Санькина глина

Сланцевая правда
Посёлок лежал плоско, будто его придавили крышкой низкого серого свинцового неба. Землянки и дома из ржавых листов железа и шифера, похожие на собачьи будки, обмотанные кишками кабелей республиканской информационной сети, ломаными линиями улиц расчерчивали районный центр «Сланцевая правда» на зоны: административная, промышленная, транспортная, спальная, досуговая, медицинская, исправительная, утилизационная. Несколько административных и производственных бетонных домов торчали, как зубы вокруг зияющего рта глиняного карьера. Сам посёлок раскинулся на краю котлована, что делало его похожим на Край Света.

Люди передвигались по посёлку медленно, волоча за собой невидимые сани долга, вины и ответственности за всё, что они не сумели сделать для своей Республики. Поднимать глаза в небо было не то, чтобы нельзя, но не приветствовалось.

Смотришь в землю - это ты.
Смотришь прямо - это Прямой.
Правда - в прямоте.
Между тобой и Прямым линия - вертикаль.
Между тобой и карьером - горизонталь.
Посредине - «Прямое пересечение».
Правда.

Так объяснял суть философ из административного барака на выступлении с рабочими-глиномесами. На бараках, столбах, заборах висели плакаты с изображением Прямого, так было легче находить «Прямое пересечение».

Мы вкось все жили, а Он нас выпрямил
Прямое - правда, а кривое - кривда
Можно кривлять, да ковылять, а можно по прямой выйти
Говори прямо, не виляй, никогда правду не забывай
Прямое у нас, и республика Прямой зовётся

Кислая глина
В центре республики зияла её гордость - «Карьер Прямой», яма в полнеба. Там копали глину. В городах и рабочих посёлках были карьеры по-меньше. Там тоже копали глину. Много глины. Республика копала глину, и продавала её налево.

Слева как живут? Да, без нашей глины помрут
Без нашей глины их трубы лопнут, а они исдохнут
Кто справа живёт, тот глину всем даёт
Глина - матушка, Прямой - батюшка
Где глина, там жизнь

В посёлке «Сланцевая правда» почти все работали на карьере «Кислый». Копали лопатами глину, грузили её тележками до машин, те свозили глину в порт. Раз в месяц слева приходила баржа, выгружала старые автомобильные покрышки, а глину забирала. Видимо, левые очень ценили глину, что платили за неё покрышками. 

Из покрышек делались украшения, памятники, клумбы, скульптуры. Покрышки - надёжный, долговечный материал. Он хорошо обрабатывается, пластичный, и в тоже время, крепкий. В прошлом году на республиканском конкурсе скульптуры работа сланцевского мастера «Прямой кормит лебедей на Кислом» заняла призовое место, и теперь его скульптура стоит в «Центральном Прямом парке». Парк, как и сама столица республики, очень красивый, он почти полностью заставлен скульптурами из покрышек.

Слева все страны жили очень плохо: голодали, сношались с собаками, замерзали зимой, нищенствовали, скитались, не имея крыши над головой. Всё это было хорошо известно - каждый понедельник на карьере, в школах, в учреждениях проходила «Информация» - занятие, где инструктор зачитывал газету: хорошие новости справа, плохие новости слева (если новостей было мало, то инструктор читал одни и те же новости, но с разной интонацией), читал новые издания посмертной автобиографии Прямого, которые выходили каждый год.

Если бы не Прямой, то гнили бы сейчас, как слева
Вчера было плохо, сегодня хорошо, завтра отлично
Слева собак ебут, а справа глину несут
Глина завсегда покрышку перевесит
Жизнь карьера, смерть тем что слева

Санька
Мальчик Санька жил в пеналообразном бараке из шифера. Отец его копал глину в карьере, мать работала оперативным воспитателем в детском саду завода «Гидрослюда» в общем детском отряде «Маленькие глиномесы».

Санькина комната был просторной и уютной. Огорожденный листом шифера угол на добротно сбитом глинянном полу содержал циновку, обязательный домашний алтарь: бутылку с «воздухом правды», глинянную статуэтку Прямого, фотографию родственника-героя, а дед Саньки погиб от изнеможжения, когда разрабатывали карьер «Кислый».

Столик с электронно-лучевой трубкой монитора республиканской информационной сети, обрывок аллюмиевой проволоки, с помощью которого, как успел сказал ему до ареста друг Котька, можно подключиться к запрещённой левой сети и посмотреть, как они там гниют, бродят, киснут, тухнут и мечтают попасть в Республику, что бы работать в своё удовольствие в глинянном карьере.

Жизнь во всей её полноте
Процедуры Республики - исторически сложившиейся обязательные к исполнению добровольные истиные действия, направленные на слепку граждан Республики в один комок (Наставления к Жизни во всей её Полноте. §11.п.11).

«Облизывание ложки» - утром все по очереди облизывают глинянную ложку. Сначала администрация посёлка, потом инвалиды разработки карьера и добычи глины, инструктора по информации, сотрудники службы республиканской безопасности, бригадиры-глиномесы, рабочие глинодобычи, после - поселковая обслуга: медики, учителя, и другая прослойка.

«Всеобщая спайка» - слюну, после облизывания ложки сплёвывают в ведро, и после, используют для замеса глинянного каравая. Караваи хранятся на центральной площади, и имеют статус «Свидетель Прямого». Так передаётся правда от поколения поколению.

«Великое взвешивание глины» - раз в сутки, перед отправкой глины на левую баржу, на больших карьерных весах взвешивают всю глину. Если масса достаточная, то объявляется «День вины и стыда», так как можно добыть глины ещё больше, как это делали деды. Если масса не достаточная, то объявляется «День вины и стыда», потому, что не добыли глину, не сдержали наказ.
 
«Воскурение покрышки» - раз в день на площади сжигают покрышку. Воскурение покрышки показывает всем тщету левой жизни. Чести поджечь покрышку удостаиваются инвалиды, оставившие часть своей плоти в глине, то есть имеющие статус «Совокупившиеся совокупностями».

«Смотрение в Прямую суть» - собравшиеся вглядываются в выдавленные глаза на глинянных табличках с барельефом Прямого, и воют. Изменённый барельефом Прямого звук отражается от табличек обратно, неся в себе ответ на всё. Так прявляется возможность понять Прямую суть.

«Пока» - осознание ответственности за деяния и недеяния, за сделанное, и не сделанное, сказанное и не сказанное.

Республика ждёт, пока рабочий глину несёт
Обожги лучше глину, пока ноги не остыли
Глина сама не придёт, пока глиномес не заберёт
Глина липкая, пока хлипкая, жидкая, как сопля

Trezoro
Однажды, когда Санька ковырял огрызком аллюмиевой проволоки в кишке сетевого кабеля, произошёл щелчок в мониторе, и на экране, вместо примеров счёта десятков и сотен до тысячи, появилась странное изображение. Санька не понял что это, подумав, что сгорел резистор, и электронно-лучевая трубка стала показывать цветовые пятна.

Зелёная лужайка, залитая солнцем. Сверху над ней бесконечно высокое, даже точнее, глубокое сине-голубое небо с белыми пёрышками-облаками. Лужайка обрамляется деревьями с остатками цветочных лепестков: грушами, яблонями, персиками, сливами, усыпаными гроздьями птиц, чьё пение заполняет собой пространство. Поляна только с первого взгляда кажется зелёной, приглядевшись, можно увидеть богатое разнообразие полевых цветов: розовых, голубых, белых, сиреневых, жёлтых. Над ними, перемещаясь над пёстрым ковром, летают пчёлы. Их тихий нежный гул смешивается со стрекотом кузнечиков и стрекоз, жжужанием мушек и жуков… А это кто пролетел? Какой бомбардир! Это же Жук-Олень! Низко, медленно, с гулом летит большой красивый чёрный, будто полированный, тяжёлый жук, с огромадными, кажется перевешивающими торакс и брюшко, багряными мандибулами, за сходство с оленьими рогами которого, и окрестили этого представителя благородного рода Lucanus из Италии - Cervus, или Олень. Его мерный гул, удаляясь, стихает, и становится обострённо-ярким пение птиц, казавшееся вначале шумом, но сейчас, ухо начинает различать обертона трелей, и чьё-то громкое, простое, но очень красивое и гармоничное: «Фью-фью-фью, Курлык-курлык, Трю-трю-трю-трю-трю. Курлык, Фью-фью-фью…». Ай, да Зяблик, ай-да солист!

На лужайку выкатился резиновый сине-красный мяч, и за ним выбежала большая белая лохматая собака с мокрым розовым носом. Но, оказавшись на траве, она тотчас потеряла всякий интерес к мячу, и увлечённая броуновским движением всех этих Coleoptera, Oedemeridae, Chrysomelidae, Hypodermatidae, и других Lepidoptera, весело скакала, пытаясь цапнуть муху, жужелицу, цветочную осу, бабочку, овода, или журчалку. Вслед за собакой на траву выбежала девочка лет одиннадцати: высокая, худая, но с уже становящейся заметной грудью, длинными чёрными волосами, удерживаемыми на голове ярким красным ободком, на фоне смолянистых волос казавшимся ещё более красным и ярким, что, вкупе с пестротой цветочной поляны, делало картину похожей на раннюю работу какого-нибудь художника-экспрессиониста.

Она была одета в просторный белый сарафан с вышитыми мелкими яркими цветочками. Длинные худые ноги были босы, и от этого, боясь наступить на какого нибудь скрывающегося в траве жука, она забавно прыгала по лужайке, силясь догнать своего четырёхлапого друга.

«Trezorino! Smetti di rincorrere le api! E pericoloso!» - крикнула она собаке. Но, та, заигравшись с мухами, не слушала маленькую хозяйку, и продолжала свою охоту. «Trezorino…» - уже тише, как будто потеряв надежду на Трезорово послушание, девочка замедлилась, и побрела по поляне, настороженно выискивая в траве жуков.

В какой-то момент она подняла голову, и её карие, не по детски глубокие маслянистые глаза будто увидели в воздухе что-то неприятное, неизвестное, противное, и жуткое! Она увидела, как на неё смотрит из воздуха над полем какой-то страшный серый, с чёрными кругами под бесцветными глазами, усталым, вроде бы юным, но по взрослому напряжённым неживым скуластым лицом со впалыми щёками, мальчик. Голова его была коротко обрита, и на кривоватом лбу, с уже, не смотря на возраст, ясно различимыми, будно прочерченными остро заточенным коричневым карандашом морщинами, виднелась синяя татуировка с одиннадцатизначным числом. На нагрудном кармане серой, в коричневой пыли, брезентовой робы виднелась пришитая полоска грубой чёрной ткани, на которой криво и аляповато было нанесено раствором хлорной извести тоже что и на лбу число.

«Papa! C'e qualcuno qui! Fa paura e mi fissa! Papa, caccialo via!» - закричала она, и разморозившись от секундного оцепенения, побежала…

Правда
Санька сидел, сгорбившись, на прикрученом к бетонному полу табурете. Перед ним, разделяемый столом с печатной машинкой и глинянной пепельницей с папиросными окурками, сидел следователь в резиновом чёрном блестящем, будто полированном, плаще с багряным воротом. Он молча смотрел на Саньку полтора часа, и тот уже не мог терпеть этот пустой, но в тоже время колкий, жёсткий взор. Наконец, следователь повернулся к рядом стоящему сейфу с приклеенным на дверце листом производственного табель-календаря, клацнул ключом и, отворив тяжёлую дверцу, достал из чрева бутылку «Прямой» водки и заляпанный гранёный стакан.

Налил остро пахнущей ацетоном опалесцирующей жидкости в стакан, отчего с его мутного дна всплыла мёртвая коричневая мушка-дрозофила, и тепло, тихо, проникновенно произнёс: «Держи, сынок. Выпей. Легче будет. Не так страшно будет за баню идти. Выпей! Я разрешаю. И родителям твоим ничего про водку не скажу. На, выпей, и закури. Перед расстрелом можно…».

Санька рефлекторно дёрнулся было к стакану, но остановил движение, и, кажется ещё больше поник на стуле. В животе неприятно заскулило, колени внезапно ослабли так, что он понял, - никуда он пойти не сможет, ноги откажутся идти. В голове его потяжелело, напряглось, будто что-то лопнет там сейчас, какая-то нервная жила, и когда показалось, что она вот-вот уже лопнет, и всё закончиться здесь, в кабинете следователя, само, без «похода за баню», Санька почувствовал, как его сфинктеры, не то, что бы расслабились, расслабления не было, а просто отпустили, перестали работать. Он обильно долго жидко ядовито громко пульсирующе горячо зловонно испражнился в свой брезентовый комбинезон и кирзовые сапожки.

«Ну, вот… ещё один засеря…» - досадно произнёс следователь, взял в свою, неожиданно тонкую изящную, с длинными красивыми, с отполированными ногтями и срезанными кутикуллами,  пальцами руку стакан, и залпом опустошил его. С угла рта начал формироваться тонкий водочный ручеёк, он осторожно пробрался по плохо выбритому подбородку до края челюсти, капнул прозрачной слезой вниз на чёрную гладь форменного плаща, и приземлившись, мгновенно исчез. Испарился… «Фу, бля! Гадость какая!». Следователь взял со стола коробку папирос «Northumberland», закурил, и отсранённо глядя куда-то в даль над Санькиной головой и под портретом Прямого, жалобно запел:

Выйду с глиной в тёмный карьер
Расстегну свои кандалы
И беспалой одной рукой
Черенок возьму я стальной

Ты мой черенок золотой
Помоги мне глину копать
Вспарывать её голубой
Сланцевый нарост окислов

Вот идёт она снизу вверх
Идёт она пласт за пластом
Только мои ноги внизу
Она ест своим влажным ртом

Ноги мне не сложно отдать
Ноги на протезах пойдут
Лишь бы глины норму собрать
Иначе, с позором уйду

Будут днями и ночами гореть
Шины, копотью своей застилать
Будет небо от позора кипеть
Братьев - глиномесов предать…

Следователь замолк, промакнул газетой слёзы на щеках, и взялся за расследование: «Ладно, рассказывай, что видел. Только правду!». Санька медленно, осторожно стал рассказывать как он ковырялся огрызком аллюминиевой проволоки в кабеле республиканской информационной сети, как на мониторе появилась цветная картинка, и как там было красиво: и небо, и лужайка, и птицы, и жуки, и собака Трезор, и… девочка. Санька покраснел, почему-то  представив, как он сейчас бы выглядел в Её глазах!

«Всё - пиз*ёжь!» - сухо, но уверенно сказал следователь. Ковырялся проволокой ты в кабеле специально, чтобы налево смотреть, - на тебя есть показания Котьки, который, кстати, был арестован не просто так, а по тяжкому преступлению, - он в глину для бюстов Прямого своё предательское говно подмешивал, падла!

Только, знаешь, сынок, обманули они тебя! Нет никакой поляны там, и цветочков нет, и мячика нет, и собаки с розовым носом, и девочки с титьками. Ничего этого там нет! И, если, даже, есть там собака, то это только, что бы её трахать. Нелюди они, понимаешь? У них глины нет. У них только покрышки. Ты видел, как покрышка горит? Вот в этой копоти, грязи, чаду, лжи, грехе, содомии они и живут. Они хотят нашу глину забрать, понимаешь? Глину, за которою твой дед в карьере умер, и за которую Прямой сгорел в пламени гражданского служения! Вот, Санька, гляди!»

Он выдвинул ящик стола, и вынул из него небольшой замызганый тряпичный свёрток. «На, сам убедись… Я бы тебе соврал, да не могу - Клятву следователя давал!». Санька развернул дрожащими непослушными пальцами грязную, видимо некогда белую, тряпку с вышитыми мелкими красными цветочками, и обнаружил там мёртвого Жука-Оленя, с выклеванным птицами мозгом…

Возвращение
За эти восемь лет, что Санька отбывал справедливое наказание на подглинянных стронциевых рудниках, отец умер в карьере со счастливой улыбкой трудового измозжжения на лице, и ему дали медаль «Брат Прямого Третьей степени» (Посмертно). Из-за судимости Саньки мать сняли с должности оперативного воспитателя детского сада завода «Гидрослюда».

Она была очень благодарна такому решению, добровольно отдала всё имущество Республике, и эти годы посвятила воспеванию Прямого, воя на хорах во время процедур «Смотрение в Прямую суть». Ночевала на тёплом месте потухшего костра покрышек, питалась отбросами с заднего двора столовой административного корпуса.

«Плохо, сынок, что тебя - гниду, не расстреляли! Ты же, таких делов наворотил! Из-за тебя, говно ты левое, отец-покойничек, чуть было, «Брата Прямого Третьей степени» не лишился! Как мы такого предателя-то, коросту- то такую, гниль, вырастили? Ох, горе, мне, горе! Пойду выдавлю глаз глинянной ложкой, что бы не видеть этого стыда - позора…».

Отец копал, и мать месила
Отдай Республике всю глину
Вернись за мать, и за отца
Не воскресить нам мертвеца

Костями выложим котёл
Закроемся от паутины
И не дойдёт до нас козёл
Ни грамма не получит глины

Не зря отцы и наши деды
Правды в руках несли угли
В Прямого сторону победы
Покрышки ежедневно жгли!