Актёришко

     В театре «Sur Le Rempart» праздновали премьеру. Подвыпившие артисты дотанцевали сменившую фокстрот мазурку и, смеясь, рассаживались за столики, отодвинутые к краям просторного зала для торжеств.

     – Семён Алексеевич, – спросил молодой актёр Володя, – Вот вы всегда веселы, шутите, поёте... Неужели никогда не случалось с вами каверзы, или неприятной истории в театральном кругу... среди нас... или прежних друзей-артистов? Чему-то грустному должно же происходить в нашем, как метко выразилась одна знаменитость, "клубке целующихся змей"?
 
      Семён Алексеевич Колпаков, пожилой и, как при всяком удобном случае называл его режиссёр: «ведущий актёр театра», остановив руку с бокалом красного грузинского, отчего лицо его сделалось на мгновенье серьёзным, посмотрел на бокал, на собеседника, на бокал. Не торопясь отпил и сел.
     "Семён Алексеевич"! Сам он называл себя обычно комически-нежно: актёришко. Или просто Сёмка.

     – Как ни странно, со мной нет, – сказал он. – А вот занятная история с одним моим коллегой и другом, отчего же, была-с...
 
      Актёрская братия, спешно выпивая и закусывая, повернулась к нам.

     – Была-с, – повторил Колпаков, отправляя в рот кружок салями, и все устроились слушать. Соседний столик придвинулся. Поодаль режиссёр и внештатная поэтесса переговаривались с помрежем. Вокруг шутили и смеялись соратники и гости.

     – Один мой друг и однокашник, - начал Колпаков, - тоже не столь выдающийся, но небезызвестный, потому имени его не назову... Скажу лишь, что возрасту в нём почти как во мне, разницы года три. Мне шестьдесят с хвостиком, стало быть, ему чуть меньше... Так вот, не так давно мой друг как раз попал в нелепейшее, можно сказать несчастное положение, до сих пор отравляющее ему жизнь. Он влюбился. Нет, это не была влюблённость, как мы её обычно знаем – мальчишки, юноши, мужчины. Здесь другое. Это была любовь-дружба, любовь отца к дочери-сокровищу; художника к наблюдаемой им природе; наставника к любимому ученику. Любовь отчаявшегося правды и красоты – к нежданно пришедшей правде и красоте. К слову, предмет был достоин внимания и довольно прелестен. Звали её, кажется, Аля... да, Алина Сергеевна Луговая.

     Мой друг, почти как и я, всегда был против прилепленного от дней театральной юности обидного определения «целующейся змеи». Долгую околоактёрскую свою стезю посвятил он подспудным поискам событий, лиц и фактов, опровергающих этот сомнительный догмат. К несчастью, в конце концов он убедился, что это должно быть так и есть, раз уж озвучено. Всё меньше становилось лиц и фактов, и событий. Он вдруг понял, что мир, который он считал оболганным, в который так верил и от которого так ждал правды и красоты, – мир этот серьёзно болен. Случилось то, что называют регрессом в профессии – от здравого эскапизма в прокрастинацию. Характер его стал портиться; он стал замечать в коллегах и друзьях признаки ненавистного догмата.

      Актриса Елизавета Страусова, очень хорошая актриса, недурна собой и неплохая исполнительница романсов, возомнилась звездой первой величины и непрестанно смотрится в зеркало, как нарцисс в воду.  Это зеркало сопровождает её всегда и везде; казалось, она прячет его в рукаве, а вынимает с таким видом, словно говорит: "Дайте-ка погляжу и вам покажу как надо выглядеть в зеркале". Заметив на лице прыщик или родинку, она непрестанно поворачивала зеркало в поисках ракурса, с которого не было бы видно этого изъяна.

      Или вот, Иван Григорьевич Черепницын – человек неплохой, не бездарь, но всегда на вторых ролях, – вдруг стал похож на известного библейского персонажа с характерно заострённой бородкой, только что без денежного ящика за спиной. Самое ужасное, стал похож не только внешне.

     Или Ниночка Репешкова, совсем молоденькая дебютантка, удачно вписавшаяся в мебель "Вишнёвого сада", сочла возможным покрикивать на коллег много старших и опытных и делать им замечания.

     Да что коллеги! Даже те немногие избранные, которых мой друг искренне любил, стали выказывать «признаки натуры». Один отказывался от роли невыгодной потому, что мала; второй – что фигура не первая, а слов много. Третьему пьеса не нравится. Четвёртому два состава поперёк горла...

     Mon ami прощал им всё и любил по-прежнему, но с налётом досады, которая, впрочем, легко смывалась при радостной встрече и лобызании. Он продолжал служить сцене, но уже без прежнего задора и рвения. Без особой радости учил неинтересные скучные роли. Стал хворать расстройствами сердца и сосудов головы, как это бывает у нас, актёров. Нелюбимые роли не радовали, хотя получал он за них очередные награды, звания и эту старую куртизанку – славу.
     А самое главное: желанные пьесы, о которых он многие годы просил режиссёра, и в которых мечтал сыграть кого угодно, хоть кота, – так и не были поставлены.

     Однажды в начале театрального сезона, несмотря на серьёзную болезнь, требующую длительного отлучения от сцены, поддавшись уговорам, пришёл на репетицию очередной пьесы и он, уже отчаявшийся искать правду и красоту. Пришёл – и встретился с ней глазами.

     Он сразу понял, что это она. По своему обычаю, облобызав друзей и коллег, не в силах совладать с собой, он чмокнул и новенькую в макушку.

     Он позволил себе этот простой отеческий поцелуй потому, что с виду она была очень молода, несмотря, что ей около тридцати. И потому, что увидел: она - другая. Она совсем не звездится, хотя давно могла бы. Ни капли спеси, ни на волосок снобизма. Прочёл в этих родных, чистых как кристалл, чуть испуганных глазах – и что не свободна, но вместе с тем глубоко одинока; прочёл и небеззаботное детство, и неполную семью, и добрую её верную душу, и такое же истосковавшееся по правде и красоте сердце, умеющее любить и отдавать. И твёрдую как кремень волю.

     Бедняга боялся поверить в то, что в ней всё так, как ему увиделось в какую-то ничтожную секунду, смел лишь чувствовать это. Но испорченный характер требовал проверок и подтверждений. И подтверждения сыпались на его голову во время редких репетиций, словно драгоценные перлы с разорванного ожерелья. В их короткие встречи в театре он зорко следил за ней, иногда задавал провокационные вопросы, подмечал глубинные черточки её души и уверялся: это несомненно та, с которой он давно мечтал сыграть – неважно что, но очень любимое, радостное, трогательное, западающее в душу и полезное зрителю. Та из совсем немногих, для кого он хотел быть на сцене, видеть другом его семьи, и с которой в тесном кругу друзей отмечать дни рождения, петь песни, а встречаясь и прощаясь - обнимать и дарить, как любимым своим друзьям, крупицу тепла и счастья.

     В первую же встречу он охотно подвёз её поздно вечером из театра домой в отдалённый район, в стареньком своём экипаже. Он был ошарашен, растерян. Так испугался ошибиться в этой драгоценности, что почти всю дорогу неловко молчал, вместо того, чтобы говорить, говорить, спрашивать... Было неловко и ей – оттого, что доверилась совсем ещё незнакомому человеку и оттого, что так затруднила его. И совсем неловко стало ему, когда, выходя, она робко предложила ему денег за извоз. Почти уже с подруги и сестры по подмосткам – взять деньги?! Неужели он в ней ошибся? Категорически отказавшись брать плату, он развернул экипаж и поехал домой.
     «Нет, не ошибся, - рассуждал он по дороге, - всё правильно: она не захотела остаться обязанной».

     Семён Алексеевич глотнул из бокала, посмотрел куда-то вдаль, видимо, сопереживая своему другу.

      – А что же здесь неприятного и грустного? – заметил Володя, – Вполне себе хорошая радостная встреча. Ведь мечта-то сбылась.

      – Сбылась, да не совсем, – улыбнулся рассказчик. – Так не совсем, что лучше бы ему и не мечтать. Однажды он понял, что ей совершенно не нужна дружба с его кругом – разница в возрасте, в интересах, вкусах, расстояниях...  Он был разбит, подавлен. А всего-то и хотелось – взять на руки эту прелестную малютку, отечески прижать к себе и нежно качать как колыбель, согревать и дарить, вести и помогать, и... учиться у неё. Да-да, учиться у неё! Учиться оживать, становиться добрым и светлым; учиться чистоте, искренности, правде и красоте.
      Не зная как подступиться к ней, и чувствуя, что время уходит вместе со здоровьем, он поторопился и стал оказывать ей совсем уж нелепые знаки внимания, которые она к великому его стыду и ужасу, истолковала как ухаживания старого ловеласа...

      Оправдываться он не посмел. Да и в чём? Спектакль они несколько раз отыграли. А потом она куда-то пропала, и на её роль взяли другую...

     «Как ты могла! как ты могла – не узнать меня, и так подумать обо мне!» – с патетикой продекламировал Колпаков, забавно копируя друга. - Даже этого не успел он сказать ей. И: «как я мог! как я мог – так бездарно сыграть самую главную роль, живительным дождём выпавшую после сорокалетней засухи...»

      – Вот до чего доводят детские мечтания – допроверялся! - закончил наш балагур, и потянулся за гитарой.

      Все наперебой запросили спеть что-нибудь эдакое. Семён Алексеевич лихо взял аккорд и запел старую добрую, всеми любимую. Зал вдохновенно подпевал.

      Маленькой прозрачной капли, упавшей на потёртую деку, не увидел никто.