Бог с опалёнными крыльями

Он упал с небес в тот самый день, когда над планетой пролетал туристический корабль. Никто из пассажиров даже не понял, что случилось, когда их судно зацепило что-то невидимое, а затем — сильный удар и яркая вспышка, которую экипаж списал на выброс солнечной радиации.

Когда Бог очнулся, его окружали руины и грязь. Камни, исчерченные таинственными знаками, осыпались пеплом, словно слёзы гибнущей цивилизации. Воздух был густ от запаха озона, горелого мяса, соли и чего-то едва уловимого — напоминания о силе, которая больше не принадлежала ему.

Его крылья — когда-то ослепительно белые, мощные, как сама жизнь — превратились в обугленные останки. Перья дымились, обожжённые до самого основания, а кости ломались под весом собственного бессилия. Когда Бог попытался подняться, боль скрутила его так резко, что он едва не закричал. Крылья дёрнулись в конвульсиях, издавая тошнотворный хруст и унылое шуршание, точно сухие листья, раздавленные кованым сапогом.

Где-то в глубине космоса, где время скручивалось узлами вокруг древних звёзд, безрассудные путешественники ворвались в священные чертоги. Их корабли, подобные диким хищникам, разорвали ткань забвения, запустив механизм, который не должен был пробудиться. Вековой алтарь, погребённый в сердцевине галактики, содрогнулся и раскрылся, открывая смертным доступ к запретной силе.

Их руки — ничтожные, не ведающие осторожности — извлекли из кромешной тьмы то, что предназначалось лишь для одного творца. Мелкие создания лихорадочно хватались за его власть, как дети, нашедшие сладости. Божественный свет стал трофеем, дешёвой достопримечательностью для тех, кто никогда не знал истинного значения могущества. Они носились с этим даром, как с игрушкой, совершенно не осознавая, что натворили.

А он... Он сидел в пыли, отгороженный от всего сущего маской безразличия. Величие, некогда наполнявшее его существо, исчезло как мираж. Сила, бывшая его естеством, утекла, как вода, просачивающаяся сквозь песок. Всё, что осталось — сломанные, опалённые крылья, изувеченные и бесполезные, ставшие траурными флагами и символом поражения.

Символом того, что он больше не Бог.

Он остался один. Шум природы обрушился на его сознание, буйно пробиваясь сквозь вечность, к которой он привык. Шаги людей, их речь, лай собак — всё это ревело оглушающе, как бешеный смерч, рвущийся в его голову. Раньше эти создания казались ему лишь мельчайшими частицами в грандиозной симфонии бытия, крошечными нотками в торжественной мелодии мироздания. Теперь же звуки резонировали внутри него, отзываясь пульсирующей мигренью и раздражением.

Щенячий визг, вежливые приветствия, даже случайный писк — всё становилось пыткой, разрывающей его душу на лоскуты. Людские радости, их горе, их жадные просьбы, обращённые не к нему, а к самозванцам, присвоившим его трон. Время потеряло смысл. Дни и ночи сливались в одно бесконечное мгновение, где утро приходило лишь затем, чтобы снова уйти, уступив место всепоглощающему сумраку.

Он слонялся среди руин, как изгнанник, затерянный в мире, который когда-то принадлежал ему. Мраморные глыбы смотрели на него пустыми глазницами окон, тени ветхих колонн тянулись вперёд, словно когтистые лапы. Иногда он пробовал взлететь, расправляя свои покалеченные крылья, забывая о собственной беспомощности. Но тяжесть реальности тянула его вниз, и он вновь оказывался на ледяном, потрескавшемся цементом полу.

Он потерял всё. Даже собственное имя казалось ему не родным, висело на краю сознания, точно обрывок сложного заклинания. Как пепел прошлого, развеянный свирепым вихрем.

Люди шарахались от него. Дети, играющие на заводской окраине, разбегались в панике, завидев его искажённый силуэт, будто монстр из сказок, оживший среди кирпичных завалов. Взрослые отворачивались, сплёвывая в его сторону с выражением отвращения и суеверного ужаса. Шёпоты следовали за ним, как голодные химеры: «Дьявол», «Безумец», «Падший». Никто не предлагал помощи. Их взоры были наполнены опасениями перед неизвестным, перед чем-то, что должно было оставаться в пределах мифов и дурацких баек.

Он стал для них мерзкой тварью, вышвырнутой вселенной на обочину их мира. Лишь мусор и пыль становились его постоянными спутниками. Никто не хотел его понять. Никто не хотел всмотреться в его глаза и увидеть ту агонию, что клокотала в них чёрной лавой.

Но слухи множились. О чудовище, что бродит по заброшенным землям, чьи обугленные крылья шевелятся в такт порывистому ветру, издавая жуткий, приглушённый шорох. О тех, кто отважился увязаться за ним, надеясь разглядеть в его страданиях отблеск чуда.

Легенды росли, словно бурьян, впиваясь корнями в страх людей. О Боге, которого даже сами звёзды отвергли. О том, кто потерял престол и теперь прозябает среди праха и развалин, ищущий что-то, что давно испарилось.

Он был всего лишь призраком. Уязвимым, сокрушённым существом, утратившим свою суть. Когда его крылья сгнили до самого основания, он сорвал их остатки с яростью, что оставила после себя лишь кровавый след и тупую боль. Плечи показались ему чужими, обезображенные обрубками, лишённые и величия, и смысла.

Люди продолжали встречаться ему на пути. Суеверные и запуганные, приходившие с мольбами о милосердии или справедливости, о спасении или мести, о волшебстве, что могло бы изменить их судьбу. Их слова не значили ничего. Их лица смешивались в одно сплошное пятно, смазанное и уродливое, как испорченная картина. Космическая безмятежность сменилась хаосом звуков и фигур, адской какофонией возгласов и ворчаний, слишком громких, слишком близких, слишком настоящих. Он блуждал среди них, как отшельник в мире, который когда-то был его.

Он искал что-то. Неясное, эфемерное. Нечто, что могло бы вновь стать смыслом его существования. Боль терзала его тело и разум, но именно она толкала его вперёд, подобно безжалостному пастуху, гонящему стадо в пропасть.

Однажды он наткнулся на обветшалый храм, запущенный и осквернённый временем и людьми. Его стены были изрисованы нелепыми граффити и облеплен рваными плакатами, рекламирующими комические спектакли и весенние праздники. Всё, что когда-то было священным, превратилось в декорацию для светских развлечений.

Внутри пахло сыростью и плесенью, воздух был тяжёлым и затхлым, как ритуальное проклятие. Тишина была настолько плотной, что казалась осязаемой, липкой, как паутина.

Он сел на обломок пьедестала — холодный, твёрдый край гранита врезался в его плоть, но дискомфорт был уже привычным. В центре зала возвышалась бронзовая статуя монаха, чьи очи взирали в небо с выражением недюжинного мужества, — и в них было больше жизни, чем в его собственных.

И тогда он различил упругую поступь — в его одиночество ворвался человек. Загорелый, дряхлый старик с глазами, полными неистовости и чего-то другого, тёмного и горького, как забродившее вино. Его одежда висела лохмотьями, как если бы ткань сама старалась сбежать от своего владельца. Но взор его был острым, как клинок, наточенный скорбью и испытаниями.

— Мрачновато тут у тебя, — хмыкнул незваный гость, лениво прислоняясь к расколотому идолу. — Хотя, знаешь, даже уютно. В духе «всё плохо, оставьте меня умирать, спасибо». Настоящее прибежище для тех, кто решил, что страдание — это высшая форма существования.

— Уходи, — хрипло бросил Бог, не оборачиваясь.

— Я-то, конечно, уйду. Но вот от себя ты не убежишь. Или убежишь? Хотя, глядя на тебя, возникает сомнение, что ты вообще способен двигаться. Всё больше похож на часть этого злосчастного места.

— У меня нет причин, чтобы идти дальше.

— Нет причин? — переспросил мужчина, растягивая буквы так, будто пробовал их на вкус. — Или ты боишься, что никто уже не поверит, что ты когда-то был кем-то великим? Боги, как правило, в этом плане довольно обидчивы. А тут — с небес сверзился и даже вскарабкаться обратно не смог. Досадно.

— Ты пришёл издеваться?

— А почему бы и нет? Скучно ведь наблюдать, как ты тут распадаешься по кускам. Знаешь, из такого настроения можно неплохую пьесу поставить. Особенно если главный актёр перестанет корчить из себя жертву.

Бог снисходительно улыбнулся — как же давно он не слышал, чтобы кто-то общался с ним так... Свободно. Язвительно. По-человечески. Вдобавок каверзные тирады, произнесённые с такой беспечностью, попали точно в цель, пронзив грудь, как стрела, насквозь пробивающая душу. В них была простая истина, от которой он бежал, как от разъярённого зверя.

— Могу посидеть с тобой, — неожиданно предложил странник. — Как бродячий философ с бездомным Богом. Символично, не находишь?

— Ты и есть философ? — с подозрением уточнил Бог.

— Философ, наёмник, пилигрим — что угодно, лишь бы не быть никем, — в глазах старика промелькнул дерзкий огонёк вызова, словно он нарочно провоцировал эту истерзанную сущность. — Меня зовут Арис. Говорят, имя значит «лучший в цели». Иронично, да? Целюсь я так себе, зато бить — это пожалуйста. Особенно по эго всемогущих, которые киснут тут, как потрёпанные марионетки.

— Ты тоже потерян, — рассеянно пробормотал Бог, чутко уловив оттенок тоски в интонации странника.

— Может, и так. Но, в отличие от тебя, я хотя бы двигаюсь. И в том, чтобы не знать, куда идёшь, есть своя прелесть. А вот ты сидишь тут, будто весь мир обязан прилететь и извиниться за то, что живёт без тебя. Как тебе это? Властелин, которого сбили, и даже встать не может.

— Я... — Губы Бога сжались, превратившись в резкую линию. — Я ждал, что меня вернут.

— Ага, ну и как, работают твои молитвы? — Арис зыркнул на Бога с издёвкой, в которой прятался налёт сострадания, настолько тонкого, что его можно было принять за иллюзию. — Ждут только те, у кого нет сил действовать. Ты был Богом, так веди себя как Бог. Или хотя бы как кто-то, кто способен что-то сделать, а не сидеть тут, воняя обидой и жалостью к себе.

Реплики старика резали, как осколки стекла, впиваясь в сердце, которое Бог уже давно считал мёртвым. Но сейчас эта боль была жива. Реальна. И оттого нестерпимо остра. Она рвала его на части, пробуждая нечто, что он тщательно заглушал.

Бог вспомнил свой трон. Вспомнил силу, что когда-то текла через него, как свет через звёзды, охватывая Вселенные и сферы времени на манер вечного пламени. Всё это казалось неизменным, неугасаемым. Но теперь... Всё кануло в Лету, оставив лишь едкий привкус утраты.

— Я больше не тот, кем был, — выдавил он сквозь сжатые зубы.

— И что? — Арис развёл руками, словно в насмешливом благословении. — Тогда стань кем-то другим. Или хотя бы попробуй. Или... оставайся здесь, среди этой тлеющей роскоши. Могу даже принести табличку: «Здесь обитает тот, кто предпочёл гнить, а не меняться». Отличная подпись для эпитафии, как думаешь?

Тишина повисла между ними, гнетущая и вязкая, как грозовая туча. Она расползалась по разгромленному собору, обвивая античные барельефы, скользя по полу, захлёстывая их разговор, точно норовила задушить последние искры смысла.

Но в Боге что-то дрогнуло. Незаметно для самого себя он напрягся, будто его тело вдруг вспомнило, что значит противостоять разрушению. Эти комментарии — суровые, беспощадные — зацепились за что-то, что ещё не превратилось в труху.

— Думаешь, у меня есть выбор? — просипел он сдавленно.

— У всех есть выбор. — Арис фыркнул, и звук отдался эхом в пустом храме. — Вопрос только в том, предпочитаешь ты цепляться за прошлое или выстроишь что-то новое из того, что осталось.

Слова старика ударяли волнами, как шторм о скалы, вгрызаясь в истёртый холст воспоминаний. Они были точны, неумолимы, метили в самое сердце, не оставляя Богу шанса укрыться за былой царственностью.

Он ощущал это почти физически — словно невидимые струны, некогда державшие его доктрину, рвались одна за другой, оставляя лишь удушающий вакуум. Его бессилие стало явным. Отчётливы. Жалким. И от осознания этого в глубине души зашевелилось что-то первобытное, варварское, как давно похороненная ярость, что ждала своего часа.

Бог неспешно провёл ладонью по спине, ощутив под пальцами изломанные кости и рубцы, оставшиеся от отвалившихся крыльев как позорные клейма. Раны больше не беспокоили, но воспоминания о том, кем он когда-то был, продолжали жечь его изнутри, как раскалённые угли под кожей.

— Я... не знаю, — признался он. Его тембр был ржавым, как шестерёнка, слишком долго лежавшая без движения. — Всё, чем я был, исчезло. Моё имя, моя сила, моя цель... Всё, что осталось, — лишь пепел.

— Тогда, может, начни с другого, — порекомендовал Арис с лёгкостью, будто предлагал пойти выпить, а не изменить всю суть личности. — Ты можешь просто быть. Не Богом. Не спасителем. Не повелителем. А... кем-то. Кем захочешь.

Это звучало так заурядно, что казалось глупостью. Абсурдной, нелепой, достойной лишь циничной усмешки. Но в этой тривиальности таилась сокровенная и неоспоримая истина. Он больше не был Богом. Его имя растворилось в эпохе, как песчинка в бушующем море. Он был кем-то другим. Тем, кто лишился всего и стоял перед бездной неизвестного, дрожа от холода, пробирающего до самых костей.

Фразы Ариса, такие бесхитростные и обыденные, всколыхнули в нём нечто хрупкое, почти забытое. Точно сквозь толщу отчаяния пробился слабый, едва различимый солнечный луч. Как если бы с того самого падения он ждал разрешения существовать иначе. Ждал, чтобы кто-то сказал ему, что мир не кончился, что всё ещё можно идти.

— Кем я могу быть, если не Богом? — прошептал он так затравленно, что сам себя возненавидел.

— Тем, кто помогает. Тем, кто учится. Может быть, тем, кто понимает. А, может, даже другом, если не слишком высокомерен для этого, — странник нахально подмигнул, но в его интонации переливалась искренняя доброта.

Бог сердито покосился на старика, который не требовал чуда и не преклонялся перед ним. Лишь говорил — честно, прямо и без страха. Это бесило и восхищало одновременно. И впервые за всё это время он почувствовал, что кто-то действительно смотрит на него, а не сквозь. Но это новое ощущение было жгучим, как крапива, оно тревожило и сбивало с толку.

— Я был Богом. Я правил светом и тьмой, — его голос креп, гнев закипал в крови. — Ты не понимаешь, что значит утратить всё. Потерять саму суть того, кем ты являлся.

— А ты не понимаешь, что значит жить, — парировал Арис хлёстко. — Ты просто существовал, ждал обожания, словно оно было твоим правом. И продолжаешь таращиться назад, в прошлое, выбирая быть мертвецом. Может, ты никогда и не умел жить по-настоящему, раз потеря короны уничтожила тебя так легко. Какой смысл в вечной жизни, если ты цепляешься за то, что уже истлело?

Впервые за долгое время Бог не знал, что ответить.

— Так что, ты пойдёшь или останешься здесь разлагаться? — продолжил Арис, не дождавшись ответа. — Я не собираюсь тебя спасать. Но если ты хочешь узнать, что значит быть... кем-то, пойдём со мной.

Бог настороженно уставился на старика, стремясь найти в его глазах подвох. Но там не было ни спесивости, ни жалости. Лишь решимость и завидное, почти возмутительное спокойствие. Как будто этому смертному и правда было всё равно, кто перед ним.

— Куда мы пойдём?

— Вниз. Туда, где люди живут, работают, страдают и мечтают. Туда, где ты сможешь узнать, кто ты, когда всё потеряно.

— Я не знаю, получится ли у меня.

— Это и есть твоя первая ступень: ты не уверен, но готов попробовать.

Бывший Бог поднялся неуклюже, точно учился ходить заново.

— Как мне теперь называться? — вопрос сорвался с уст прежде, чем он успел его обдумать.

— Как душе угодно, — пожал плечами Арис. — Но если хочешь моего совета, выбери имя, которое не тянет тебя в прошлое. Ты же не хочешь снова стать тем, кем был?

Он задумался. Имя. Новый смысл. Новая сущность. Всё это казалось таким фантастическим и невозможным, как попытка приручить ураган голыми руками.

— Летос, — наконец неохотно вымолвил он, вспоминая слово, что однажды значило забвение и начало. — Пусть будет Летос.

— Неплохо. Коротко, звучно. И что-то в нём есть... подходящее.

Бывший Бог смотрел на странника с чувством, которое раньше считал ниже своего достоинства. Любопытство. В прошлом он был уверен, что знает всё — зачем тогда было искать что-то вне пределов своей власти? Сейчас же этот огонёк интереса разгорелся внутри него, словно свет, способный проникнуть даже в самые тёмные уголки души.

И они покинули храм, оставив за спиной старинные статуи и разбитые тени. Шаги по жёсткой почве отзывались в Летосе зудящей вибрацией. Он ощущал, как ветер скользит по коже, влажный и чуждый. Когда-то он повелевал им, мог разогнать бурю одним лишь вздохом. Теперь же воздух был неукротимым, дёргал его волосы, будто высмеивая его ничтожность.

Город, в который они пришли, был далёким отражением того, что он когда-то знал. Узкие улочки переплетались, как запутанные нити лабиринта; многоэтажные дома нависали угрюмыми стенами, а люди сновали туда-сюда, не обращая внимания на двух паломников.

И это было странно. Никто покорно не падал ниц, никто не воспринимал его присутствия — он был всего лишь ещё одним невыразительным силуэтом среди множества других, затерянным в безликой массе.

— Ты разочарован? — спросил Арис, исподтишка поглядывая на реакцию Летоса.

— Нет. Скорее... смущён. Всё изменилось. Они больше не чувствуют меня.

— Они живут, как могут. И им не нужны боги, находящиеся вдали. Ты видишь, как мир идёт дальше? Как движется, независимо от потерь?

Летос медленно кивнул. Он ощущал, как внутри него что-то переворачивается, ломается, как старое дерево, что погибает, но даёт место новому ростку. Это было одновременно мучительно и освобождающе.

Они шли дальше. Слякоть липла к ботинкам, воздух был пропитан выхлопными газами и пылью. Люди ругались, смеялись, торговались. Их голоса напоминали хаотичную мелодию, в которой не было места для возвышенных речей и поклонений.

Летос приметил мальчишку, таскающего ведро с водой, его лицо было перепачкано сажей, рыжие пряди прилипли ко лбу от пота, но взгляд... Взгляд был почти железный — непоколебимый для кого-то столь юного. Приметил женщину, что старалась продать засохший хлеб, перекрикивая соперниц. Старушку, читавшую на площади стихи для пары сонных детей, точно неважно, слушают её или нет.

— И это всё, что у них есть? — Летос не смог сдержать горечи. — Грязь, неутолимые потребности, борьба за крохи.

— Это жизнь. Она некрасива и не всегда справедлива. Но она... настоящая. — Арис остановился, наблюдая за лицом своего спутника. — Ты думаешь, что утратил всё. Но, может, ты пока не знаешь, что искать.

— А если я больше ничего не найду? — Летос растерянно воззрился на свои истощённые руки. Когда-то его пальцы могли вершить судьбы одним лишь жестом. Теперь же они едва могли сжаться в кулак. — Если все эти страдания ничего не стоят?

— Тогда ты останешься здесь, среди заросших руин. Но если рискнёшь искать, то, возможно, обретёшь нечто большее.

Они продолжили путь. Город остался позади, и дорога становилась всё более трудной. Леса тянулись вдоль горизонта, дремучие и мглистые, словно сотканные из чёрного шёлка и тайных страхов.

Ночи были промозглыми. Костёр трещал, отбрасывая дрожащие тени на лица. Летос не привык к такому существованию. Всё тело ломило, от жажды кружилась голова. Но в этом было что-то пугающе правдивое.

Однажды вечером Арис протянул ему миску с похлёбкой, над которой пар поднимался ароматными спиралями.

— Ты питаешься этим? — Летос поморщился, но взял миску.

— Да. И ты тоже, если хочешь выжить. Смертные умеют адаптироваться к условиям. Это наш дар. А отныне твой тоже.

Летос ел, чувствуя, как грубая пища обжигает горло. Это было унизительно и при этом... так живо. Как будто что-то впервые встрепенулось в его груди.

— Ты учишься, — одобрительно присвистнул Арис. — Неприятности, голод, слабость — всё это лишь часть пути. Ты хотел обрести себя. Но сначала нужно понять, что ты потерял.

Летос молчал. Он всё ещё не знал, что именно ищет. Но столкновения  с реальностью делали его боль чуть менее невыносимой.

Сначала перемены были незаметны. Просто лишние шаги, сделанные из упрямства и отчаяния. Еда, добытая тяжким трудом, начинала казаться не столь отвратительной, а усталость — не такой всепоглощающей.

Летос шёл вперёд, а мир открывался перед ним, жестокий и прекрасный одновременно. Он больше не всматривался в лица прохожих в поисках ужаса или почтения. Вместо этого он замечал мелочи: человека, что застенчиво запинался, но продолжал петь; девушку, что прятала самоуважение за озорной улыбкой, разнося почту по квартирам; ребёнка, что протянул ему руку, когда он споткнулся на кривой тропинке.

Когда-нибудь, в прошлом, он бы отверг эту ладонь, гордо отказался от помощи. Сейчас же Летос принял её, пусть и с неловкостью, точно совершил маленькое предательство собственного величия. Но почему-то это не казалось ошибкой.

С каждым днём он всё больше проникался мыслью, что величие не в том, чтобы быть восхваляемым. И не в том, чтобы заставлять вселенные склоняться перед ним. Подлинное величие заключалось в том, чтобы продолжать идти, вопреки скорби и сомнениям, зная, что любой миг может быть последним.

— Ты начал понимать, — однажды произнёс Арис на рассвете, когда багровое солнце лишь начинало проступать сквозь туман. Их костёр догорал, оставляя в воздухе терпкий запах дыма. — Боль — не твой враг. Она твоё очистительное горнило.

— Если бы ты сказал мне это раньше, я бы убил тебя за дерзость, — в интонация Летоса прошелестела благосклонная ирония. — Арис, почему ты тратишь на меня своё время?

— Всё элементарно: однажды я тоже потерял себя и не хочу, чтобы кто-то другой тонул в трясине. Впрочем, может я всего-навсего настырный баран.

Летос ничего не ответил. Но его молчание уже не было отвергающим.

Они продолжили скитания, странствуя от деревни к селу, от города к хутору. Летос учился выживать. Не так, как раньше — через силу и авторитет. Теперь он учился приспосабливаться, слушать, наблюдать.

В одной деревне он помогал строить мост, вбивая сваи со страстной настойчивостью. Пальцы ныли, покрывались волдырями, но в ударах ощущалось безмерное удовлетворение. Физическая работа не требовала божественной силы — лишь упорства и терпения.

В северной столице он выхаживал паренька, смешивал травы и собирал коренья, вспоминая то, что когда-то казалось ненужным знанием. Прикосновение к примитивным вещам — шершавым листьям, хрупким стеблям — вдруг казалось чем-то почти сакральным.

— Ты мог бы оставить его умирать, — сказал Арис, когда они покинули город.

— Да, но зачем? У него есть жизнь. А у меня... только дорога.

Оказывая поддержку нуждающимся, Летос чувствовал, как что-то нежное разливается в груди. Это было не превосходство, а ощущение правильности. Как будто, наконец, он двигался в верном направлении.

— Ты больше не стремишься вернуть трон? — поинтересовался Арис, когда они остановились на ночлег.

— Трон? — Брови Летоса озадаченно приподнялись. — Я уже не уверен, что он мне нужен. Могущество без смысла... что оно значит? Это не более чем деспотический символ, тесная клетка. Я думал, что утратил всё, но сейчас вижу, что сам был пуст.

— А теперь?

— Теперь я просто иду. Если встречу тех, кто нуждается в помощи, — протяну руку. Если встречу тех, кто заблудился, — покажу путь. Это не сделает меня богом. Но, возможно, сделает кем-то... лучше.

Слухи о Бродячем Проповеднике начали распространяться по землям. Говорили о мужчине с глазами, полными древней печали, который мог лечить раны и выслушивать исповеди с одинаковым вниманием. Шептались о мудрых наставлениях, что он оставлял на порогах. Пересказывали историю о Богах, что были забыты, о власти, что сама по себе — ничто. О том, как чистое Эго стало человеком, сбросившим с себя оковы тщеславия.

Одни называли его шарлатаном, другие — святым. Но Летос уже не заботился о чужих мнениях и не искал подтверждений собственной значимости. Он шёл по тропам, где прежде не ступала его нога. Сквозь пустыни и рощи, через изнурённые бедностью деревни и королевские цитадели, пропитанные зловонием тирании и алчности.

Вместо престола и звёздных залов он обрёл бескрайние дороги, по которым шли обычные смертные. Вместо безграничного господства — искру сострадания, тёплую, как свет, проникающий сквозь хмурые тучи. И с каждым новым пройденным километром он чувствовал себя немного более... живым. Словно ледяное высокомерие постепенно растапливалось, обнажая под ними нечто настоящее.

В какой-то момент Арис исчез. Без прощаний, без объяснений. Летос не удивился. Каждый искал свой путь, а тени прошлого не всегда могут шествовать рядом.

Но он сам продолжал идти. Не в поисках влияния. Не ради того, чтобы изменить мир. Не ради того, чтобы заставить людей склоняться перед его волей.

Он шёл, чтобы слушать. И действовать. Не как бог, но как человек, обременённый памятью и в то же время освобождённый от неё.

И всё же... В этой простоте таилась свобода. Не в ожидании чужих молитв и почитаний, а в праве делать свой собственный выбор. В праве ошибаться и продолжать идти, несмотря ни на что.

В праве быть собой.

… пока заражённые туристы, вернувшиеся на Землю, возводили собственные культы, утверждая тотальный контроль и требуя беспрекословного подчинения, воспринимая себя непогрешимыми божествами, для которых уверенность в собственном совершенстве была единственным законом.

P.S.
Бог упал не только с небес, но и в строгие рамки 25 тысяч знаков с пробелами — такие были условия конкурса.
Поэтому кое-какие звёздные битвы, пафосные речи и ещё пара вселенных остались за кадром. Ну а что поделать — лимит есть лимит, даже у бывших богов.