Фронтовики. иван адрин

Век Ивана Адрина
Даже нам, рожденным в шестидесятые годы ХХ века, странно осознавать, что уже пошел век XXI. Время идет стремительно, прогресс настолько опережает наше сознание, что мы не успеваем считать годы, и век человеческой жизни сократился неимоверно. Тем более странно осознавать, что еще живы люди, заставшие времена  другие, теперь уже легендарные.   
В тот год Ивану Ивановичу Адрину исполнилось 100 лет. За прожитый век он прошел три войны, причем умудрился поучаствовать в теперь уже невероятно для нас далекой  гражданской. Симпатии его были на стороне красных, это было понятно, сам родом из большой, бедной крестьянской семьи. Жили они тогда в Каменном Броде, селенье большом и довольно богатом. Семья была работящая, издавна все Адрины тачали сапоги, но из бедности  выбраться так и не могли. Родился он, как тогда говорили, "под серпом", на поле, мать работала на местного помещика. В 8 лет Иван уже нянчил своего младшего брата, в 10 - пас верблюдов все того же местного помещика.  С началом первой мировой войны его отец поступил на работу в  Иващенково, на Сергиевский завод. Забрал он с собой и сына, пристроил его возчиком. Вскоре отца как неблагонадежного элемента, подверженного идеям большевиков, отправили на фронт. Иван продолжал работать, в подчинении у него  был грузчик, взрослый мужик из его же деревни.  Затем свергли царя, началась гражданская война, и приехавший отец забрал его обратно в деревню.       
Через его родное село  проходила дивизия Чапаева. Пятнадцатилетний Иван подвозил на подводе боеприпасы, вывозил раненых. Война та была лихая, без единой линии фронта, все перемешивалось - белые, красные. И однажды  Ччпаевский обоз наткнулся  на белогвардейский разъезд. А в телеге у Адрина  3 раненых красноармейца. И для возчика, и для раненых это была верная смерть. Спасая их, молодой парень  загнал телегу в болото и всю ночь простоял там в холодной жиже. Белые ушли, а Ивана потом еле отогрели в бане. На всю жизнь от той ночи у Адрина  осталось неприятное воспоминание - тяжелейший артрит суставов. 
Первая фотография этого человека - 1919 год. Ивану Адрину на ней 16 лет, невысокий, щуплый, по лицу совсем еще подросток. Фронт ушел, надо было как-то жить, а в страшный для Поволжья 1921 год Адрин с односельчанами уехал в Сибирь, на заработки. Туда их везли быстро, со своими веялками, с красными флагами. Бригаду Ивана отправили в Канский район. Здесь они по договору молотили местным крестьянам зерно, а по зиме с заработанным зерном отправились обратно.  Теперь их вагон добирался обратно  3 месяца. От станции до станции ехали верхом на дровах, которые сами же пилили в окрестных лесах. На  конечную станцию, нынешние Лепяги, приехали ночью, наняли 5 телег, но везти зерно в темное время суток побоялись. Наслышаны были о жутких, голодных временах, опасались, как бы жители из местных сел не напали и не отбили хлеб. Уже поутру, вооружившись вилами и кольями,  тронулись в путь.
В 23-м году Адрина женили. Именно женили. По старинке. Сосватали в невесты девушку, которую Иван практически не знал.  Супруги хоть и жили в одном селе, но в разных его концах, и виделись до этого только несколько раз. Невесту подобрали по комплекции, чтобы была здоровой и работящей. Елена Афанасьевна была выше жениха, крупная телом. Так что к свадьбе Ивану пришлось набивать на сапоги каблуки повыше. И, как это часто бывает, брак оказался удачным. До войны Елена родила 7 детей, из них выжили 5. Растить детей тогда было совсем не просто, такую ораву  прокормить еще надо.
Вообще Адрину в чем-то по жизни везло. Он мог погибнуть еще в том же 29-м году. Тогда он должен был ехать, сопровождать почту из Чапаевска в Каменный Брод. Вместо него поехал младший брат, женившийся только месяц назад. Где-то в районе 5-го расширения напали бандиты, убили его и еще двух сопровождающих, видно,  думали, что с почтой везут деньги для строительных рабочих. Спустя несколько месяцев уже на самого Ивана Ивановича напали бандиты, и только случайные верховые спугнули лихих людей и заставили отступить. 
К этому времени  Адрин уже был председателем сельхозартели, объединившей 3 семьи. Он окончил курсы механизаторов, работал на "Фордзоне", а когда пришла пора коллективизации - закончил и курсы механиков. С образованием колхозов Иван Адрин перешел работать в МТС. В 1935 году он даже был делегатом съезда лучших сельхозработников в Москве. Адрин свято верил в идеи социализма, партии, имеет даже серебряный значок "50 лет в партии". Никто еще не знал, какие их впереди ждут потрясения.
Эпоха мировых войн началась для Адрина с Халкин-Гола. Призвали его со спецнабором,как танкиста. В танке он оказался с земляками, фамилии их помнит до сих пор: Пурпуров, Негодяев, Брянцев. Повоевали они недолго, 2 - 3 дня, и японцы были сломлены. Но танк Ивана Ивановича был подбит, сам он получил ранение в ногу. Всех земляков уже отправили домой, а он, подлечившись, ремонтировал в Монголии дизели для электростанций. Между тем болезнь, артрит, начала усиливаться.  Как вспоминает дочь, Мария Ивановна, отец, приходя с работы, стучал в дверь, так как не мог даже удержать в больных пальцах ключ. Он перевелся работать в той же МТС политработником. Странно себе представить, но у человека, прожившего 100 лет, еще в те времена признавали больным сердце. Из-за него он не мог переносить многие,  самые простые процедуры вроде наложения горячего парафина на больные руки и ноги.  В 1941 году ему для поправки здоровья дали путевку  в Сочи. Отбыть на курорт он должен был  22 июня. Тем самым страшным первым утром войны.
Деревня опустела быстро, мужики ушли на фронт, Адрин уже имел "белый билет", его назначили председателем колхоза. Но в октябре 1941 года всех активистов Куйбышевской области собрали в Сызрани и  создали 120-ю, отдельную пехотную бригаду, куда попал Адрин. После коротких сборов их бросили под Москву, в район Наро-Фоминска. На каждого бойца была винтовка и 5 патронов. Сначала куйбышевцам пришлось сдерживать атаки немецких танков.  Про это ветеран сказал коротко: "Это было ужасно".   Потом пришел и их черед перейти в наступление. В это время  Иван Иванович отличился особенно. Перед началом наступления он с двумя офицерами пошел в разведку. Тогда это было легко, общей линии фронта не было, наступление фашистов выдыхалось. Все трое были одеты в немецкую форму, двигались с немецким оружием, на немецком мотоцикле, за рулем которого сидел Адрин. Притворившись патрулем, они остановили на дороге легковую машину. В ней были трое: шофер, немецкий офицер, а на заднем сиденье мирно спал пьяный немецкий генерал. Пробуждение у него было не очень приятное, вместе с кляпом, забитым в рот. Так с важным "языком" они приехали в свою часть. За это Адрина наградили медалью "За отвагу".
Бригада Адрина освободила Калугу, но наиболее ожесточенные бои пришлось испытать в Сухиничах.  Атака с ходу не удалась, с церкви и старинных,  каменных домов велся страшный огонь.  Только после трех залпов "Катюши" город взяли. Бригаду отвели в тыл, несколько месяцев они были на переформировании. А затем по знаменитой Дороге Жизни, через Ладогу, под бомбежками, отправили в Ленинград. Куйбышевцам пришлось штурмовать крепость. Немцы облили склоны горы водой, но атакующие применили железные крючья, специально сделанные веревочные лестницы.  После этого боя в бригаде осталось  20% личного состава.
Война - это нечеловеческое напряжение всех сил  и то, что происходит с людьми в таких условиях, просто не поддается никакой житейской логике. Недаром говорят, что люди на войне не болеют, не для этого они пошли на фронт. Места под Ленинградом гиблые, сплошные болота. Копнешь землю на полметра, а через пару часов яма оказывалась залита водой. Как-то Адрину с его частью пришлось несколько суток простоять  в холодной болотной жиже. И произошло невероятное - застарелая болезнь суставов отступила и вернулась к фронтовику уже в глубокой старости.
На одной из фронтовых фотографий Иван Иванович за рулем трофейного мотоцикла. За его спиной сидит земляк, капитан. Долго они служили вместе, а там, в тылу, подружились и семьи фронтовиков. Как получит кто письмо, читают его вместе. Увы, не дожил капитан до Победы. Тот же самый снаряд, унесший его жизнь, контузил и Адрина. На трое суток потерял он сознание. Очнулся в госпитале  чужой части, артиллерийской.  Воинская часть Адрина, 120-я бригада,  после боя снялась с места и ушла в новом направлении, а затем и вообще была расформирована. В тыл отправили письмо с известием о смерти Адрина,  печально знаменитую похоронку, и медаль "За  оборону Ленинграда". Придя в себя, Иван написал домой, а затем и сам пришел на побывку на 10 дней. Кто знает, сколько лет жизни Елены Афанасьевны унесла та случайная и страшная бумажка?
Но это только эпизод из очень большой жизни. Оправившись от контузии, он сначала служил в той же артиллерийской части, что его подобрала, шофером. А потом его отправили в  169-ю пехотную дивизию.  С ней он прошел всю Прибалтику, брал Ригу, а войну кончил,  добивая немцев в знаменитом Курлядском котле. 
После войны Адрин работал председателем колхоза в поселке "Отрада" Каменобродского сельсовета, затем председателем сельсовета. Всю жизнь  Адрины держали массу всякой живности: коров, свиней, кур. По воспоминаниям дочери, из магазина брали только сахар, даже хлеб пекли сами. В положенное время Иван Иванович ушел на пенсию. Но еще долго работал в Каменном Броде водителем пожарной машины. Между тем судьба поселка  Отрада подошла к концу. Разросшийся полигон ЧОЗИП начал закидывать снаряды прямо в деревню. И в1972 году все 32 семьи переселили в Нагорный поселок, полностью отдав колхозникам новенький, специально построенный дом. Адрин успел еще и в ЧОЗИП поработать плотником. Первое время они еще по привычке пытались содержать живность, до 85 лет с женой держали дачу. Ритм жизни супругов был размеренным и трудовым. Уходили на дачу, работали, отдыхали, снова работали. Возвращались уже затемно, часов в 12 ночи. Может, это и позволило им прожить так долго? Елена Афанасьевна умерла 5 лет назад, на 92-м году жизни. Иван Иванович еще прошлым летом выходил из дома, непременно доходил до памятника Ленину, поклониться. А уходя спать, он частенько говорил дочери: "Ну, даст Бог, еще свидимся".  На мой вопрос, как ему удалось так долго прожить, Иван Иванович засмеялся и, неожиданно лукаво сверкнув глазами, ответил: "Невзначай. Чего и вам желаю".
С юбилеем Ивана Ивановича вышла одна небольшая несуразность. Раньше он свой день рождения за особый праздник не считал, только когда перевалило за 90,  начал отмечать, собирая родственников за столом.  Всю жизнь  в семье считали,  что родился он 30 июля, а в паспорте стоит совсем другая дата - 18 июня. Сам юбиляр согласился с этой цифрой, только просмотрев все свои документы.  Так что юбилей прошел, но лишь 30 июля приедут  многочисленные потомки Ивана Адрина. Гостей ожидают со всей страны: и из соседнего Новокуйбышевска, и внуков из Москвы, и гостей уже из дальнего зарубежья, Чимкента. Марья Ивановна сбилась со счета, пытаясь припомнить всех внуков и правнуков своего отца. И это, пожалуй, самый главный след, оставленный этим человеком за его вековую жизнь. Евгений САРТИНОВ.


ТРИ КРЕСТА НИКОЛАЯ СТРЕЛКИНА
Николай Иванович Стрелкин родился в 1923 году, в крестьянской семье проживающей в деревне в Красноармейском районе. Отец Николая Ивановича был глубоко религиозным человеком, служил в церкви псаломщиком, и детей у него было 9 душ, Николай седьмой. Отец был очень тихим, безобидным человеком. Это спасло их в тридцатые годы, когда пришли Стрелковых выселять из деревни. А у них кроме 9 душ детей в хозяйстве  одна чахлая корова.  И некто Александр, только имя смог вспомнить сейчас Николай Иванович, начал укорять приехавших.
- Ну, что вы пристали к нему? Пусть себе богу молиться, вреда от него нет.
Послушали, не стали выселять из деревни. А время было голодное, колхозы молочных рек не создали. Николай был парнишкой шустрым, сообразительным. Летом выливал в степи сусликов, добывал иногда штук по 30 в день, Стрелкины варили их и ели. Ночью же он пробирался на местную мельницу, кишевшую крысами. Там, в воздуховоде вентиляции оставалась мучная пыль. Тряхнет Николай  эту трубу - с килограмм муки у него в мешочке есть. 
После седьмого класса Николай завербовался на работу в Череповецк, а потом, уже во время войны, судьба привела его в Чапаевск.  Работал в 15 заводе, а в 42 году, в августе, его призвали. Может,  вера отца  уберегло сына от смерти в той жестокой войне. Но, дадим слово самому Николай Ивановичу.
- В ночь перед уходом на фронт мне приснился  Николай Угодник. А я ведь родился как раз ни Николу, 19 декабря. И приснился он мне вот именно таким, каким  его рисуют на иконах, в белых одеждах, в такой же  шапке.  Он наклонился надо мной, в руках 3 креста, и говорит: целуй. Я удивился, а он настаивает: целуй! Поцеловал я по очереди все три креста, и тут же проснулся. Матери говорю, что-то мне сон плохой приснился. Она говорит - да не бери в голову. Вышел, покурил, лег, и снова увидел Николая Угодника. Верю я, что есть что-то сверхъестественное.
Подобные, вещие сны еще не раз будут сниться ему.
А на фронте действительно, словно бог его уберегал. Пятнадцатый полк 4 гвардейской десантной бригады готовили сначала в Саратовской области, потом в Люберцах. Это были действительно отборные части, все рослые, молодые парни.  Стрелкин  даже совершил  12 прыжков с парашютом, но их бросили в бой как  обычную пехоту, под Ленинград. Вообще, места там гиблые, рядом, под почвой вода. Окопы рыть невозможно, чуть вкопаешься, и вот она, выступает. Чтобы не стоять в воде даже трупы бросали себе под ноги. А впереди был печально знаменитый "Овраг смерти", где полегла не одна наша дивизия.  Полегли там и десантники, брошенные в чистое поле на пушки и пулеметы хорошо окопавшихся немцев. Убивали не только пули, убивал холод. Те страшные морозы начала сорок третьего года помнят  все фронтовики, от Мурманска, до Сталинграда. В ту ночь им, семи дивизионным знаменосцам  пришлось заночевать под открытым небом, а мороз был за 40 градусов. Чтобы хоть как-то уберечься от мороза они сложили из тел погибших барьер, накидали на снег сосновых лап, и улеглись спать.
- И среди сна вдруг как кто-то начал меня будить.  Вставай, дескать, ты замерзаешь, вставай, а то умрешь! Я проснулся, а тело меня уже не слушается, мертвое. Только голова еще в меховой десантской шапке ворочается. И начал я ей крутить изо всех сил, потом по телу словно иголки начали колоть, кровь пошла. Так, постепенно, и поднялся. Гляжу, а все, рядом,  Ванька, Сашка, Семен - все шестеро лежат замерзшие. 
Был в тот период в жизни Николай Ивановича случай, про который  любой другой человек  рассказывал каждому встречному на каждом перекрестке. Тогда его  как раз назначили знаменосцем  при знамени дивизии.  И однажды в штаб той дивизии приехал сам маршал Жуков.
- Да что он, невысокого роста такой, плотный, в кожанке. Приехал он с командиром дивизии, Румянцевым, отдал честь знамени, прошел в блиндаж. Посидели они там минут 15, и уехали. Вот и все, что тут особенного?   
После Ленинграда немногих оставшихся в живых десантников отвели в тыл, а после переформирования бросили в новое пекло, на Орловско-Курскую дугу. Земля  там буквально горела под ногами. Непрерывные бои, он запомнил, как один за одним падали его рядом его товарищи, а он был как заговоренный. Наконец и его нашел осколок.  Попав в кисть руки, он перебил сухожилие так, что автомат сам выпал из руки.  Перевязав руку, Николай  снова ушел в бой. Их часть оказалась отрезана от тылов, две недели они голодали так, что автомат порой уже выпадал из рук от слабости.  После Курской дуги было освобождение Украины, затем Румыния, Венгрия, Австрия. Стал армейским разведчиком, потом шофером. Было еще ранение осколком в голову, две контузии. Каждый раз, неделя, две в медсанбате, и снова в бой. Были медали, орден "Отечественной войны" 2 степени. Но награды он не любит одевать, считает это чем-то показным. Потому что война этого не стоила, она была гораздо страшней.
- Смерти я не боялся, душа стала как железная. Было так трудно, что  смерть казалось просто избавлением от всех мук. И воевали мы не за партию, или за Сталина, за Русь. Ни разу не слышал, чтобы в атаке кричали "За Сталина". Нальют пред боем сто грамм наркомовских, а что это на голодный желудок?  Как бутылку водки выпил. Так вот, пьяные, и шли в бой.
Судьба действительно щадила Стрелкова. Уже в Австрии его товарищи по отделению отравились метиловым спиртом, а он как раз уезжал с командиром и остался жив.  Война кончилась,  часть Стрелкова перебросили в Котлас. И здесь, еще в армии  он впервые примерил одежду армейского пожарного. На одном из пожаров он сначала промок, потом  замерз до такой степени,  что попал в госпиталь. Он не знал, что в этом же самом Котласе в это время сгинул его старший брат, 1912 года рождения. Попав в плен в первый год войны, он прошел концлагеря, а потом прямым ходом отправился в сталинские лагеря, откуда уже не вышел.
Лишь в сорок седьмом году Николая Ивановича демобилизовали.      
Перед демобилизацией ему приснилось, что он входит в родной дом, раздевается, вешает на гвоздик свой армейский ремень. Все было как наяву, он видел отца, мать. А потом появился какой-то офицер в форме, и вместо армейского ремня он одел на Николая Ивановича пожарный. В том же самом сне он увидел и будущую жену. Все сбылось. На следующий день по приезду Стрелкин отправился в пожарную часть и прослужил в ней 30 лет. И с женой было как  по предназначению свыше.
- Я только приехала в город, никого не знала, - рассказывает Анна Кирилловна.  А тут в магазине познакомилась с одной девушкой, сестрой Николая. Та была очень разговорчивая, душевная такая. Пригласила она к себе, давай, говорит, погадаю.  Я пришла к ней, а тут и Николай  как раз приехал из армии. Но он тогда впечатления на меня не произвел, худой, лысый, и я ушла. Потом он уже меня разыскал, начал приходить, мы дружили. Но все равно, как-то не лежала у меня к нему душа. Не приходи, говорю, больше. А потом он однажды приехал на телеге, пьяный, забрал мою постель, сундук, и увез к себе. Я прихожу со школы, тогда учительницей работала, а вещей моих нет.
Надо сказать, что пьяных Анна Кирилловна на духу не переносила, сама за жизнь не выпила ни рюмки, а тут вот такое странное похищение. Но ничего, прожили 55 лет, и не жалеют об этом. А было очень трудно.
- Всю войну не болел, но только приехал домой, перешагнул порог, и через два часа весь, с головы до пят покрылся чирьями, - вспоминает Стрелкин, -  Жуткие были чирьи, как их называют в народе "сучье вымя". Долго болел, двигаться было просто невозможно. Это постоянный гной, кровь. Потом один знакомый с завода посоветовал такое народное лечение:  пятьдесят грамм спирта, и заедать  салом. И действительно, помогло, все прошло.
Жили трудно, кроме отца и матери на руках была еще одна сестра Николая, оставшаяся инвалидом после взрыва на заводе. Вскоре появилась на свет и дочь, Валя. Жили за счет огорода, после суточных дежурств Николай уходил на реку, ловил рыбу, охотился на зайцев и лис, выделывал шкуры, менял их на муку. И сейчас они могли  бы жить в квартире со всеми удобствами, но  не хотят, отдали ее дочери, а сами живут в небольшом, еще отцовском доме. До сих пор выращивают картошку, тыкву, возделывают свой  небольшой сад. Сейчас вот ветеранскую пенсию Николаю Ивановичу увеличили,  но вот Анна Кирилловна получает всего 978 рублей. А ведь она тоже служила в армии с 43 по 46 год. Полевая артиллерийская мастерская №24 состояла из 12 вагонов и щла за линией фронтом. Сюда привозили гильзы от отстрелянных снарядов, и девушки, а из них целиком состояла эта воинская часть, по новой снаряжали их порохом, боезарядами, и отправляли на передовую. Как она, с ее небольшим ростом могла поднимать ящики с восьмидесятимиллиметровыми снарядами, аж на десятый ярус, она и сама сейчас понять не может. Составы загоняли куда-нибудь в лес, но и там их находили вражеские самолеты. В одной из бомбежек осколок попал Анне  в ногу. Два года она хромала, и только на гражданке ей помог вылечиться местный фельдшер. И вот после всего этого, Анне Кирилловне  в свое время отказали в праве считаться  ветераном войны. Сначала утеряли документы, потом, вроде,  нашли,  но сказали, что в боях их часть не участвовала, а значит, никаких благ ей не положено. Было это давно,  лет 10 назад, а сейчас ходить, и добиваться справедливости у ней уже нет сил.
 Свою жизнь супруги делят на 3 части. Довоенную пору, голодную. Затем война, и  тяжелое, послевоенное время. И третий период, нынешний.
- Вроде, только лучше жить стали, одеваться, питаться. А тут старость  нагрянула, снова плохо, снова тяжело.  Тут вот почки болели до невозможности, согнуться не мог. А вышел весной на огород, посмотрел вокруг: "Давай-ка, мать, лопату". Рядок прошел, другой, и словно все отступило. 
Они и болеют одинаково,  сердце да давление.  И смерть приходила в гости  к ним несколько раз, но помощь человека, с которым прожил большую часть жизни, возвращала на этот свет.  Может, эти этапы жизни  и есть те три креста, что заставил молодого Стрелкова  целовать Николай Угодник? Кто знает.
Евгений САРТИНОВ.

Отец солдата
Война необъяснима, она не поддается уму и логики. В этом бешеном круговороте, когда миллионы судеб переплетаются самым жестоким и болезненным образом, происходят удивительные встречи, оставляющие благодарную память на всю жизнь. 
Валентин Данилович Шляпкин родился в 1924 году, в Саратовской области, затем семья переехала в Шигоны, Самарской области. В семье их было четверо,  Валентин самый старший.  На новом месте он кончил 8 классов, а тут вскоре подоспела и война.  Мужиков, естественно, сразу забрали на фронт,  Шляпкин работал сначала комбайнером, потом кончил курсы механизаторов, и пересел на трактор. По возрасту его должны были призвать в начале сорок второго, как и отца, но урожай в том году выдался небывалым, и его призывную команду оставили на селе до осени.  Лишь 27 сентября, он, пешком, вместе с его ровесниками отправился на сборный пункт за 30 километров, в деревню Новодевичье. В это время по Волге шли многочисленные пароходы с раненными,  все они были переполнены, и им пришлось буквально с болеем прорываться на них, устраиваясь, кто, где мог. Довезли их таким образом до Ульяновска. Из 30 человек в 1 танковое училище имени Ленина отобрали только 6, среди них и Валентина Шлепкина. В этом училище готовили командиров для самых современных по тем временам танков, КВ и Т-34.
- Когда нам сказали, что лобовая броня танка 200 миллиметров, а боковая 150,  я подумал: "Боже, как мне повезло, что я иду в танкисты. Теперь я точно выживу", - смеется Валентин Данилович. - Я ж не знал тогда, что танки горят как спички.
Но в ноябре месяце две роты желторотых новобранцев перебросили в другое училище, в том же Ульяновске, изучать уже средние и легкие танки. Учеба продолжалась шесть  месяцев,  а когда подошло время сдавать экзамен, их снова внезапно перебросили в Казань, на ремонтный завод. Там пришлось заниматься ремонтом и восстановлением подбитых танков, так что Валентин вдоволь насмотрелись и на прожженные борта, и на перебитые гусеницы. А после этого  -  новый поворот судьбы. Шлепкина и его товарищей уже в августе сорок третьего года бросают на освоение самоходных орудий.  Теперь им пришлось осваивать стрельбу с закрытых позиций, топографию, рацию и многое другое.  Лишь в феврале 1944 года все те же злополучные две роты в городе Кирове получили боевую технику и подготовленные экипажи. Выгрузили их под Москвой, присвоили хорошо запоминающееся название: 1812 самоходно-артиллерийский полк  резерва главного командования.
Там, в городе Пушкине они застряли надолго. Вот тогда то Валентина и нашло письмо отца. Того призвали в армию в 1941 году, а на фронт он попал позже. Тот писал, что  прошел Орловско-Курскую дугу, брал Брянск, форсировал Днепр, за это получил звание ефрейтора, и награжден медалью.  А сейчас его часть стоит в Белоруссии, в городе Рогачеве. Но как раз это название было вымарано цензурой, и Валентин написал отцу, что не понял, где тот стоит, зато у самого осталось денег всего 1812 рублей.  Отец сразу понял этот намек, а в ответ написал, так: "Служу в гвардии,  а 22 феврали день рождения дяди Семена, который живет в Куйбышеве".  У дяди Семена фамилия была Рогачев, а 22 февраля был объявлен приказ Сталина о благодарности частям, отличившихся при освобождении этого города. Вот таким мудреным способом сын узнал, где сейчас находится отец. 
В мае 1944 года часть Шлепкина выдвигается ближе к фронту. Он с нетерпением наблюдал за тем, как их поезд все дальше уходит на Запад. В местечке под именем Жлобин железнодорожные ветки разделились, одна повернула на Украину, вторая на  Белоруссию.  Именно туда и везли самоходчиков. Ночью полк выгрузился  в чистом поле.  В самоходки и на броню загрузили два комплекта снарядов, по 120 снарядов на каждое орудие, под завязку залили бензин,  и дальше, уже своим ходом они пошли к Днепру.  И вот здесь он увидел табличку, взволновавшую до глубины души.  "Москва - 1500 км. г. Рогачев - 30 км". Он был совсем близко с отцом, но их  часть развернули, и погнали куда-то  в сторону параллельно Днепру. Валентин решил, что все, отца он не увидит. Но, оказалось, что просто в том месте была нужная переправа. Уже на другом берегу  они снова вернулись к тому самому городу Рогачеву.
В это время отец, уже ставший старшиной батареи, так же искал сына. Он узнал, что рядом стоят самоходки, взял лошадь и поехал узнавать, какой номер части. К его радости, это была та самая часть, про которую так хитро написал сын. Он объехал несколько батарей, и все-таки нашел сына.
- Я тогда как раз отошел в лес, пострелять из пистолета, почитать, что немцы пишут в листовках, что засыпали нас с самолетов. Тогда ведь за это наказывали, могли посадить. А узнать хотелось - первый же раз на фронте. Ну, обещали они много, и кормить и поить, только сдавайся. Да, и просто захотелось побыть одному. И вдруг слышу, кричат меня.  "Младший лейтенант Шлепкин!"  Я бегом обратно. Вижу на поляне какая-то белая лошадь, люди собрались вокруг. И смотрю - отец стоит. На груди две медали, гвардейский значок, погоны старшины. Усы закручены вверх, как у Чапаева, он же служил у него в дивизии, в артиллерии. Обнялись мы с ним, слезы, конечно. Побежал я к командиру батареи, объяснил в чем дело, попросил разрешение открыть НЗ.   Там была тушенка, спирт. Посидели, поговорили. На следующий день уже я к отцу на мотоцикле поехал. Командир мне написал записку, что в течение 7 дней имею право находится с отцом.   Предложил я ему перейти ко мне в расчет, но тот отказался. Он ведь служил как раз в противотанковой артиллерии.  "Знаешь, - говорит мне, - сколько мы танков за это время подбили? Я то уж знаю, как они горят". Ему тогда было 46 лет, самый старый на батареи, на передовую его уже не брали, он был старшиной, заведовал всем снабжением.
Так прошло 5 дней. На шестой день он уже не нашел в том же месте батареи отца, их выдвинули на передний край. Валентин на мотоцикле помчался за ними, нашел батарею  на передовой, пушки были уже вкопаны в землю. Они попрощались, а на следующий день началось наступление.
Впереди перед самоходчиками протекала река Друдь. Не очень широкая,  но водная преграда, к тому же противоположный берег крутой, обрывистый. По глубине танки должны были пройти, но все решала смелость и  удача. И именно самоходка молодого лейтенанта Шляпкина первая выбралась на противоположный берег, начала подниматься на косогор.  Но уже на самой вершине, около  линии вражеской обороны,  самоходка Шлепкина  напоролась  на мину.
- Удар снизу был страшный! - вспоминает Валентин Данилович. - Многотонная самоходка завалилась на бок. А у нас ведь двигатели работали на бензине, да еще более ста снарядов. Кричу: "Покинуть машину!" Вылезли мы из машины с верхнего люка,  механик-водитель уже там, выбрался с нижнего люка, черный весь. А у заряжающего нижнюю челюсть оторвала, с головы волосы сорвало, скальп висит.  Но живы были все четверо, отбежали в сторону, начали перевязываться.  А как заряжающего перевязывать, кожу ему на голову тот натянули, а  челюсти то нету, одни лохмотья, там пол-языка осталось.  Ну, тут  пехотные санитары подоспели, сначала не хотели его брать, дескать, у вас свои есть. Потом отправил я его все же в тыл, вернулся обратно, к машине. Пока ходил - наводчик захотел пить, потянулся ложкой к луже, и умер. Я его перевернул, документы забрать, расстегнул комбинезон, а у него все внутренности и вывалились. Он сгоряча то, в шоке после взрыва этого даже не почувствовал. А нам с механиком пришлось вернуться к машине. У нас же полагается снять с  орудия замок, рацию. Тут к нам снайпер прицепился. Мы ползем, а он  стреляет, и почему-то не по мне, а по механику. Может, думал, что он командир, не знаю. Но ползем, взрывы, выстрелы, тут он кричит: "Ой! Меня в ногу ранило". Пока доползли, он еще одну пулю получил в эту же самую ногу, но, слава богу, обе в мякоть.
Когда бой кончился, и  Шляпкин добрался до штаба полка, ему велели принять другую машину, в которой, наоборот, погиб командир. Но при этом он тоже почувствовал, что и его не обошел стороной тот взрыв.
- Я ведь сидел в машине за таким небольшим командирским столиком. Тут этот удар снизу, коленки стукнулись об этот железный столик. В горячках то я не почувствовал этого, а потом колени распухли просто чудовищно. Так что,  когда пришел в новый экипаж, то парням сказал: "Если машину подобьют, меня не ждите, я выбраться уже не смогу". Во время небольшого затишья между боями к нему пришел фельдшер. Осмотрев ноги, он наложил спиртовый компресс, это все, что он мог сделать. Но, потом, потихоньку, опухоль спала, и болеть они начали снова уже в старости.
Тем временем полк самоходок продолжал наступление Белоруссии. Места эти лесистые, заболоченные, так что не раз пришлось буксовать, и тяжелые машины порой уходили в грязь по самое брюхо, так что только с помощью смекалки и двух бревен удавалось вырваться из этого болотного плена.
За форсирование реки Друдь Шляпкин был награжден орденом Красной Звезды. Орден "Отечественной войны" 2 степени он получил за другой бой, начавшийся несколько, даже, комично.
- Мы тогда оторвались от тылов, и фактически оказались в окружении. И вот, на ночь устроились в лесу, самоходки рассредоточили, развернули орудиями в разные стороны, чтобы отразить атаку с любого направления. И рано утром, отошел я подальше от машины, извиняюсь, по большой нужде. Тут, слышу, треск какой-то, потом мотоцикл выезжает, и мимо меня куда-то уехал. Мне тут уже не до того, зачем я пришел. Прибегаю  к своей самоходке, кричу экипажу: "К бою"! Только приготовились, выезжают с того же направления три бронетранспортера с немецкими десантниками. Разведка, на мотоцикле, видимо, донесла им, что все спокойно. Я ударил из пушки по третьему, замыкающему транспортеру, подбил его. Немцы попрыгали из них, и разбежались в разные стороны, даже отстреливаться не стали. А внутри харчей, провианта оставили - полно. Потом эти два бронетранспортера прошли с нами до самой Варшавы. Возили мы в них боеприпасы, чтобы в самоходках их было поменьше, все как-то более безопасно.
- Немцев в это время много в плен брали. Мне тоже как-то довелось. Вызвали меня в штаб, я иду, ни о чем плохом не думаю. И выхожу на полянку, а там семь немцем стоят. Здоровые, крепкие такие, я им по плечу был. А у меня только пистолет при себе, с семью патронами. Но они, увидев меня, тут же подняли руки. Один говорил немного по-русски, пояснил, что они немецкие летчики, асы. Самолеты их все разбомбили, а воевать в пехоте им не хотелось.
Но, кроме орденов, не миновали молодого лейтенанта и ранения. Сначала было ранение в руку, осколок до сих пор сидит в его локте. Потом осколком мины сильно покорежило три пальца на правой руке. Раны гноились, нужно было их отрезать. Но, женщина, капитан медицинской службы, видно пожалела двадцатилетнего лейтенантика, и с трудом, но отстояла его пальцы. Именно там, в госпитале, он узнал, что 1 августа 1944 года под Белостоком погиб его отец. Об этом ему рассказал командир батареи, случайно оказавшийся по ранению в той же палате, что и Шлепкин.
- Мы сразу поняли, что знаем друг друга. Только ни он, ни я, не могли понять, где мы виделись, откуда ему знакомо мое лицо, а мне его. И только потом разговорились, он мне и поведал как все было.
Война не делит смерть на тыловую или фронтовую. Даниил Кузьмич приехал на место сбора конезаводчиков. Там меняли лошадей, либо раненых, либо истощенных, на новых. Но это обильное скопление людей и лошадей засек немецкий воздушный разведчик, так называемая "рама". Она улетела, но начала бить немецкая дальнобойная артиллерия. Отец лежал в одной воронке, но чем-то она ему не понравилась, и он решил перебежать к другой. Именно в это время рядом с ним и разорвался снаряд...
Сын в это время был под этим же Белостоком, но ни похоронить отца, ни узнать где его могила, Валентину не довелось. Его война продолжалась. Как раз в это время Шлепкина хотели отправить в тыл, снова проходить обучение уже в инженерных войсках. Но он отказался, Валентин хотел отомстить за отца. Он еще раз горел в самоходке, успел выбраться и отбежать раньше, чем взорвался бензин и боезапас.
Третий свой орден, "Отечественной войны" 1 степени, Шляпкин получил за взятие города-крепости Торн. Уж очень много в этой крепости было взято пленных, техники и оружия. Фронтовая судьба вела его через Бобруйск, левее Минска, на Варшаву. После третьего ранения его перебросили в другой полк и в другую армию. 
Как-то раз даже пришлось атаковать и аэродром, буквально забитый самолетами. А в марте 1945 года его часть вышла левее Гдыни к Балтийскому морю. Радость была громадная, сзади осталась отрезанная Кенигсбергская группировка, и сотни солдат бросились к морю, пробовали морскую воду на вкус, в самом ли деле она соленая, умывались ей. Но на горизонте еще маячили немецкие крейсера. Начался обстрел, все кинулись кто куда, в самоходку Шлепкина набились пехотинцы, так что он невольно остался сверху, на борту. Тут его и достал осколок. Он попал в левую половину туловища, ближе к бедру. Как считает сам ветеран, его спасла кожанная портупея, и зимний комбинезон. Снова был госпиталь, операция. Выписали его в мае, но на фронт Валентин больше не попал, хотя его часть отправили на Восточный фронт, воевать с Японией. Пожилой капитан, кадровик, посмотрел на двадцатилетнего лейтенанта с тремя орденами на груди, и сказал: "Хватит тебе, сынок, воевать". Так Шлепкин оказался  преподавателем в том же самом 32 втором учебном полку, где он в свое время получал свою первую самоходку. За это время  полк переместился из-под Кирова в город Борисов. Первое, что сделал Шлепкин, это отоспался. Об этом мечтали все фронтовики.
- Я подошел к воротам части, постоял, а потом свернул в лес, лег на свежую травку, и уснул. Только на следующее утро сержант подошел, разбудил меня. "Товарищ лейтенант, пойдемте, начальство зовет. Я к вам уже третий раз подхожу, а вы все спите и спите".   
В сорок шестом году Шлепкина демобилизовали. Вскоре он переехал из Шигон в Чапаевск, много лет работал на ЧОЗИПе, доработал до должности начальника цеха. Здесь же он познакомился и женился на Фаине Васильевне. Выросли двое детей, уже 4 внука,  два правнука.  Но память об отце где-то подспудно жила в нем. Он и усы к старости отпускал как отец, и так же лихо закручивал их вверх. И все его как-то звали его не Валентином, а Данилычем, когда и просто Данилой, даже внуки и правнуки. Может потому, что, не смотря на все пережитое на той войне, встреча с отцом осталась самым ярким воспоминанием в его жизни.      
Евгений САРТИНОВ.
Данила Кузьмич Шлепкин.
Лейтенант Валентин Шлепкин, 1945 год.

СУДЬБЫ
 Война, и еще долгая жизнь...
Свидетелей последней справедливой и выигранной нашей странной войны становится все меньше и меньше. Тем ценнее свидетельства очевидцев, прошедших ее от первого, до последнего дня.  С Александром Васильевичем Синевым я познакомился на юбилее пожарных, где ему вручили памятную медаль "200 лет МВД". Ветеран оказался отличным рассказчиком, просто, охотно,  и вместе с тем без лишних прикрас вспоминавшим прошедшую жизнь.

 Линия судьбы этого поколения фатально не признает легкого начала жизни. Все, кто родились после двадцатого года,  называют свое детство голодным. Александр Васильевич не исключение.  Родился он в 21-ом. Отец умер, когда он был еще совсем маленьким, и все, что осталось в памяти сына, это шпоры бывшего кавалериста. У матери их было двое, он, да старшая сестра. Жили они тогда в районе Екатериновки, деревня Владимировка. Время было голодное, и что выручало их, это Васильевский остров на середине Волги, куда они переправлялись за диким луком и щавелем. А судьба словно выживала их из этих мест. В 1926 году небывалым разливом размыло их мазанку, остались тогда Синевы совсем без крыши над головой. Жили по людям, по углам, кто, где приютит.  В 1933 году мать вступила в колхоз. Работала в поле от зари до зари, да и он, двенадцатилетний,  уже помогал, возил снопы.  Поднять их не мог, ему грузили снопы в телегу, а  Санька управлял лошадями. В конце сезона мать получила по трудодням  16 килограмм муки на все семейство, и поняла, что в колхозе им не выжить.  Подалась она тогда  в Моршанск, на текстильную фабрику.  Вот здесь, в городе,  хлебнул Саня горя выше крыши. Есть, было нечего, когда мать получит деньги неизвестно,  и отправились они с сестрой  просить милостыню. 

- Научил меня этому более старший пацан, - рассказывает Александр Васильевич, - как нужно заходить в дом, класть поклоны, креститься, что говорить. Но он был хоть и старше, а выглядел моложе меня. Я всегда был рослый, смотрелся старше своих лет. Ходили по деревням, стыдно было, но... Спрячешь глаза на затылок, и протягиваешь руку, просишь хлебушку.
Вскоре мать завербовалась на Дальний Восток, в Читу.  Работала кубовщицей, то есть в столовой кипятила  в большой емкости  воду для чая. 
- Мы с сестрой тоже там, в столовой вертелись, где там кусочек хлеба перепадет, где что еще. В те времена там работали в основном зэки, бамлаговцы. И вот им в виде дополнительного питания давали красную икру, крупную такую, зернистую! Они почему-то ее не ели, так вся она в тарелке и оставалась. Эх мы тогда с сестрой и наелись этой икры, на всю жизнь! А потом нас приметила заведующая столовой,  татарка. Рабочих рук не хватало, вот она привлекла нас, работали за тарелку супа. Это уже была такая благодать!
Первой, уже вполне официальной работой Александра была профессия молотобойца. Это происходило уже в городе Хилок, все там же под Читой. А еще он  подрабатывал, разгружал по ночам вагоны с углем, 18 тонн в каждом. Грузчику исполнилось тогда 14 лет. 
Но мать тянуло на родину, и вскоре они вернулись в Екатериновку. Здесь Александр устроился на испытательную станцию, но вскоре приехал к ним очередной вербовщик, и переманил его в Чапаевск.     Так Синев оказался в нашем городе, на заводе №309. Городская жизнь встретила его неласково.
- Приехал летом, в чем был, штаны вытертые на коленях. А впереди осень, вот я и начал откладывать деньги на одежду. Питался на рубль в день, с утра  два куска хлеба с чаем, потом в обед что подешевле. А когда скопил 80 рублей, большую по тем временам сумму, один парень у меня ее выманил. Занял на неделю, и до сих пор несет. Так что жулья и тогда у нас хватало.
Пальто к осени он все-таки купил, а в октябре 1940 года был призван в ряды РККА. Откомандировали его в  передвижную авиаремонтную базу,  сказалась его рабочая профессия паяльщика.  Именно тут, на Брянщине, Синев и встретил начало войны.
- Было сначала как-то даже интересно. Прилетели "гости", побросали бомбы. Мы все по щелям. Ну а потом началась работа. Наши самолеты прилетают, все в дырах, как решето. И их надо было за ночь залатать, запаять. Так мы с нашими мастерскими дошли до Тамбова. А в 42 году  Сталин издал приказ, чтобы всех молодых и здоровых парней из ремонтных частей  перевести в строевые части. Нас всех собирают, и в Тоцкие лагеря, на формирования.  Долго нас там держали, потом отправили в танковую школу,  где после 3 месяцев обучения сформировали 111 танковую бригаду. И вот по закону подлости, мы только погрузились на платформы, и налетели "гости".  И мы всем эшелоном сбегаем вниз и падаем в картофельную ботву, а она высокая, по пояс. Но ничего,  все обошлось. Гораздо более страшную бомбежку довелось пережить уже под Воронежем.  В войне много всего, много и идиотизма. Мы остановились на привал, рядом солдаты, пехота. Как раз приготовились обедать. И подъезжают "Катюши", эти  знаменитые гвардейские минометы. Встали, дали залп куда-то за горизонт, и тут же умотали с этого места. А нас как начала долбить артиллерия, боже мой!  Все спрашивают, страшно на войне или нет? Страшно, очень страшно! Грохот, песок на зубах скрипит, кто-то кричит, что есть мочи: "Помогите!", кто стонет, кто просит, чтобы пристрелили. Это ад! Я сижу в щели, потом рядом снаряд разорвался, думаю: "Говорят, что два снаряда в одну воронку не попадают. Дай-ка перебегу туда". Только вылез из щели, снаряд как рванет, и меня взрывной волной скинуло обратно в мой окопчик.   
Еще больше Синеву досталось в самом Воронеже, на так называемом  Чижовском плацдарме. Их 111 танковая бригада стояла там, в обороне, вкопав танки в землю.  Бомбили их немцы строго по часам, начинали в 6 утра, и заканчивали в 6 вечера. Тот,  кто доживал до этого времени, мог считать себя уже счастливцем - одной напастью меньше. Практически весь этот пятачок немцы простреливали насквозь. Почти сутки Александр добирался до штаба части на другом берегу, чтобы доставить какую-то нужную бумагу и  сопроводить раненого.
- Ну что ты, не дают немцы поднять голову, и все тут! Даже из траншеи не высунешься. Добрались по ней до берега, хорошо там танк наш стоял, что-то у него там отказало. Мы с экипажем сидим рядом, укрылись от пуль, сухари достали, а после них пить охото. Речка рядом, а все простреливается, не подойдешь. Ну, делать нечего, взял котелок, побежал, набрал воды, пока бежал обратно, конечно  уже палили по мне изо всех стволов, но ничего, не попали. Только поели, смотрим - летит, гад! И заходит как раз над  танком. Слышим, засвистело - бомбу бросил. Ну, думаю, все, хана!  И она упала с другой стороны танка, чуть сзади правой гусеницы. А почва там прибрежная, мягкая, глубоко, видно ушла. Как рвануло, всех нас грязью закидало, с ног до головы. Только  эта беда прошла, другая пожаловала. Танк наш приехал, цепляет наше железное убежище и утаскивает. А нам то куда деваться? Пришлось бегом под обстрелом мчаться к опорам разрушенного моста, там как раз нужный нам паром  действовал. Опять повезло, никого не задело. Переправлялись уже ночью, под артобстрелом. Все, кто были на пароме, тянули этот трос. Как в нас не попали - ума не приложу! Фонтаны воды рядом от разрывов, мы все мокрые насквозь. И в темноте только чей-то голос: "Тяните, братцы, тяните! У меня одна рука я и то тяну!". Переправились на тот берег, укрылись за здание, жажда мучит - на воде были и без воды. 
Уже поздней осенью их часть перебросили к Сталинграду, и снова на плацдарм на Северном Донце.
- Столько техники я потом ни разу не видел.  Танки, бензовозы, машины, -  все  стояли вплотную друг к другу. Три на три километра - все это было забито техникой. Бросай бомбу - и не ошибешься, попадешь. Но немцам было уже не до этого, они пытались выбраться из котла. Самым страшным под Сталинградом был мороз. В танке же не заночуешь -  морозы под сорок. Нас спас  случай.  Когда  выдвигались к фронту, наткнулись на брошенный немецкий склад. И смотрим там какие-то упаковки бумажные, как тючки.  Я разорвал один, а внутри мешок, такой тройной, в рост человека. Оказалось спальный мешок. Залазишь в него, веревочкой капюшон притянешь, и ничего, жить можно.
Но самое страшное Александру Васильевичу довелось испытать под Днепропетровском.
- Мы сначала шли в наступление, двигатель танка заглох, а у немцев почему-то в этот момент столько было самолетов в небе, просто невероятно! За каждым солдатом гонялись, не только что за танком! И вот, чтобы его не сожгли, мы укрыли танк снопами камыша, а сами с ремонтной бригадой устроились  в подвале рядом с деревенским домом, ждать ночи, чтобы отремонтировать его. Как назло все собрались заядлые курильщики, курить охото, а нечего. А хозяин хаты, когда уходил, сказал, что на чердаке есть табак, нужно его только порубить и посушить.  Я полез, снял несколько кустов, порубил его и разложил на специальной печке. Затопил ее, сушу, и удивляюсь - что это немцы совсем с ума сошли, лупят по нашему дому и все тут!  Да так близко, уж и окна все повылетали, пылища в доме. И невдомек мне, что летчики увидели, как из трубы дым пошел. Терпел-терпел, не выдержал - сгреб этот чертов табак в пригоршню, и бегом из дома! Открываю дверь, а перед порогом стабилизатор бомбы торчит из земли. Чего она не взорвалась, не знаю, но тот табачок мне чуть жизни не стоил. 
Ну а вскоре смотрим - по шоссе наши войска обратно прут. Оказывается, немец  прорвал фронт и обошел нас с двух сторон. Окружение! Ну, что делать, и мы сели на нашу  машину - летучку,  и  вдоль дороги мчимся туда же, куда и все. И вот тут самолеты начали нас накрывать, да все ближе и ближе. Я в кабине сидел, дверь открыл, наблюдаю за небом. Смотрю - рядом несется запряженная в пару полевая кухня, и, что меня поразило на всю жизнь: повар на ходу еще и умудряется выливать из нее черпаком суп, чтобы кухня легче была. Смотрю - "мессе" заходит на боевой курс. Прыгаю из кабины, водитель в другую сторону, все, кто были в кузове, тоже попрыгали. И только один пехотинец остался, мы его подобрали из жалости, у него пятку взрывом оторвало. И вот немецкий самолет как пропорет нашу машину очередью! Мы потом подошли, а она как решето. Все скаты пробиты, пехотинец тот готов, насмерть. Что делать, пошли пешком.  Шли только ночью, но 300 километров за 4 суток протопали. И опять случай все смешал в моей жизни. Пришли мы в одну деревню, немцев нет, жителей нет. Нашли в одном доме ведро лапши, наварили ее, наелись, и кто где устроились спать. А я как-то задержался, когда хватился - все места заняты. Потом смотрю,  закуток такой между печкой и стеной. Главное - тепло там. Залез я туда, и уснул. Да еще как уснул! Просыпаюсь оттого, что кто-то меня за ногу схватил и тащит. А это оказывается хозяйка дома. Хотела что-то там взять, а вместо этого нашла мою ногу. Как она не закричала от неожиданности, не знаю, но бросила она мою ногу.  А я слышу - в доме немецкая речь.  Мать честная! А где же наши?  Ничего не пойму. Так просидел я за печкой до ночи, тут немцы ушли, хозяйка дала мне лепешку хлеба, и показала в какую сторону идти к своим. До сих пор не знаю, что с моей командой стало. Толи они ушли, толи их в плен взяли. В архив даже писал - так ничего и не узнал. 
Выйдя из окружения Синев волей судьбы снова попал в ремонтную бригаду. На этот раз он ремонтировал уже танки. Надо сказать, что у Александра Васильевича к технике особый дар. Образование у него редкое, 1 (!) класс. Но при этом он разбирал и ремонтировал любой, самый сложный двигатель. Есть самородки с большим опытом и талантом, которые на звук определяют все неисправности двигателя.  Синев утверждает, что он видит, как работает двигатель, какие шатуны, вкладыши или кольца уже сносились и требуют замены, и потом, при разборке,  все это неизменно подтверждалось. До сих пор Александр Васильевич ездит на "горбатом", вполне исправном "Запорожце".
Но вернемся к подбитым танкам. О том, что эта работа так же была далека от тихой тыловой службы, рассказывает такой случай.
- Однажды наши танки шли в атаку, и один подошел к оврагу, начал разворачиваться, а пласт земли под ним отвалился и танк упал вниз, да неудачно, на башню. Ну что, нас ночью вчетвером посылают поставить его на место. А немцы совсем близко, постреливают. Чтобы они на нас внезапно не напали да гранатами не закидали, двое наверху караулят, а двое подкапывают танк, чтобы он снова на гусеницы встал.  Ну, полночи поработали, поставили танк как надо. Надо его наверх вытягивать, тут для этого другой танк подъехал. А его уже слышно издалека, и двигатель гудит, и траки позвякивают.  Тут уж не то что постреливать, из всех стволов по нам начали бить. Потеряли мы тогда одного человека, но танк вытащили.             
Но самое неприятное в той мужской работе для Синева было совсем другое.
- Самое страшное, когда  прежде чем ремонтировать танк приходилось вытаскивать из него экипаж. Это просто жутко. Летом  в танке же совсем невозможная жара. Несколько дней, и  там от человека ничего не остается, одни черви.  Приходилось потом выгребать их из всех закутков танка. Страшно!
Войну, Синев, закончил в Кенигсберге.

- Честно говоря, не верил, что выживу в этой мясорубке, - признается он, -  Столько повидал чужих смертей,  что в смерть свою верил больше, чем в жизнь.
К концу войны у него на груди были медали: "За Сталинград", "За взятие Кенигсберга",  две "За боевые заслуги". Демобилизовался, Синев в 46-ом, устроился в 102-ой завод по все той же специальности ремонту двигателей. Затем 16 лет проработал в пожарной охране. И никогда, ни один день не был иждивенцем у государства, не ходил и не просил.  В свободное от дежурств время крыл железом крыши, строил, валял валенки. На своей даче выращивал в громадной теплице тысячи тюльпанов.  И сейчас балкон квартиры уставлен ящиками с рассадой. Про свой возраст Александр Васильевич говорит с усмешкой.
- До семидесяти шести, да и позже даже, вообще его не чувствовал. А  как 80-ат стукнуло, подумал: "Боже мой! Уже 80! Нет, проживу еще 40 лет и хватит".
Что еще меня поразило, в квартире супругов Синевых сейчас живет еще один человек. Это давняя подруга жены Евгении Сергеевны, Антонина Ефремовна. Три месяца назад ее парализовало, женщина упала и сломала ногу, к тому же простудилась. И вот эти 3 месяца Александр Васильевич и Евгения Сергеевна ухаживают за ней.  Сейчас больная уже начала говорить, подниматься, нога только никак не срастается.
- Ничего, мы ее поставим на ноги, - спокойно заявил Александр Васильевич.
Хорошо поднимать других, когда сам крепко стоишь на ногах, как бы судьба тебя не била.  Этому нам остается только поучится у последних героев того поколения.

Евгений САРТИНОВ.
Фото автора.
Участковый
Об этих людях до нашего поколения дошли только легенды.  Милиционеры, участковые  трудного, сложного послевоенного времени, при появлении которых на улице вся уличная  шпана пыталась уползти куда-нибудь в норы. Казалось, что они видят всех насквозь, все знают, и невозможно было укрыться от их зоркого ока. Сегодня разговор с одним из таких людей.
Александр Григорьевич Сидонов высок ростом, очень болен и стар, ему пошел уже восемьдесят девятый год.  Приходится только догадываться, каким он был в сорок восьмом году, когда ушел с завода работать по договору в милицию.  Сначала ему достался район в самом центре города, улицы с Октябрьской  до  Красноармейской. Получалось, вроде, неплохо. Стопроцентная раскрываемость. Для нашего времени это звучит просто как фантастика. Как же это все достигалось?
- Да, у меня была стопроцентная раскрываемость, и  тогда меня бросили на отстающий участок, это Губашево и Соцгород. В Губашево народ был поспокойней, там все то молоко воровали, была там целая эпопея с куриными кражами, то коров приходилось искать. И находил. А вот в Соцгороде, там был более сложный район, жили так называемые чернопогоннники. А как раскрывал преступления? Я просто всех знал, и все знали меня. Пройдешься по участку, зайдешь в одну-две квартиры, и все уже знаешь, что происходило ночью. Да и народ раньше был какой. Заходишь в дом, и отец рассказывает про сына, что тот сотворил.  Да и шпана эта вся меня звала просто "дядя Саша". Сейчас до сих пор многие подходят, здороваются, я их уже не узнаю, пацанами ведь были. А хитрые какие были! Одних долго не мог поймать, конфеты в детском саду воровали. Точно знал, что вот эти воруют, но прихожу в школу - а они на уроках. Потом оказалось, они успевали  воровать на большой перемени.
Он смеется.
- Приходилось брать и группы. Раз ко мне приезжают вечером, спрашивают - где такие-то, подозреваются в преступлении? А я точно знаю, что они все в  это время в кино. А как их взять, ведь откроют двери, и все разбегутся? Тогда я подошел к билетерше, и велел ей выпускать народ после сеанса только в одну дверь. Так их всех там и повязали. Или, например, убийство, помню, зарезали одного парня ночью. Я захожу в этот дом,  рядом с местом преступления, опрашиваю одного, другого. Кто этого парня видел вечером, с кем. Через час я уже знал кто его зарезал. Вместе пили, потом поссорились. Пришел к нему домой, он и не сопротивлялся, ничего, попросил только попрощаться с отцом. Потом выходит, вытаскивает из кармана нож, складной, раскрывает его, подает мне. "Что б не искали", - говорит. А на острие висит капля крови. 
В 1962 году Сидонова,  Пал Палыча Семыкина, и еще одного участкового, фамилию  которого  Александр Григорьевич запамятовал, отправили в Москву, на совещание участковых уполномоченных милиции Министрерства охраны общественного порядка РСФСР. Это было что-то, вроде съезда лучших участковых всей страны. Именно там, в Москве, Сидонову вручили офицерские погоны. А в 1967 году он ушел в отставку, работал в охране, сторожем, где так же умудрялся задерживать воров, один шел на троих.   
- До сих пор захожу в милицию, - признается он, -  погляжу на стоящих там в коридоре людей, и точно могу сказать, кто с чем сюда пришел. 
Евгений САРТИНОВ. Фото.
      
Рожденная на Покров.
Наше время мне порой кажется беспощадным и жестоким, уж скольких ровесников нет с нами, и смерть вырывает из наших рядов все новых и новых людей. Кажется все понятно - экология, нервный стресс, непростые времена. Но разве раньше они были простыми? Войны, разруха, голод - все это досталось с лихвой нашим родителям, и поэтому долгожители среди этих людей вызывают искреннее уважение, граничащие с непониманием. Что это - особенности организма, или какой-то свой образ жизни, какой можно растиражировать, и так же пройти по тропе ведущей к столетию?
Пелагея Дмитриевна Абрамова родилась на Покров, девяносто семь лет назад. Я застал ее, когда баба Поля варила нехитрый обед. Невысокая, щуплая старушка в круглых очках,  говорит хорошо, все помнит. Слышит только чуть хуже, чем надо, и многие вопросы приходилось повторять.
- Как вы смогли так много прожить? - почти кричу я ей.
-  А это как бог дал. Хотя жизнь у меня была одни слезы и труд. Помню, как-то еще перед войной мы жили в Губашево, и к нам с сестрой на ночлег попросилась цыганка с ребенком. Мы ее приютили, накормили, и она нам за это погадала.  "Вы тетя Поля, - сказала она мне, - век проживете". А сестре нет, меньше, сказала, проживет. И вот, я живу, а сестренка уж 30 лет как умерла.
- А кем вы работали? - интересуюсь я.
- Да кем только не приходилось. И грузчиком на станции Безенчук. Мы втроем, я подруга, и Сергей, очень хороший мужик, справедливый, разгружали вагоны со сборными домиками. Затем в Березовском копали котлованы, траншеи под нефтепереробатывющий завод. Потом была штукатуром, подносчиком раствора. Разнорабочим, короче, всю жизнь.
Я смотрю на мою собеседницу, и не могу в это поверить. Я то ростом не великан, а она на полголовы ниже меня, щупленькая. Тяжелый труд, да и личную жизнь Пелагеи Дмитриевны нельзя назвать счастливой. Первый муж бросил ее с ребенком, она вышла замуж вторично, за вдовца, как говорили раньше - "на детей". Особенно лихо пришлось им во время войны, пятеро детей мужа, двое своих, девять душ надо накормить, а пайки были скудные. Так что пробивались тем, что давал свой огород.
- Наварим ведерный чугунок картошки, и за раз его съедим. Потом и живность у нас была: коровы, овцы, свиньи. Это потом уже, когда дети выросли, разъехались, муж умер, перестали хозяйство держать.
- А дети ваши где? - интересуюсь.
- Старшие сыновья умерли друг за другом,  потом две дочки тоже умерли. А меньчуха, меньшая дочка от второго мужа,  где-то здесь живет, но она давно с нами знаться перестала.  "Мы, - говорит, - с вами не родные, и забудьте про меня". А моя то родная дочка спилась, и давно уж где-то пропала совсем. Оставила мне троих внуков, пришлось их ростить. С внуком я сейчас и живу.
- Как вашей пенсии, хватает? - поинтересовался я.
- Да, хорошая пенсия. Я когда ушла, у меня пенсия была сорок рублей, потом через месяц прибавили восемьдесят девять копеек, и так потихоньку начали поднимать. А сейчас у меня уже тысяча триста. Я сразу первым делом плачу за квартиру, свет газ, а потом уже покупаю продукты. 
Это было совсем другое поколение, среди всех невзгод баба Поля как самый большой ужас вспоминает, как ей пришлось работать сторожем склада, и отвечать за казенное имущество. Она просилась снова перевести ее разнорабочие, а начальство все медлило, и произошла кража, и она всю ночь кричала и била в рельсу, чтобы спугнуть лихих людей. После этого ее снова перевели на тяжелый труд, и это для тети Поли было почти счастьем. А с каким осуждением Пелагея Дмитриевна вспоминает женщину, вывезшую с работы доски для ремонта дома. Для нее это  было словно бы вчера.       
После долгого разговора с тетей Полей я вышел на улицу, и первый снег этой осени ударил меня по лицу. Невольно вспомнились ее слова: "Жила в слезах и трудах". И показались вдруг такими незначительными многие беды и тревоги нашей нынешней жизни, этого нового, суетливого и мелочного времени. Лучше всего все познается в сравнении.
Меченые атомом
России за свою долгую историю пришлось испытать все: войны, революции, стихийные бедствия. Была и своя Хиросима, да не одна, а множество. Было это совсем рядом с нами, на печально знаменитом Тоцком полигоне.
Взрыв атомной бомбы на военных учениях прогремел 14 сентября 1954 года. Невольно, на несколько дней  он объединил судьбы трех моих героев, чтобы потом собрать вместе через много лет здесь, в Чапаевске.   
Свою сознательную жизнь Алексей Калмыков начал хрестоматийно, в лаптях ушел в город поступать в военное училище. Правда не с севера, а из глухой деревушки Алексеевка, расположенной среди лесов Ульяновской области. Во время войны погибли отец и два старших брата, и ему, 32-го года рождения, приходилось работать наравне со всеми. В те времена из деревни просто так уйти в город было невозможно, паспорта на руки не давали. Единственной такой возможностью было поступление в военное училище. В 52 новоиспеченный младший лейтенант отбыло к месту службы.  Радистом он был великолепным, как сам говорил: "Мог сесть на лоб врагу и передавать так, что невозможно было запеленговать". Может поэтому в сентябре 1954 года лейтенант Калмыков оказался на Тоцком полигоне, командиром спецвзвода лейтенантов - радиотелеграфистов. В ночь на 14   сентября ему не спалось.
- Начал от нечего делать шарить по эфиру. И наткнулся на БИ-БИ-СИ. А те передают: "Сегодня в районе между Куйбышевым и Оренбургом  советы  проведут учение с использованием атомного оружия". Вот это, думаю, да! Мы то еще ничего не знаем.
А утром Алексея представили перед высоким руководством, маршалу Жукову и Булганину.
- Это наш лучший радист, - сказал представлявший его полковник. - Он будет обеспечивать вашу связь.
Пожав руку лейтенанту, маршал спросил: - Догадываетесь, что сегодня будем делать?
- Так точно.
- И что?
- Атомную бомбу взрывать.
Руководство переглянулось, а потом  Жуков сказал: - Иди, лейтенант, родина тебя не забудет.
- Дураком я никогда не был, - говорит Алексей Степанович, - и меня  даже в пот бросило. "Ни черта себе! - думаю. - Что ж это он обо мне в прошедшем времени?"
В это же самое  время  старший сержант Николай Дасов так же уже догадывался, зачем его дивизион реактивных минометов, а по простому "Катюш", перебросили в эти края аж из Бреста. 
- Слухами земля полнится. Местных жителей с тех мест выселили, построили им три новых роскошных деревни, каменные дома, асфальтированные улицы. Дивизия стройбата на это работала. А у них  до этого были какие-то невзрачные такие мазанки. Построили даже "Зеленый театр", большой, тысяч на полторы зрителей, и едва ли не каждый вечер там выступали артисты из Москвы, Ленинграда. Мне тоже удалось побывать на одном таком концерте. Ряду так в четвертом сидел Курчатов, среди одних военных он сразу обращал на себя внимание, в штатском, с большой черной бородой.  Мы его тогда не знали, это уж много лет спустя про него начали говорить. И вот на этом концерте один из артистов и заявляет: "Желаю вам достойно выполнить...." Как это? - Николай Игнатьевич вспоминая, морщит лоб. - А! "Свою ответственную миссию". Я думаю: "Что это еще за миссия такая"? Спросил своего командира батареи, а он смеется: "Что, еще не догадался? Атомную бомбу будем взрывать"! А сколько было самых разных генералов! Видел Буденного, при мне Жуков распекал несколько генералов, командующих дивизиями.
Фанис Юсуфович Байков, старший сержант, связист,  на этих концертах не бывал, но про предстоящий взрыв так же был хорошо осведомлен. В отличие от остальных  он служил совсем недалеко от Тоцка, в Оренбурге, носившем тогда еще имя Чкалова.
- Мы стояли в оцеплении эпицентра будущего взрыва. Было три кольца оцепления, одно в трех километрах, второе в пяти, и третье в семи с половиной километрах от эпицентра. Понавезли туда самой разной военной техники: танков, и старых и новых, самолетов. Ставили чучела в военной форме, рыли окопы в полный рост, так же сажали туда манекены в военной форме. Привезли массу скота: коров, коз, так же привязали их на разном расстоянии. И за час до взрыва нас сняли с оцепления, отвели назад. Нам сказали, что на десять километров, но парни, что были в последнем кольце оцепления, сказали, что именно здесь они и стояли. Так что на самом деле там было не больше восьми километров.
Взрыв каждый оценивает по-своему, но сходятся в одном - страшнее этого ничего не может быть. Николай Игнатьевич даже точно помнит время взрыва.
 - Самолет сбросил бомбу, и она взорвалась, не долетев до земли 300 метров. Это было 14 сентября в 13 часов 33 минуты местного времени. Мы сидели в укрытии, спиной к взрыву, в противогазах. Сначала ударило по земле, да так, что песок начал засыпать наши траншеи. А потом рванула уже воздушная волна.   
- Сам взрыв невозможно сравнить ни с чем, - продолжает Калмыков. - Нас выстроили в поле, да видно что-то не рассчитали. Был такой удар, что меня  отбросило на несколько метров назад, взрывной волной сорвало противогаз, наушники, каску. Ошеломленный, я поискал это все, потом плюнул, и начал передавать так, как есть, без всякой защиты. Задачу свою мы выполнили, связались с кем надо, подтвердили, что техника работает.
 Жукова, я, конечно, больше не видел. Желающих потом еще возили к воронке, на экскурсию. Танки, что стояли перед нами врытые, оказались наружи, землю просто сдуло волной. Подойдешь к коровьей туше, ткнешь носком сапога, а там один пепел.
- Мы сидели в укрытии, спиной к взрыву, - это уже Фанис Юсуфович, -  в противогазах со специальными черными стеклами,  но все равно видели  эту вспышку. Затем страшный удар по земле, как кувалдой ударило. А через два дня, нас, одетых  в костюмы химзащиты, противогазы, бросили в прорыв, мимо эпицентра. А дня через три нас повезли обратно, в Чкаловск. Везли в закрытых машинах, где не видно, только запах гари. Я поддел пальцем брезент, выглянул наружу. Смотрю - колодец, журавель,  остатки его, разрушенные дома. Место я это узнал, буквально в паре километров от эпицентра. Теперь вот думаю: "И зачем нас надо было везти именно этой дорогой, через самые зараженные радиацией места? Что, другие дороги не могли найти до Чкаловска?"   
- Через два часа, когда немного улеглась поднятая пыль, мы ударили по эпицентру из всех видов орудий, - продолжает Дасов. - Цели мы пристреляли ранее, да и "Катюша" ведь бьет по площади.
Радиация действует на всех по-разному. Калмыков свалился на третий день, стало плохо, горлом хлынула кровь, страшно болела печень.
- Гепатит, - сказали врачи. Термин "облучение" он услышит гораздо позже. В историях болезней этих парней  не было даже намека  на это слово, каждому придумывали что-то свое. Каждый дал подписку о неразглашении на 20 лет,  поэтому что-то толком объяснить врачам не мог.
- Меня даже обвиняли в симуляции, - вспоминает  Дасов. - Сердце начало болеть едва ли не сразу. Но несмотря на это я жил, работал. Сорок два года  на одном месте, здесь, в Чапаевске, на железной дороге, электромонтером. 
- Уже потом, в Чкалове мне стало  так плохо, что я потерял сознание.  Долго лежал в госпитале.  Потом еще раз прихватило уже на гражданке, - Фанис Юсуфович стучит себя пальцем по груди. - Причем я всегда потом  чувствовал эту радиацию просто всем организмом. Стоило сходить на рентген, как  резко прыгало давление, начинала болеть голова, сердце. А врачи мне не верили. Там же как - не прошел флюорографию,  не примут. В шестьдесят третьем уехал из деревни в Челябинск, устроился  крановщиком на металлургический завод, потом чувствую - что-то не то. Оказалось, туда свозили на переплавку боевую технику с того же самого Тоцкого полигона, радиоактивную. Начал болеть. Уехал в другой город, Гай, там оказались урановые рудники, и года там не выдержал, болел. Так в семьдесят восьмом оказался в Чапаевске. Здесь было получше, конечно с точки зрения радиации. Работал крановщиком в СУМР, приобрел дачу, как-то прижился.
Оба бывших сержанта за радиоактивный эксперимент, произведенный над ними, получают 30% добавку к минимальной пенсии, это примерно  шестьдесят рублей, плюс пайковые триста. Негусто. Совсем по-другому судьба сложилась у Калмыкова.    
Алексей Степанович, на вопрос как он после всего этого умудрился  дожить до наших дней, отвечает мудрено.
- Я запредельно бережно относился к своему организму. С 54-го года я не выпил и ложки спиртного. Кроме того, я был очень здоров от природы. Мать у меня умерла в 96 лет, по идее и я должен быть долгожителем, но... - он разводит руками, и все ясно без слов.
Его атомная одиссея на этом не кончилась. По роду своей деятельности, связанной с обеспечением секретности, ему так и пришлось побывать на очень многих испытаниях ядерного оружия. Два взрыва Казахстане, затем Новая Земля. Мимоходом ему  тогда показали еще строящийся Байконур. Затем базы Северного флота, и везде связь с вырвавшимся из клетки атомом. 
- Это все были надземные взрывы? - спрашиваю я.
- Да, - кивает он.
- И много их было?
Обычно сдержанный, не употребляющий крепких слов Алексей Степанович в этот раз не выдерживает.
- Да до хрена!
К тому, что пришлось им испытать, они относятся по разному.
- Я не понимаю, зачем надо было свозить со всей страны самых лучших, самых  здоровых солдат? - говорит Дасов. - Ведь это были общеармейские учения,  там привезли солдат со всех военных округов страны! Нам говорили, что опасно только в зоне до десяти километров, а потом  уже узнали, что на самом деле радиация распространялась до 160 километров! И это, не считая того, что разнес ветер.
Калмыков сейчас инвалид второй группы, много раз лежал в самых разных больницах, и специализированной академии в Ленинграде, и уже в Самаре, в 12 больнице, так называемой "Чернобыльской", перенес 4 операции на щитовидке. Последние полгода  болезни просто обрушились на старого офицера. Из-за стремительно развивающегося полиартрита он не может даже поднять вверх руки. От резких перепадов давления он уже падал несколько раз. Пенсию получает неплохую, но почти половину ее уходит на лекарства.
И все-таки, не смотря ни на что, он говорит:
- Вот вернуть бы все - повторил бы все так, как было. Судьбой я доволен. А то что, было, значит, так было надо. Положение в мире было такое, если мы не показали свою силу, такие же бомбы посыпались бы на наши города. Не было бы нас, не было бы уже и страны.
Евгений САРТИНОВ.
Фото автора.
Алексей Калмыков, Фанис Байков, и Николай Дасов пятьдесят лет назад, и сейчас. 

Листва. ("Осенью сорок четвертого")
Тихая, мирная жизнь Капитолины Петровны Шпильковой закончилась в апреле сорок второго года, когда ее, студентку третьего курса пединститута, по комсомольскому набору призвали в ряды Красной Армии. Полгода учебки в городе Меликесе, курсы радистов-связистов, а затем - фронт, его нелегкие дороги.  К осени сорок четвертого года эти дороги вывели ее  от Москвы, через Смоленск, в Белоруссию. Должность у Капиталины была почти что мирная: шифровальщик и пеленгатор, но война не признает ни каких границ.  За это время она повидала многое: разрушеные города и селы родной страны. Особенно ее поразил полностью разрушеный Минск, и там, среди этих руин, детский концлагерь, сотни невероятно изможденных детей.
Тот день мало чем выделялся от сотен таких же. Позади осталась Белоруссия, бои шли уже в Прибалтике, впереди войска Третьего Белорусского фронта ждала Восточная Пруссия. Мощная, поставляемая по ленд-лизу американцами  радиостанция девяносто седьмого отдельного батальона связи 11 гвардейской армии распологалась в лесу,  далеко за линией фронта. Вокруг нее семь рядов колючей проволоки, снятый с подбитого бронепоезда американский же зенитный крупнокалиберный пулемет, и десять девченок охраны. Осень сорок четвертого затянула с дождями, листопад обрушился на землю все свое хрупкое золото, и по ночам стояла удивительная для войны тишина. Но тишина эта была особенно тревожна. Остатки окруженной немецкой группировки всеми силами пытались пробиться через линию фронта к своим. Буквально за день до этого совсем рядом, в двенадцати километрах, погиб расчет точно такой же радиостанции, вырезанный   озверевшими от долгих блужданий по лесам эсэсовцами. Ночь выдалась тихая, безлунная и безветренная. Первой Это услышала девченка, стоявшая на посту. Она вызвала старшую по расчету, старшего сержанта Капитолину Шпилькову.

-Там, там что-то такое!
Они выбежали на улицу и Капитолина тоже услышали это! Шорох, все нарастающий шорох листвы под ногами многочисленной массы людей. Свои войска давно ушли вперед, значит это могли быть только немцы. Через несколько секунд они услышали и характерное звяканье оружия.

- Тревога, в ружье! - скомандовала Капитолина. Пулеметчица Тоня выскочила успев надеть одну гимнастерку. Капитолина сама помогала ей заряжать длинные, полуметровые снаряды.
- Давай! - крикнула она. Бронебойно-зажигательная очередь длинным трассером ударила в темноту. Там сразу все загорелось, и оглушенные грохотом выстрелов собственного пулемета они не сразу услышали звуки ответной стрельбы. Только две раненых девченки всакрикнули и осели на землю. Все это время  дежурная радистка вызывала помощь. 
- Держитесь, мы скоро будем у вас! - кричал в микрофон командир батальона. Они не знали, что подмога, высланная им на помощь, так же напорется на врага и всю ночь будет вынуждена отбиваться от превосходящих сил противника. А расчет крупнокалиберного пулемета продолжал посылать в темноту гремящие очереди. Время исчезло, осталась только горячка боя. Раненых перевязали, по счастью их задело не очень сильно. Понимая, что им грозит, попади они в руки врага, девченки трясущимися пальцами подвешивали себе на шею лимонки. Но начало светать, и те, по ту сторону темноты, ушли. Снова наступила тишина, только теперь все прянные запахи осени перебивал острый запах сгоревшего пороха. Вскоре послышались звук работающих двигателей, это добралась наконец-то подмога.
- Девченки, милые, вы живы!? - спросил подбежавший полковник. Потом он пригляделся  и удивленно покачал головой. - Первый раз такое вижу. Капитолина, а у тебя ведь волосы дыбом стоят. Я вас всех представлю к награде, лично командующему доложу!
Действительно, через несколько дней вручать им  награды приехал сам командующий фронтом, тридцатидевятилетний генерал Иван Данилович Черняховский. Менее чем через полгода он погибнет, навеки оставшись самым молодым командующим фронтом.               
Через Восточную Пруссию фронтовая судьба довела Капитолину Шпилькову до столицы Германии, войну она закончила в пригороде Берлина. Затем демобилизация, Капитолина закончила пединститут, сорок лет учила детей, вырастила дочь. Сейчас, говоря о своем военном прошлом, Капитолина Петровна честно признается.
 - Не люблю об этом вспоминать.
- Почему? - удивился я.
- Тогда мы были молодыми, а теперь, -  она безнадежно махнула рукой, и я, честно говоря,  так и не смог понять этой горечи.  Кто знает, может быть пойму потом, на рубеже отведенного мне времени.