Актёришко

     В театре «Sur Le Rempart» праздновали премьеру. Подвыпившие уже артисты дотанцевали сменившую фокстрот мазурку и, смеясь, рассаживались за столики, отодвинутые к краям просторного зала для торжеств.

     – Сергей Алексеевич, – спросил молодой актёр Володя, – Вот вы всегда веселы, шутите, поёте... Неужели никогда не случалось с вами каверзы, или неприятной истории в театральном кругу... среди нас, или прежних друзей-артистов? Чему-то грустному должно же происходить в этом, как метко выразилась знаменитость, клубке целующихся змей?
 
      Сергей Алексеевич Колпаков, пожилой и, как при удобном случае называл его режиссёр, «ведущий актёр театра», остановив руку с бокалом красного грузинского, отчего лицо его сделалось на мгновенье серьёзным, посмотрел на бокал, на собеседника, на бокал. Не торопясь отпил и сел. «Сергей Алексеевич!» Сам он называл себя всегда комически нежно: актёришко. Или просто Сергей.

     – Как ни странно, со мной нет, – сказал он. – А вот занятная история с одним моим коллегой и другом, отчего же, была-с...
 
      Братия, спешно выпивая и закусывая, повернулась к нам.

     – Была-с, – повторил Колпаков, игриво отправляя в рот кружок салями, и все устроились слушать. Соседний столик придвинулся. Поодаль режиссёр и внештатная поэтесса переговаривались с помрежем, вокруг шутили и смеялись соратники и гости.

     – Один мой друг и однокашник, тоже не столь выдающийся, но известный нам, поэтому имени его я не назову... Скажу лишь, что возрасту в нём почти как во мне, разницы года два. Мне шестьдесят с хвостиком, стало быть, ему чуть меньше... Так вот, не так давно мой друг как раз попал в нелепейшее, можно сказать несчастное положение, до сих пор отравляющее ему жизнь. Он влюбился. Нет, это не была влюблённость, как мы её обычно знаем – мальчишки, юноши, мужчины. Здесь другое. Это была любовь дружбы, любовь отца к дочери-сокровищу; художника к наблюдаемой им природе; наставника к любимому ученику. Любовь ожидающего правды и красоты – к пришедшей нежданно правде и красоте. К слову сказать, предмет был достоин внимания и довольно прелестен. Звали её, кажется, Таня... да, Татианна Сергеевна Ланская.

     Мой друг, почти как и я в меру застенчивый, в меру скромный, всегда был против прилепленного от дней театральной юности обидного определения «целующейся змеи». Долгую актёрскую свою карьеру посвятил он подспудным поискам событий, лиц и фактов, опровергающих этот сомнительный догмат. К несчастью, в конце концов он убедился, что это должно быть так и есть, раз уж озвучено. Всё меньше становилось лиц и фактов, и событий. Он вдруг понял, что мир, который он считал оболганным, в который так верил и от которого так ждал правды и красоты, – мир этот серьёзно болен. Случилось то, что называют регрессом в профессии – от здравого эскапизма в прокрастинацию. Характер его стал портиться; он стал замечать в коллегах и друзьях мелкие и крупные признаки ненавистного догмата.

      Актриса Елизавета Страусова, очень хорошая актриса, недурна собой и неплохая исполнительница романсов, возомнила себя звездой первой величины и непрестанно смотрелась в зеркало как нарцисс в воду.  Это зеркало сопровождало её всегда и везде; казалось, она прятала его в рукаве, а вынимала с таким видом, словно говорила: дайте я сама посмотрю и вам покажу, как надо выглядеть! Заметив на лице прыщик или родинку, она непрестанно поворачивала зеркало в поисках ракурса, с которого не было видно этого изъяна.

      Или вот, Иван Григорьевич Черепицын – человек неплохой, не бездарь, но всегда на вторых и третьих ролях, – вдруг стал похож на известного библейского персонажа с характерно заострённой бородкой, только что без ящика для денег за спиной. Что самое ужасное, стал похож не только внешне.

     Ниночка Репешкова, совсем молоденькая дебютантка, удачно вписавшаяся в мебель чеховского вишнёвого сада, сочла нужным покрикивать на коллег даже более старших и опытных, и делать им замечания...

     Да что коллеги. Даже те немногие друзья, которых мой друг искренне любил, стали выказывать «признаки натуры». Один отказывался от роли невыгодной потому, что она мала; второй – оттого, что фигура не первая, а слов много. Третьему пьеса не нравится. Четвёртому – два состава...

     Mon ami прощал им всё и любил по-прежнему, но с налётом досады, которая, впрочем, легко смывалась при радостной встрече и лобызании. Он продолжал служить сцене, но уже без прежнего задора и рвения. Без особой радости учил неинтересные скучные роли. Стал хворать расстройствами сердца и сосудов головы, как это бывает у нас. Нелюбимые роли не радовали, хотя и получал он за них очередные награды, звания, и эту старую куртизанку – славу. А самое главное: желанные пьесы, о которых он многие годы просил режиссёра, и в которых мечтал сыграть кого угодно, хоть кота, – так и не были поставлены.

     Однажды в начале театрального сезона, несмотря на серьёзную болезнь, требующую длительного отлучения от сцены, пришёл, поддавшись уговорам режиссёра, на репетицию очередной пьесы и он, отчаявшийся искать правду и красоту; пришёл – и встретился с ней глазами.

     Он сразу понял, что это она. По обычаю облобызав друзей и коллег, не в силах совладать с собой, он чмокнул новенькую в макушку. Он позволил себе этот простой отеческий поцелуй потому, что с виду она была очень молода, несмотря, что около тридцати лет.

     Он сразу увидел, что она совсем не звездится, хотя и давно могла бы. Ни капли спеси, ни на волосок снобизма. Прочёл в этих родных, чистых как кристалл, чуть испуганных глазах – и что не вполне свободна, но вместе с тем глубоко одинока; прочёл и не беззаботное детство, и неполную семью, и личную трагедию, и добрую верную душу, и истосковавшееся по правде и красоте сердце, умеющее любить и отдавать. И твёрдую, как кремень, волю.

     Бедняга боялся поверить в то, что в ней всё так, как ему увиделось в какую-то ничтожную секунду. Смел лишь чувствовать это. Но мозг требовал подтверждений. И подтверждения по одному сыпались на его голову во время редких репетиций, словно драгоценные перлы с разорванного ожерелья. В их короткие встречи в театре он зорко следил за ней, иногда задавал провокационные вопросы, подмечал глубинные черточки её души и уверялся: это несомненно та, с которой он давно мечтал сыграть – неважно что, но очень любимое, радостное, трогательное, западающее в душу и полезное зрителю. Та, из очень немногих, для которой он хотел быть на сцене, видеть среди друзей его семьи, и с которой в тесном их кругу отмечать дни рождения, петь песни, а встречаясь и прощаясь обнимать и дарить как любимым своим друзьям малую крупицу тепла и счастья.

     В первую же встречу он охотно подвёз её поздно вечером из театра домой в отдалённый район, в стареньком своём экипаже. Он был ошарашен и напуган. Так испугался ошибиться в этой жемчужине, что почти всю дорогу неловко молчал, вместо того, чтобы говорить, говорить, спрашивать... Было неловко и ей – оттого, что доверилась совсем ещё малознакомому человеку и оттого, что так затруднила его. И совсем неловко стало, когда выходя она робко предложила ему денег за извоз. Почти уже с подруги и сестры по подмосткам – взять деньги?! Неужели он в ней ошибся... Категорически отказавшись брать плату, он развернул экипаж и поехал домой. «Нет, не ошибся, - рассуждал он по дороге, - всё правильно: она не захотела остаться обязанной».

     Сергей Алексеевич глотнул из бокала, посмотрел куда-то вдаль, сопереживая своему другу.

      – А что же здесь неприятного и грустного? – сказал Володя, – Вполне себе хорошая радостная встреча. Ведь мечта-то сбылась.

      – Сбылась, да не совсем, – улыбнулся рассказчик. – Так не совсем, что лучше бы ему и не мечтать. Однажды он понял, что ей совершенно не нужна дружба с его кругом – разница в возрасте, в интересах, вкусах, расстояниях...  Он был разбит, подавлен. А всего-то и хотелось – взять на руки эту прелестную малютку, отечески прижать к себе и нежно качать как колыбель, согревать и дарить недодаренное, вести и помогать... Не зная, как подступиться к ней, и чувствуя, что время уходит вместе со здоровьем, он торопился и стал оказывать ей совсем уж нелепые знаки внимания, которые она к великому его стыду и ужасу, истолковала как ухаживания старого ловеласа...

      Оправдываться он не умел. Да и в чём? Спектакль они несколько раз отыграли. А потом она куда-то пропала, и на её роль взяли другую...

     «Как ты могла! как ты могла – не узнать меня, и так подумать обо мне!» – даже этого не успел он сказать ей; и: «как я мог, как я мог! – так бездарно сыграть самую главную роль, живительным дождём выпавшую после сорокалетней засухи...»

      – Вот до чего доводят глупые детские мечтания, – неожиданно закончил  Колпаков и потянулся за гитарой.

      Все наперебой запросили спеть что-нибудь эдакое. Сергей Алексеевич лихо взял аккорд и запел старую добрую, всеми любимую. Зал вдохновенно подпевал.

      Маленькой капли, упавшей на потёртую деку, не заметил никто...