внутреннего кармана старое фото. Девочка. Лет девяти. В школьной форме. Улыбка до ушей. Но глаза — словно что-то уже знали.

— Она исчезла год назад. Дело закрыли. Родителей довели до развода. Но это — она. Он показывает нам её. Через текст. Через тени. Через нас.

Хорн опустился на корточки. Трясущимися пальцами достал что-то из пыли. Заколка. Детская. С розовой бабочкой.

— Мы не справились, — выдавил он. — Мы тогда… просто прошли мимо.

Тэмми села прямо на бетон. Прижала ладони к лицу.
— Почему он выбрал именно её?

Куинн сел рядом.
— Потому что она — начало. Первая. Та, о которой забыли. А он помнит. И теперь хочет, чтобы помнили мы. Через боль. Через камеры. Через каждый наш выдох.

Вдруг загорелся свет. Резкий. Прямо в лицо. Кто-то включил старый прожектор. Над ними, с балкона — силуэт. Высокий. Пальто. Шляпа. Без лица.

— Вы опоздали, — сказал голос. — Но съёмка идёт.

Хорн выстрелил. Раз, два. Эхо ударило по нервам.

Пусто. Силуэт исчез.

Но в динамике зашипела запись:

— «Я хотел, чтобы вы чувствовали. Чтобы вы знали, каково это — ждать, когда кто-то придёт. И никто не приходит. Никогда.»

Тэмми заплакала. Беззвучно. Как ребёнок.

Куинн встал. Смотрел в темноту.
— Я здесь. Слышу тебя. И больше не отступлю.

Из-под пола донёсся новый звук. Шаги. Там, где нет прохода. Там, где нет стен. Только тьма. И в этот миг каждый из них понял: Фильм ещё не начался. Он только начинается.





                Глава восемнадцатая.





«Реальный страх начинается тогда, когда не остаётся версии, в которую можно не поверить.»

Они выбрались наружу под утро. Улицы были пусты, и Торонто казался городом, который вымер не от катастрофы — от равнодушия. Как будто кто-то нажал паузу, а люди просто не вернулись.

Тэмми курила вторую подряд. Руки дрожали.
— Мы же не поехали туда ради галлюцинаций? — тихо спросила она.

Куинн молчал. Он слушал голос, прокрученный на плёнке. И голос в динамике. Один и тот же тембр. Тот же хрип. Режиссёр играл по своим правилам. И он делал это чётко, методично. Как хирург.

— Он оставил нас в живых, — сказал Хорн. — Не ради милости. Ради следующей сцены.

Куинн кивнул. Он тоже это понял. Они были частью спектакля. Без права отказаться.

В участке царила тишина. Дежурные переглядывались, когда они прошли мимо. Новости распространились. Кинотеатр. Манекены. Плёнка. Всё обрастало слухами быстрее, чем официальными сводками.

— У нас что-то по почерку? — спросил Куинн у криминалистов.

— Да. Надпись на стене сделана кровью. То есть, он порезал себя. Своей же кровью и написал. Без перчаток. Но — чисто. Ни одного отпечатка. Он знал, как сделать.

Куинн сжал челюсти. Это был вызов. Не из ярости. Из идеи. Убийца был убеждён в своей миссии.

Тэмми открыла ноутбук. На экране — кадры. Дети. Те, кто пропал. Вырезки. Связи. Шестнадцать жертв за три года. И никто не связывал. Пока не появился он.

— Знаешь, — прошептала она. — Мне кажется, он не просто снимает. Он… исправляет. В его глазах это — восстановление справедливости.

Куинн наклонился над столом.
— Он не бог. Он... затаившийся обиженный ребёнок. Только теперь с камерой и доступом к инструментам.

Хорн вошёл с папкой.
— У нас есть зацепка. Рядом с кинотеатром был замечен фургон. Белый. Камера наружного наблюдения сняла его номер частично. Мы пробили часть — старый арендованный автофлот. Не сдан. Его брали на имя Ричард Кроуфорд.

— Это имя поддельное, — сразу сказал Куинн. — Но это нить. Её надо тянуть.

Он взял папку. Взгляд остановился на фотографии из той же камеры. Внутри фургона, за стеклом — лицо. Неясное. Затенённое. Но в глазах — тот же холод.

— Он нас дразнит, — сказал Хорн. — Он знает, что мы нашли это. Он оставил лицо намеренно.

— Значит, пора играть по его правилам, — произнёс Куинн. — И сделать вид, что мы их приняли.

Он взглянул на доску. На фото детей. На манекены. На клетки. И на одну старую визитку, оставшуюся с визита к матери Кауфмана.

С обратной стороны визитки был набросок. Раньше никто не придал значения. Сейчас Куинн понял: это здание. Абандон. Полузаброшенный отель в районе Ист-Йорк. С крышей, как экран.

Он обернулся к Тэмми:
— Следующая сцена будет там. Он ждёт. И я больше не собираюсь быть актёром. Пора стать режиссёром.

Тэмми погасила сигарету.
— Тогда поехали на съёмочную площадку.




                Глава девятнадцатая.




«Не каждый дом пустой — мёртв. Иногда он просто ждёт зрителя.»

Отель на Бэйвью выглядел так, словно умер ещё в конце шестидесятых. Облетевшие буквы с фасада, ржавые перила, сломанный флагшток. За окнами — только мрак. Даже птицы не садились на карниз.

Куинн знал: это не просто локация. Это приглашение. И если они не войдут — он выберет кого-то другого. Убийца не остановится. Он переключится на следующую роль.

— Камеры работают? — спросил он у Тэмми.

— Всё пишет. Но только на портативные кассеты. Старые модели. Мы не рискуем цифрой. Если он глушит — всё равно останется плёнка.

Хорн проверил рацию.
— Связь внутри пока стабильная. Но, по словам техников, тут могут быть экранирующие стены. Старый бетон.

Они вошли.

Внутри пахло прелой мебелью, плесенью и чем-то железистым. Запах, знакомый всем, кто хоть раз был на месте преступления. Пол скрипел, словно жаловался. Стены облезли, а на потолке местами виднелась копоть — как от давнего пожара.

— Он не просто выбрал это место, — сказал Куинн. — Он жил тут. Или прятался. Слишком много деталей. Всё как сцена.

В главном холле стояло кресло. Перед ним — старый проектор. Напротив — экран, натянутый на стену. Рядом лежала кассета. На ней — надпись от руки: «Детство. Акт 1».

Куинн не стал вставлять её. Он только сказал:
— Он хочет, чтобы мы смотрели. Но мы не зрители. Мы — финал.

Тэмми направилась на второй этаж. Хорн — в подвал. Они работали чётко, без слов. Каждый шаг был продуман. В каждом — ожидание капкана.

На третьем этаже Куинн нашёл комнату. Запертая. Но дверь поддалась. Внутри — кровать. Стены увешаны фотографиями. Детские лица. Газетные вырезки. Личное досье на каждую жертву.

Он достал фотоаппарат. Начал фиксировать улики.
— Здесь его штаб.

На одном из снимков — девочка. Та самая, с заколкой. Только теперь на фотографии было больше. На заднем плане — рука взрослого. Чуть видна. Но по ней Куинн узнал.

Себя.

— Твою мать… — прошептал он. — Это сделано, когда я брал показания. Три года назад. Он был там. Снимал. Наблюдал.

По рации зашипело:
— Джон, у нас внизу звук. Кто-то запустил старый генератор. И проектор… он пошёл. Сам.

Куинн выбежал в коридор. Спустился вниз. Там, в холле, на экране снова шёл фильм. Чёрно-белое изображение. Комната. Клетка. Плач. Камера дрожит. Но в конце — лицо. Коротко. Резко. На полсекунды. Оно.

— Стоп! — крикнул он. Но проектор не слушал. Плёнка продолжалась. Там был Торонто. Сегодня. Рядом со школой. Рядом с детской площадкой.

Тэмми вбежала в зал.
— Он уже снимает. Новую жертву. Пока мы здесь.

Куинн сорвал проектор с тумбы. Плёнка взвизгнула и лопнула. Тишина навалилась сразу.

Он выпрямился и сказал:
— Вперёд. Время вышло. Теперь мы не в кино. Мы — в реальности.

И глаза у него были уже не детектива. А отца. Который знает: если опоздаешь хоть на секунду — ребёнка не вернёшь.





                Глава двадцатая.






«Есть кадры, которые нельзя стереть. Они вгрызаются в память, как ржавые крюки в плоть.»

Торонто заливало дождём. Грязным, ледяным, не смывающим — а втирающим в город его собственную вонь. Патрульные мигалки расплывались в лужах, как дешёвые спецэффекты.

Сцена была в переулке у школы. Там, где не было камер. Там, где тени были плотнее стен.

Труп лежал на пластиковом пледе. Женщина. Молодая. Волосы в крови. Платье порвано. Ноги подломлены, как у куклы. Глаза выколоты. Изо рта торчал кусок киноплёнки — старой, из 70-х.

Куинн стоял над телом, не шевелясь. Хорн рвал зубами перчатку, пытаясь перекурить прямо сквозь неё.

Тэмми присела и посмотрела на срез шеи.
— Почерк тот же. Чисто. Почти хирургически. Только теперь он оставил... визитку.

Она подняла с груди женщины кусок картона. На нём от руки:

«Она не смотрела. Теперь смотрите вы.»

На стене рядом кровью написано: “АКТ II. ПОВТОРНОГО ДУБЛЯ НЕ БУДЕТ.”

— Это полицейская, — глухо сказал Хорн. — Джейн Стивенс. Работа под прикрытием. Мы не успели её предупредить. Он знал, что она из наших.

Куинн почувствовал, как между рёбер прорастает ярость. Не гнев — именно боль. Как будто маньяк ударил не по жертве, а по каждому из них.

— Он вышел на нас. На всех. Это чистый ответ. Он снял свой фильм. Мы в титрах.

Тэмми встала.
— Джон, ты должен это увидеть.

Она повела его в сторону. Там, под навесом, был ящик. Металлический. Почтовый. Открыт. Внутри — куски.

Женская кисть. Челюсть. Мокрая от дождя плёнка. Фото. На фото — Хорн, спящий на заднем сиденье патрульной машины. Сзади — Джейн. Живая. Смеётся. И тень в окне.

— Он был рядом. Всегда. Даже тогда, когда мы думали, что одни.

Куинн вытащил плёнку. Повёл её к свету. На ней — фрагменты съёмки. Размыто. Кровь мешает. Но видно, как она кричит. Как её режут. Как она умирает под объективом, а не под ножом.

— Мы не остановили его, — сказал Хорн. — Мы дали ему зрителя.

— Тогда будем его финалом, — прошептал Куинн. — Без дубля. Без прощаний. Только правда. Только кровь.

Вдалеке завыла сирена. Дождь усилился. Плёнка размокла у Куинна в руке, но он всё ещё держал её.

На обороте была надпись:

"Один из вас следующий. Роль написана. Камера включена."

И они знали: следующая сцена уже пишется.

Не где-то. Не потом. А прямо сейчас. В чьей-то комнате. В чьей-то голове.

И кровь ещё будет.






                Глава двадцать первая.







«Некоторые кадры не заканчиваются. Они продолжаются в тебе.»

Они нашли её через семь часов. В мусорном баке за заброшенным автосервисом.

Молодая женщина. Медсестра из городской клиники. Тело расчленено. Руки разложены по бокам. Лицо — вырезано, как маска, и аккуратно пришито к картону. На груди — ещё один фрагмент старой киноплёнки, перемотанной вручную, как в дешёвых съёмках двадцатилетней давности.

Куинн смотрел на это без слов. Всё напоминало сцены, которые он видел в архивных делах. Только теперь это было лично. Он чувствовал, как прошлое оживает в самых болезненных формах. Маньяк возвращал кошмары из семидесятых. По памяти. По шаблону. Или по сценарию, который писал давно — и никому не показывал.

— Он ждал реакции, — произнесла Тэмми. Голос был пустой. — Он хотел, чтобы мы знали: это не месть. Это — монтаж. Он склеивает свою историю с нашим настоящим.

Хорн стоял сзади. Его тошнило, но он держался. Только сжал зубы, когда на внутренней стороне крышки бака увидел выцарапанную надпись:

«АКТ III. ВЫ СЛИШКОМ ПОЗДНО.»

— Он думает, что это кино, — процедил Хорн. — А мы — зрители?

— Нет, — отрезал Куинн. — Он не режиссёр. Он мясник. Только всё ещё играет в киношколу в своей голове.

В лаборатории криминалисты сообщили: ткани обработаны формалином — как будто жертву готовили к съёмке. В духе семидесятых, когда убийца использовал театральный грим, ритуальные позы и даже фальшивые афиши.

Но была одна зацепка. На обороте картонной «маски» — отпечаток пальца. Не полный. Смазанный. Но настоящий. И он дал результат.

Имя: Саймон Редфорд. Возраст 39. Бывший студент киношколы в Монреале. В 1977-м он снял фильм под названием «Разрез» — не игровой, подпольный. Там актёры умирали по-настоящему. Никто не выжил. Плёнку уничтожили. Его госпитализировали. Через три года отпустили. После — исчез. Полиция считала его мёртвым. Ошибалась.

— Он был рядом всё это время, — сказал Куинн. — Под чужими именами. Он снимал в подвалах. Хранил кассеты. Переезжал. Ждал. И теперь готов к финалу. Своему.

— Он нас предупреждает, — сказала Тэмми. — Значит, планирует масштаб. Но... не в интернете. Не по телевизору. Он хочет, чтобы мы видели это своими глазами. Своими руками остановили — или не успели.

Куинн посмотрел на доску. Три тела за трое суток. Один почерк. Один стиль. Старый, как его плёнки. Без звука. Без монтажа. Чистая жестокость в реальном времени.

— Он хочет сцену. С криками. С кровью. С последней жертвой — на наших глазах.

— Где? — спросил Хорн.

— Там, где больнее всего, — ответил Куинн. — Где будет больше всего людей. Он ведь хочет, чтобы мы чувствовали. Как в 1979-м. Там, где сгорел тот театр.

Он ткнул пальцем в карту.
— Детская больница Святого Павла. Она стоит на холме. Её видно из любой точки центра. Сегодня — день открытых дверей. Родители. Дети. И старый актовый зал. Как сцена.

Он повернулся к ним:
— Если мы не успеем — он устроит финал, который переживёт всех нас.

Над городом сгущались тучи. Старые камеры наблюдения на фасаде больницы трещали от напряжения. В одном из окон что-то мелькнуло. Тень. Или человек с камерой.

Не для трансляции. А для памяти.





                Глава двадцать вторая.






«Ты можешь вытереть кровь, но не можешь стереть то, что уже видел.»

Больница Святого Павла возвышалась над районом, как убежище надежды. Белые стены. Зелёные газоны. Дети с родителями. И — скрытые взгляды. Взгляды тех, кто знает: что-то не так.

Куинн стоял у заднего входа. Он чувствовал, как пот течёт по спине под плащом. Не от жары — от знания. Он слишком долго ловит призраков, чтобы не узнать живого среди них. Убийца был здесь. Сегодня. Сейчас.

— Все посты на месте, — отрапортовала Тэмми, поднимаясь по ступенькам. — У нас шесть групп внутри. Без оружия на виду. Врачей проинструктировали. Никто не должен паниковать.

— А если он уже среди них? — Хорн стоял у пожарного выхода, сжимая винтовку. — Если он пришёл не снаружи, а вышел изнутри?

Куинн не ответил. Он знал: Хорн может быть прав.

На третьем этаже, в отделении арт-терапии, висели детские рисунки. Солнце. Лошадки. Синие дома. И один — другой.

На нём был человек в чёрной шляпе. Лицо размыто. В руке — что-то похожее на фотоаппарат. А под рисунком — надпись детским почерком:
«Он был здесь. Он смотрел на меня.»

Куинн сжал лист пальцами. Обернулся к санитару:
— Кто это рисовал?
— Питер Джонсон. Восьмой палата. Но его вчера выписали.
— Кто его забирал?
— Какой-то мужчина. В чёрной куртке. Сказал, что он — дядя.

— Это был он, — сказал Куинн. — Он уже увёл ребёнка. У нас нет времени.

На лестнице нашли следы крови. Мелкие. Почти незаметные. Как от поцарапанной руки. Они вели к подвалу. Старое помещение. Закрытое на ремонт. Там раньше была прачечная.

Они спустились. Темно. Свет моргал. Внизу — запах хлорки и гнили. И… что-то ещё. Железо. Медь. Старая кровь.

Дверь поддалась с третьего удара. Внутри была сцена. Подиум из ящиков. И на нём — мальчик. Живой. В целости. Но с кляпом во рту. Рядом — старая камера на штативе. Кассетная. Уже крутилась.

— Руки вверх! — крикнул Хорн.

Но никого.

Позади камера — записка.

«Я рядом. Снимал вас. Каждый шаг. Каждый испуг. Спасибо за эмоции. Следующая сцена — на финальных титрах.»

И тогда с потолка упал мешок. Тело. Женщина. Медсестра. Та, что пропала неделю назад. Разрублена. В голове — плёнка. Записанная. Они забрали её.

Тэмми стояла, прижимая мальчика к себе.
— Он почти дал нам победить. Почти.

— Нет, — сказал Куинн. — Он дал нам паузу. Чтобы мы подумали, что живы.

А в динамике, из камеры, прозвучал голос:

— «Теперь смотрите до конца. Не выключайте. Даже если страшно.»

И тишина снова стала режиссёром.




                Глава двадцать третья.






«Есть финалы, которые не пишут. Их вырезают.»

Утро было мутным. Пахло гарью, дождём и уставшими людьми. В участке никто не разговаривал — только шелест бумаг и треск ламп. Куинн стоял у окна и смотрел на улицу, где ничего не происходило, но всё было готово случиться.

— Он играет с концом, — сказал он, не оборачиваясь. — Как будто сам не знает, когда выстрелить финальные титры.

— Или знает, — ответила Тэмми, входя с новой сводкой. — Но держит нас, как зрителей. Без паузы. Без перемотки. Только вперёд.

Хорн положил на стол два фото. Плёнка с места преступления. Камера. Подвешенное тело. И на заднем фоне — отражение в зеркале.

Силуэт. Шляпа. Лицо скрыто. Но поза… поза слишком живая, чтобы быть случайной.

— Он хочет, чтобы мы его видели, — сказал Хорн. — Чтобы узнали. Чтобы пришли.

— Значит, ждёт, — сказал Куинн. — Ждёт, чтобы убить финального героя.

Они поехали втроём. Без группы. Без поддержки. Только с тем, что было нужно: оружие, фонарь, старая карта туннелей под городом.

Место, указанное в письме, было театром. Старым. Заброшенным с 1968 года. Там когда-то ставили пьесу, на которой погибла труппа — пожар. И с тех пор он стоял пустой. До сегодняшнего дня.

— Если он правда там, — сказал Хорн, — это ловушка.

— Конечно, — отозвался Куинн. — Но лучше попасть в ловушку, чем смотреть, как он режет новых детей.

Внутри было темно. Воздух вязкий, пыльный. Полы поскрипывали, как старое горло.

На сцене — кресла. Четыре. В каждом — манекен. Один в полицейской форме. Один в халате врача. Один — в школьной форме. И четвёртый — без одежды. Только с табличкой: «Ты».

Камера стояла по центру. Свет был включён. И сзади — шаги.

Они повернулись. Он стоял там. Шляпа. Лицо — обожжено. Старая маска из бинтов. В руках — пистолет. Но не целился. Просто держал.

— Вы пришли, — сказал он. — Спасибо.

— Ты хотел это? — спросил Куинн. — Чтобы мы тебя нашли?

— Я хотел, чтобы вы знали, — ответил тот. — Что вы — такие же. Просто у вас не было камеры.

— И ты убивал за это?

— Я запечатлевал. Всё, что вы забыли. Всех, кого бросили. Это не убийство. Это реставрация.

Хорн прицелился.
— Всё, хватит. Брось оружие. Или я стреляю.

Тот шагнул ближе. В глаза Куинна. И сказал:
— Сними меня. Как есть. И тогда всё закончится.

Куинн не дрогнул. Он выстрелил первым.

Пуля вошла прямо в грудь. Убийца упал. Камера разбилась. Тишина встала, как занавес.

Тэмми опустила пистолет.
— Всё?

Куинн стоял, глядя на разбитое стекло объектива.
— Теперь да.

Но внутри что-то знало: плёнка ещё крутится. Просто не в камере. А в голове.




                Глава двадцать четвёртая.





«Иногда тишина — не покой. Это монтаж без звука.»

Прошла неделя. В городе снова были пробки, дети смеялись в школах, продавцы ворчали на мелочь, и никто не говорил о нём. Словно убийства никогда не было. Словно кровь не лилась на плитку операционных и на бетон театральных подвалов.

Но в кабинетах отдела убийств было не забыто ничего.

Куинн сидел в своём кресле, в полумраке. Шторы были опущены. Свет настольной лампы падал на стол, где лежала старая, потёртая кассета и пачка распечатанных фото. Он по одному вытаскивал их из конверта и рассматривал, как будто пытался разглядеть между пикселями голос.

На стене — новая доска. Пустая. Только одно фото: старый кадр с манекенами на сцене. Чёрно-белый, размазанный. Но взгляд у четвёртого — настоящий. Словно он знал, куда смотрит.

Тэмми вошла тихо, будто боялась нарушить не тишину — монтаж.
— Ты не спал?

— Он не даёт, — глухо ответил Куинн. — Даже мёртвый. Если он был мёртв.

— Он знал, что мы выстрелим, — сказала Тэмми. — Он этого хотел.

— Он написал финал сам, — кивнул Куинн. — И оставил нас жить с ним.

— А может, он просто ждал, что мы продолжим. Что кто-то из нас возьмёт его место.

Хорн вошёл без стука. Лицо серое. В руках — конверт.

— Курьер. Без обратного адреса. Почерк — тот же. Только дата... сегодняшняя.

Внутри — плёночная кассета. Куинн молча вставил её в аппарат. Запись дрожала, но шла. На экране — они. Трое. В театре. Со стороны. Кто-то снимал со второго балкона. В кадре — момент после выстрела. Тело падает. Но из-за кулис выходит другой силуэт. Такой же высокий. Та же шляпа. И ставит на пол... камеру.

Плёнка оборвалась.

— Дублёр, — сказал Хорн. — Или фантом. Или… он не был один.

— Или хочет, чтобы мы так думали, — добавила Тэмми. — Чтобы мы сомневались. Всегда.

Куинн подошёл к окну. За стеклом — весна. Люди. Жизнь. Он смотрел и не чувствовал ничего. Как будто там, в театре, он сам остался лежать.

— Запускай заново, — тихо сказал он. — Эта история не кончилась.

Тэмми молчала. Взгляд её был пустой, как холст до сцены. Хорн вышел, не оборачиваясь.

А свет в участке снова казался слишком тусклым.

А потом — из динамика старого монитора, уже выключенного, на секунду раздалось едва слышное:

«Спасибо за участие. Конец — это просто новый план.»





                КОНЕЦ Части 2.