Актёришко

     В театре «Sur Le Rempart» праздновали премьеру. Подвыпившие артисты дотанцевали сменившую фокстрот мазурку и, смеясь, рассаживались за столики, отодвинутые к краям просторного зала торжеств.
     – Семён Алексеевич, – спросил молодой актёр Володя, – Вот вы всегда веселы, шутите, поёте... Неужели никогда не случалось с вами каверзы, или неприятной истории в театральном кругу? Среди нас или прежних друзей-артистов? Должно же происходить что-то грустное в нашем, как метко выразилась одна знаменитость, "клубке целующихся змей"?
      Семён Алексеевич Колпаков, ещё не старый, и как при удобном случае называл его режиссёр, ведущий актёр театра, остановил руку с бокалом красного грузинского, отчего лицо его сделалось на мгновенье серьёзным, посмотрел на бокал, на собеседника, на бокал, не торопясь отпил и сел.
     Семён Алексеевич! Сам он называл себя комически: актёришко. Или просто Сёмка.
     – Как ни странно, со мной нет, – ответил он. – А вот занятная история с одним моим другом, отчего же, была-с...
      Актёрская братия, выпивая и закусывая, повернулась к нам.
     – Была-с, – повторил Колпаков, отправляя в рот кружок салями, и все устроились слушать. Соседний столик придвинулся. Поодаль режиссёр и внештатная поэтесса переговаривались с помрежем; вокруг веселились соратники и гости.
     – Один мой друг-однокашник, – начал Колпаков, – небезызвестный на другой окраине нашей страны, потому фамилии его не назову; скажу лишь, что мы тёзки, что возрасту в нём почти как во мне, разницы года три. Мне шестьдесят с хвостиком, стало быть, ему чуть меньше. Так вот, не так давно мой друг как раз попал в нелепейшее, можно сказать несчастное положение, до сих пор отравляющее ему жизнь. Он влюбился.
     Нет, это не была влюблённость, как мы её обычно знаем – мальчика, юноши. Здесь другое. Это была любовь-дружба, любовь отца к дочери-сокровищу, художника к наблюдаемой природе, наставника к любимому ученику. Любовь отчаявшегося встретить в театре правду и красоту – к неожиданно пришедшей правде и красоте. К слову заметить, предмет его страсти был достоин внимания и довольно прелестен. Звали её, скажем, Аля... да, Алина Семёновна Луговая.
     Мой друг всегда был против прилепленного от дней театральной юности обидного определения «целующейся змеи». Околоактёрскую свою стезю посвятил он подспудным поискам событий, лиц и фактов, опровергающих этот сомнительный догмат. Но, к несчастью, в конце концов убедился, что это должно быть так и есть, раз уж озвучено. Всё меньше становилось лиц и фактов. И событий. Он вдруг понял, что мир, который он почитал оболганным, в который так верил, и от которого так ждал правды и красоты – мир этот серьёзно болен. Случился регресс в профессии – от здравого эскапизма в прокрастинацию. Характер его стал портиться; он вдруг стал замечать в коллегах и друзьях признаки ненавистного догмата.
      Актриса Елизавета Страусова, очень хорошая актриса, недурная собой и неплохая исполнительница романсов, возомнила себя звездой первой величины и непрестанно смотрится в зеркало, как нарцисс в воду.  Это зеркало сопровождало её везде, казалось, она прятала его в рукаве и вынимала с видом, который говорил: "Дайте-ка погляжу и вам покажу как надо выглядеть в зеркале". Заметив на лице прыщик или родинку, она вертит зеркалом в поисках ракурса, с которого не видно этого изъяна.
      Или вот, Иван Григорьевич Черепицын – человек неплохой, не бездарь, но всегда на вторых ролях, – вдруг стал похож на известного библейского персонажа с характерно заострённой бородкой, только что без денежного ящика за спиной. Самое ужасное, стал похож не только внешне.
     Или Ниночка Репешкова, совсем молоденькая дебютантка, удачно вписавшаяся в мебель "Вишнёвого сада", сочла возможным покрикивать на коллег много старших и опытных и делать им замечания.
     Да что коллеги! Даже те немногие избранные, которых мой друг искренне любил, стали выказывать «признаки натуры». Один отказывался от роли невыгодной потому, что мала; второй – что фигура не первая, а слов много. Третьему пьеса не нравится. Четвёртому два состава поперёк горла...
     Mon ami прощал им всё и любил по-прежнему, но с налётом досады, который, впрочем, легко смывался при радостной встрече и лобызании. Он продолжал служить сцене, но уже без прежнего задора и рвения. Без особой радости учил скучные неинтересные роли. Стал хворать расстройствами сердца и сосудов головы, как это бывает у нас. Нелюбимые роли не радовали, хотя получал он за них очередные награды, звания, и эту старую куртизанку славу.
     А самое главное: желанные пьесы! Пьесы, о которых он многие годы просил режиссёра, и в которых мечтал сыграть кого угодно, хоть кота, – так и не были поставлены... И совсем удивительным было ему слышать как режиссёр приписывает ему слова и желания, которых он никогда не произносил и не выражал. Выходит, режиссёр после тридцатипятилетнего милого общения с ним совсем его не знает. И не стремится узнать. Для чего же он был нужен все эти годы? Для мебели?
     Однажды, в начале театрального сезона, несмотря на серьёзную болезнь, требующую длительного лечения, поддавшись на уговоры режиссёра, пришёл на репетицию очередной пьесы и он, уже отчаявшийся искать правду и красоту.
     Пришёл – и встретился с ней глазами.
     Он сразу понял, что это она.
     По своему обычаю, облобызав друзей и коллег, не в силах совладать с собой, он легонько чмокнул и новенькую в макушку, ничем не выдавая волнения. Он позволил себе этот простой отеческий поцелуй потому, что с виду она была очень молода, несмотря, что лет тридцати. И потому что увидел: она – другая. Она совсем другая. Скромность и смирение. Не звездится, хотя давно могла бы; ни капли спеси, ни на волосок снобизма. Прочёл в этих родных, чистых как кристалл, чуть испуганных глазах – что и не свободна и одинока; прочёл не беззаботное детство, и неполную семью, и добрую её глубочайшую верную душу, и живущее в правде и красоте сердце, умеющее любить и отдавать. И твёрдую как кремень волю.
     Бедняга боялся поверить в то, что в ней всё так, как ему увиделось в какую-то ничтожную секунду, смел лишь чувствовать это. Но испорченный характер требовал проверок и подтверждений. И подтверждения сыпались на его голову во время редких репетиций, как драгоценные перлы с разорванного ожерелья. В их короткие встречи в театре он зорко следил за ней, задавал провокационные вопросы, подмечал глубинные черточки её души и уверялся: это несомненно та, с которой он давно мечтал сыграть – неважно что, но очень любимое, радостное, трогательное, западающее и полезное зрителю. Та, для кого он хотел быть на сцене, видеть другом его семьи, и с которой в тесном кругу друзей отмечать праздники, дни рождения, петь песни, ставить сценки, капустники; а встречаясь и прощаясь – обнимать и дарить, как и любимым своим друзьям, крупицу тепла и счастья.
     В первую же встречу он охотно подвёз её с репетиции в отдалённый район, в стареньком своём экипаже.
     Он был ошарашен, растерян. Так испугался ошибиться в этой драгоценности, что почти всю дорогу неловко молчал, вместо того, чтобы говорить, говорить, спрашивать... Было неловко и ей – оттого, что доверилась совсем ещё незнакомому человеку и оттого, что так затруднила его. И совсем неловко стало ему, когда, выходя, она робко предложила денег за извоз. Почти с дочки, подруги и сестры по подмосткам – взять деньги?! Неужели он в ней ошибся... Нарочито по-дружески твёрдо отказавшись – убью! – он развернул экипаж и уехал.
     «Нет, не ошибся, – рассуждал он по дороге домой, – всё правильно, она не захотела остаться обязанной и неблагодарной».

     Семён Алексеевич хорошенько глотнул из бокала.
     – А что же здесь неприятного и грустного? – заметил Володя, – Вполне себе  радостная встреча. Ведь мечта-то сбылась.
     – Сбылась... да не совсем, – улыбнулся рассказчик. – Так не совсем, что лучше бы и не мечтать. Однажды он понял, что ей совершенно не нужна дружба с его кругом – разница в возрасте, интересах, вкусах, расстояниях...  Он был разбит, подавлен. А всего-то и хотелось: взять на руки эту прелестную малютку, отечески прижать к себе и нежно качать как колыбель, согревать и дарить, вести и помогать, и... учиться у неё. Да-да, учиться у неё! Учиться оживать, становиться добрым и светлым; учиться чистоте, искренности, правде и красоте.
      Не зная как подступиться к ней, и чувствуя, что время уходит вместе со здоровьем, а "приручить" её, как в сказке Экзюпери, не получается, он торопился и стал оказывать ей совсем уж нелепые знаки внимания, которые она, к великому его стыду и ужасу, истолковала как ухаживания старого отвратительного ловеласа...
     Оправдываться он не стал. Да и в чём?
     Спектакль они несколько раз отыграли. А потом она куда-то пропала, и на её роль взяли другую...
     «Как ты могла – не узнав, так подумать обо мне!» – даже этого не успел он сказать ей. И: «Как я мог – так бездарно сыграть самую главную роль, живительным дождём выпавшую после сорокалетней засухи...»

     – Вот до чего доводят детские мечтания – допроверялся! – закончил наш балагур Сёмка и потянулся за гитарой.
     Все наперебой запросили спеть что-нибудь эдакое. Колпаков взял аккорд и запел старую добрую, всеми любимую. Зал вдохновенно подпевал.
     Маленькой прозрачной капли, упавшей на потёртую деку, не увидел никто.