Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 10. 1

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 10.1. Выписки из книги: Зайцев А.Д. «Пётр Иванович Бартенев и «Русский архив»


Зайцев Андрей Дмитриевич (1951-1997) – историк, археограф.

Афиани Виталий Юрьевич (1946) – историк, археограф.

Шмидт Сигурд Оттович (1922-2013) – историк, источниковед.

Мироненко Мария Павловна (1951) – историк, источниковед.


     Выписки сделаны из сборника: Зайцев А.Д. «Пётр Иванович Бартенев и «Русский архив». «Рукописные памятники Древней Руси», М., 2013 г.

     Представленные в этом сборнике работы нескольких авторов посвящены исследованию и описанию жизни и деятельности издателя исторического журнала «Русский архив» и пушкиниста Бартенева П.И. и автора первой биографии Бартенева П.И., историка и археографа Зайцева А.Д.
     Монография Зайцева А.Д. «Пётр Иванович Бартенев» была издана в 1989 году, а в 2013 году переиздана вместе с ещё несколькими статьями Зайцева А.Д. о Бартеневе П.И., а также с материалами разных авторов о жизни и деятельности самого Зайцева А.Д., скончавшегося в 1997 году.

     Этот сборник я условно разделил (в самом сборнике этого деления нет) на четыре части: первая часть – предисловия нескольких авторов; вторая часть – книга Зайцева А.Д. «Пётр Иванович Бартенев» (с предисловием Шмидта С.О.); третья часть – отдельные статьи Зайцева А.Д. о журнале «Русский архив»; четвёртая часть – послесловия нескольких авторов.
     В таком порядке я и представляю выписки.


     Часть 1. Предисловия к сборнику


     Афиани В.Ю. «К читателям»:

     Публикуемый сборник посвящен основателю и бессменному редактору журнала «Русский архив» П.И.;Бартеневу. И в тоже время, эта книга – дань памяти первому биографу Бартенева и исследователю истории его журнала – Андрею Дмитриевичу Зайцеву. Так задумал эту книгу её редактор – Сигурд Оттович Шмидт.
     <…>
     В настоящий сборник вошла книга А.Д.;Зайцева «Пётр Иванович Бартенев», его статьи и справочные материалы о «Русском архиве», а также статьи, в основе которых доклады на заседании Археографической комиссии: А.К.;Афанасьева о материалах редакции «Русского архива», хранящихся в ОПИ ГИМ, Т.В.;Медведевой об отношении Бартенева с семейством Свербеевых, М.П.;Мироненко о материалах о Герцене, опубликованных в журнале, и Н.П. Ахметьевой (правнучки П.И.;Бартенева) о жизни Бартеневых в пушкинских местах Тверской губернии. Они дополняют и расширяют наше представление и о Бартеневе, и о его архивном наследии, и о его многочисленных человеческих связях.
(стр. 5)

     Бартенев очень интересен и своей деятельностью и в плане нашей сферы науки, и в плане общественной. [...] Он сделал то, что отмечается в учебных пособиях по археографии и по историографии. Он был не только собирателем очень многих материалов, но он был инициатором новой методики работы с источниками. В то время некоторые исследователи уже обращались к современникам, вызывая их на мемуары. В частности, в пушкиноведении. Этим начал заниматься Анненков, автор первой биографии Пушкина, он был старше Бартенева на шестнадцать лет. Но такую организованную работу по выявлению пушкинознатцев и по приложению усилий, чтобы добиться от них воспоминаний, даже от тех, которые знали совсем мелкие детали, не отразившиеся в творчестве Пушкина, не сыгравшие большой роли в развитии общественного сознания или поэтической и литературной мысли, но значимые для понимания Пушкина, проводил именно Бартенев.
     Бартенев сумел первым всё-таки издать большой фамильный архив со своеобразными документами. Это архив Воронцовых. Семейство, которое в XVIII–XIX вв. играло очень большую роль в политической жизни и военной жизни нашей страны.
(стр. 7-8)


     Шмидт С.О. «От редактора»:

     Андрей Дмитриевич Зайцев, скончавшийся в ночь на 8 марта 1997 г. на сорок седьмом году жизни, обладал редкой человеческой притягательностью. Он был умён, изящно остроумен, обаятелен и доброжелателен. Его отличали одарённость исследователя и литератора, необычайное трудолюбие, организованность и высокое чувство ответственности. Андрея Дмитриевича любили, и ему доверяли. Внезапная его кончина ощущалась как большая потеря и для науки, и для близко знавших его.
     А.Д.;Зайцев был зачинателем всестороннего изучения многообразной деятельности историка и археографа П.И.;Бартенева, основателя и бессменного редактора ежемесячного исторического журнала «Русский архив», автора трудов о России времен Романовых, публикатора исторических источников и их описаний, организатора написания мемуаров о значительных событиях государственно-политического характера, о знаменитых людях, о повседневности, один из основоположников пушкиноведения.
     А.Д.;Зайцев в своём исследовании опирался не только на изданное Бартеневым, но прежде всего на архивные материалы (это и огромный архив самого Бартенева, и личные архивы, архивы учреждений и общественных объединений). Тем самым впервые определялось большое значение архивной документации при исследовании истории памятников печати – периодических изданий. «Русский архив» предстал перед нами в контексте истории развития общественной мысли, науки (и исторических наук, и литературоведения), журналистики, книговедения. Конкретные наблюдения, основанные на сопоставительном рассмотрении архивных и печатных материалов, привели исследователя к постановке важных вопросов в области источниковедения, историографии, истории публицистики, археографии и книжного дела.
(стр. 11)


     Зайцева В.А. «Об отце»:

     Книга Андрея Дмитриевича Зайцева о русском историке и археографе П.И.;Бартеневе впервые вышла в 1989 году. Предлагаемое читателю переиздание, дополненное рядом статей, свидетельствует о том, что и сегодня этот труд сохраняет свою научную ценность. Кроме того, книга является знаком памяти автору, очень рано ушедшему из жизни. В каком-то смысле можно говорить о «лирическом» характере научного исследования А.Д.;Зайцева, поскольку автора и его героя объединяет глубокая общность профессиональных и духовных интересов. Так, например, Андрей Дмитриевич Зайцев ощущал взаимосвязь своего времени (70–80-е годы XX века) с эпохой, представителем которой являлся Петр Иванович Бартенев. И в том, и в другом случае речь идет о времени общественных надежд, об ожидании значительных исторических перемен.
(стр. 14)

     Сам автор именно в ЦГАЛИ СССР стал специалистом в области практического источниковедения и публикации исторических документов. Эти навыки он получил в отделе каталогизации архива, где описывал документы для архивно-справочного каталога, участвовал в составлении очередных выпусков многотомного путеводителя по фондам ЦГАЛИ, а также в отделе публикаций, который через некоторое время возглавил. К периоду работы в ЦГАЛИ относятся подготовка и выход в свет большого числа публикаций. Вот некоторые из них: «Записные книжки А.А. Ахматовой» для тома «Литературного наследства»; сборники «М.А.;Булгаков. Театральное наследие», «А.М.;Коллонтай. Письма», «М.А.;Чехов», «Е.Л.;Шварц. Дневники», выпуск и документального альманаха «Встречи с прошлым».
     В 70–80-е годы происходит становление А.Д.;Зайцева как профессионального историка. Это время своеобразного архивного романтизма, когда молодые исследователи в атмосфере
дефицита изданий по истории ближайших двух столетий с восторгом открывают жизнь минувшую по документам, впервые вводимым в научный обиход. Важно отметить широчайший тематический диапазон архивных публикаций этого времени. При всём разнообразии научных интересов личные пристрастия А.Д.;Зайцева всё же были связаны с журналом «Русский архив» и его редактором П.И.;Бартеневым. Именно в эти годы Зайцев пишет кандидатскую диссертацию «Русский архив» – исторический журнал (1863–1917). История собирания, организации и издания исторических материалов» (защищена в Институте истории Академии наук СССР в 1981 г.). Цикл статей об этом обратил на себя внимание специалистов по истории русской периодической печати второй половины XIX – начала XX века новаторством методики источниковедческого анализа опубликованных и непубликовавшихся архивных документов, в комплексе составивших основу для достоверной реконструкции историографического творчества П.И.;Бартенева.
     Уйдя из ЦГАЛИ СССР в издательство «Большая Российская энциклопедия» (до 1992 года – «Большая Советская энциклопедия»), где он заведовал редакцией отечественной истории, А.Д.;Зайцев принимает участие в подготовке целого ряда изданий, в их числе «Советский энциклопедический словарь» (4-е изд. М., 1989), «Санкт-Петербург. Петроград. Ленинград» (М., 1992) и особенно многотомная энциклопедия «Отечественная история (с древнейших времён до 1917 года)» (М., 1-й том – 1994, 2-й том – 1996), «Москва» (М., 1997) и др. Автор не изменяет своей главной научной теме – он пишет о «Русском архиве» и Бартеневе статьи для некоторых из вышеперечисленных изданий.
     В книге 1989 года автор сожалеет об отсутствии современного издания, подобного «Русскому архиву» Бартенева. Через три года, с 1991-го, при участии А.Д.;Зайцева начал выходить исторический альманах «Российский архив», а с 1993-го А.Д. Зайцев вошёл в редколлегию этого продолжающегося издания.
(стр. 16-17)


     Часть 2. Зайцев А.Д. «Пётр Иванович Бартенев»:


     Шмидт С.О. «О П.И. Бартеневе и книге о нём»:   

     <…> Он посвятил свою книгу «жизни и трудам» Петра Ивановича Бартенева, всему тому, что сделал, собрал, написал этот неутомимый труженик. Причём рассматриваются все явления биографии Бартенева, прошедшего нелёгкий путь от антикрепостника-либерала, передававшего Герцену для публикации материалы, разоблачавшие тайны царизма, до консерватора, дорожащего близостью с Победоносцевым и напуганного событиями 1905 года. <…> Сотрудником Бартенева, для которого всегда идеалом казался дух реформ Екатерины II, а любимыми поэтами были поэты пушкинской поры, стал на рубеже столетий символист Валерий Брюсов (и для него работа с Бартеневым была школой текстологии и археографии).
(стр. 22-23)


     Зайцев А.Д. «Пётр Иванович Бартенев»:

     Пётр Иванович Бартенев родился 1 октября 1829 года в селе Королевщина Тамбовской губернии (ныне Грязинский район Липецкой области), в имении своей матери.
     <…>
     Отец Петра – Иван Осипович Бартенев – профессиональный военный, участник всех войн Александра I, геройски отличившийся в Бородинском сражении, закончил службу в чине подполковника Арзамасского конно-егерского полка.
     Мать, Апполинария Петровна, урождённая Бурцева, – родная сестра знаменитого гусара, «ёры, забияки» А.П.;Бурцева, так красочно воспетого Денисом Давыдовым.
     <…>
     Кроме Петра в семье, многодетной по современным понятиям, но вполне обычной в этом смысле для того времени, были ещё дети: сёстры Апполинария (в замужестве Барсукова), Екатерина (Бланк) и Сарра, а также брат Михаил. Сын последнего Александр сумел даже попасть в историю (точнее – в «историю»), и имя его фигурирует в переписке многих писателей и общественных деятелей конца XIX века. Дело в том, что это именно тот Бартенев, который убил по «романическим мотивам» в Варшаве артистку Висновскую и стал главным героем громкого судебного процесса и прототипом героя повести И.А. Бунина «Дело корнета Елагина». Пётр Иванович, облачившись во все регалии, лично хлопотал за племянника перед императором. Ходатайство помогло: осуждённый был всего лишь сослан на два года в Омск, а затем был даже уездным предводителем дворянства. (стр. 31-31)

     В детстве с Бартеневым случилось несчастье: упав, он разбил ногу, оставшись на всю жизнь хромым и не расставаясь с костылём. По его собственным словам, это вынужденное ограничение в передвижении, особенно в ранние годы, способствовало усидчивости, занятиям книжным – «сиднем прожил я несколько лет сряду, охромевши ещё до 1839 года».
(стр. 34)

     Бартенев поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Среди читавших в это время студентам лекции назовем лишь тех, кто, по собственному признанию Бартенева, оставил в его памяти неизгладимый след, кто так или иначе оказал воздействие на развитие научных и общественных взглядов молодого студента. Спустя многие годы Бартенев в числе своих учителей (в широком понимании этого слова) называл Т.Н. Грановского, С.М. Соловьёва, М.П. Погодина, С.П. Шевырёва.
(стр. 38)

     Круг общения Бартенева в студенческие годы не исчерпывался одними университетскими знакомствами. Особое место в жизни Бартенева в этот период занимает видный публицист и поэт, славянофил Алексей Степанович Хомяков. А.С.;Хомяков сыграл значительную роль в становлении мировоззрения Бартенева, который за два года до смерти, в 1910 году, вспоминал: «Помню майское утро 1849 года, когда я впервые увидел Хомякова... Разговор с ним сразу решил всю мою дальнейшую судьбу: так беседа его была увлекательна и внушительна... Хомяков был провозвестником всемирно-исторического назначения России». Это, так сказать, тиражированная цитата Бартенева, им самим помещённая в «Русском архиве». Искренность её подтверждает другая, из воспоминаний, совпадающая в главном – в отношении к А.С.;Хомякову: «В мае 1849 года Коссович привёз меня на Собачью площадку в маленький кабинет Алексея Степановича; он только что вышел из спальни в шёлковом ватном халате с привешенными на шнурке ключами и с густыми, взъерошенными, чёрными, как смоль, волосами. Могу повторить за себя слова одного из поклонников Магомета: он схватил меня за сердце, как за волосы, и не отпускал больше прочь. Любовь и благоговение к его памяти и до сей минуты не покидают меня».
     Забегая немного вперед, отметим, что и сама идея создания исторического журнала «Русский архив» принадлежит, по преданию, именно А.С.;Хомякову (кстати, по делу о высылке из Москвы которого Бартенев вызывался на допрос к генерал-губернатору А.А.;Закревскому в 1849 году). «В доме Хомякова начал свою карьеру» Бартенев – однозначно указывала дочь Петра Ивановича Т.П.;Вельяшева.
     Здесь же, в доме А.С.;Хомякова, вспоминал впоследствии Бартенев, «встречался я и с Гоголем, который производил не на меня одного неприятное впечатление: это был какой-то недотрога, довольно скудно одетый, но с великолепным бархатным жилетом с золотою цепью часов. Помню, как, возвратившись из университета с лекции Каткова о психологии, разговорился я с Гоголем о том, достигнут ли психологи до того, чтобы явственно представить, что должен был ощущать Одиссей, когда перед тем, как придти во дворец Антиноя, он после стольких испытанных бедствий молился Афине в предгорней роще. Гоголь капризничал: подавали ему чай, и он находил то слишком полным стакан, то не долито, то мало сахару, то слишком много. По большей части он уходил беседовать с Екатериною Михайловною (женой А.С.;Хомякова. – А.З.), достоинства которой необыкновенно ценил. Её кончина в январе 1852 года очень его поразила, и он заболел своей смертельной болезнью».
     Знакомство Бартенева с Гоголем не ограничилось отвлечёнными «психологическими» экскурсами в древность, а неожиданно проявилось и во вполне реальной материальной сфере: Бартенев оказался среди, так сказать, «гоголевских стипендиатов». Так, в 1849 году С.П.;Шевырев передал Бартеневу «25 рублей, сказав, что эти деньги даны ему одним желающим остаться в неизвестности человеком для выдачи прилежным студентам (позднее мы узнали, что это был Гоголь)». Надо сказать, что это пособие было не лишним, так как Бартенев-студент с большим трудом сводил концы с концами, постоянно промышляя уроками и репетиторством. Пришлось даже продать золотую медаль, с которой он окончил рязанскую гимназию. По этой же столь прозаичной и столь обычной для многих студентов причине Бартенев брался за любую литературную работу. Так, для издания «Магазин землеведения и путешествий» он перевел «историю распространения кофе, верблюда, янтаря и еще что-то»...
(стр. 41-42)

     Интересно, что за несколько дней до этой записи первого впечатления о Гоголе Бартенев в том же дневнике отметил следующее: «Если поэт вообще предполагает прекрасную душу, то такой поэт, какой является в произведениях Гоголя, который умел из ничтожного и грязного породить высокое и художественное, обладающий такою удивительною ваятельной силою, такой поэт должен иметь душу не только прекрасную, но и глубоко доброжелательную, а между тем все говорят про Гоголя, что он гордец». Вероятно, все-таки общее мнение, то, что «все говорят про Гоголя», сказалось и в записи о первой встрече с ним Бартенева.
(стр. 43-44)

     Ко времени окончания университета – к 1851 году – Бартенев становится известен в сравнительно широкой московской научно-литературной среде. <…> … отметим только, что Бартенев хорошо знал французский, немецкий, английский, польский, латинский, греческий и свободно читал санскрит. Не случайно именно Бартенева рекомендовал в это время в секретари самому Василию Андреевичу Жуковскому (любимому, заметим, поэту Бартенева) всеведущий почт-директор А.Я. Булгаков.
     После окончания университета Бартенев на короткое время становится учителем детей Л.Д.;Шевич (урожденной Блудовой). Желание поехать за границу, познакомиться с представителями западноевропейского ученого мира послужило причиной такого решения Бартенева. Правда, поездка не состоялась, но зато Бартенев знакомится с одним из крупнейших сановников николаевской эпохи Дмитрием Николаевичем Блудовым (отцом Л.Д.;Шевич), общение с которым, как впоследствии говорил сам Бартенев, оказало на него большое влияние.
(стр. 46)

     Несмотря на кратковременность пребывания в Петербурге, Бартенев использует его для расширения круга своих знакомств, и не без успеха. Позднее он вспоминал:
     «Погодин снабдил меня курьёзной записочкой (дорожа бумагою, он имел обыкновение писать на клочках, оторванных от полученных им писем) к Соболевскому*. Тот жил на Выборгской стороне за церковью Самсония, на устроенной им Мальцевской прядильной фабрике. Это был холостяк, истинный друг книг и всякого просвещения, человек трезвого образа мыслей и по душе несравненно лучше, чем он казался. Подобно многим незаконнорожденным людям, он брал наглостью и всякого рода выходками. Любопытно, что в молодости своей писал он нежные идиллические стихи. В то время, когда я узнал его, он не сообщал мне своих метких эпиграмм; позднее, когда он переселился в Москву, я очень с ним сблизился и много от него наслушался. Думаю, что он любил меня и хотя был скупенек, но мне подарил на память, когда я женился, прекрасный цельного красного дерева круглый поставец. В моей памяти и в моих записях сбереглась большая часть его стихов, этих образцов эпиграмматической поэзии. Он был то же, что Марциал в римской литературе.
     Противоположность ему я встретил в Петре Александровиче Плетнёве, тогдашнем ректоре Петербургского университета. Я редко пропускал его субботы, на которые съезжались к нему любители словесности и тихой беседы... С Плетнёвым до конца его жизни я был в беспрестанной переписке. Мы сходились в общей любви не только к Пушкину, но в особенности к Жуковскому».
     * Соболевский С.А. (1803-1870) – библиофил и библиограф, знакомый А.С. Пушкина.
(стр. 47-48)

     Рассмотрим славянофильские сочувствия Бартенева. В 1853 году, во время поездки М.П.;Погодина за границу, именно Бартеневу было поручено заведование журналом «Москвитянин», а в 1856 году он – полноправный член редакции «Русской беседы», входит в тесный кружок, собиравшийся у М.П.;Погодина (А.С.;Хомяков, А.И.;Кошелев, П.А.;Бессонов, И.Д.;Беляев), и заведует изданием журнала во время отсутствия М.П.;Погодина. В этом же году он принимает деятельное участие в хлопотах вокруг славянофильской газеты «Молва». Бартенев, явно в русле славянофильских настроений, переводит и издает в 1857 году книгу Л. Ранке «История Сербии по сербским источникам», в предисловии к которой придаёт большое значение возникновению Сербского княжества. Это событие, по его словам, «составляет эпоху в новой истории славянских народов». Издание было замечено Н.Г.;Чернышевским, поместившим в № 3 «Современника» за 1857 год рецензию, где, в частности, говорилось: «Этот труд г. Бартенева заслуживает всякой признательности... Выбор сочинения для перевода сделан очень удачно».
(стр. 50)

     ...Вернёмся, однако, к внешней стороне жизнеописания Бартенева. В середине 1850-х годов, а именно с 1854 по 1858 год, он – единственный раз в своей жизни – находится на государственной службе: работает в Московском главном архиве министерства иностранных дел и достигает в служебной иерархии ступеньки столоначальника.
(стр. 52)

     В начале 1858 года Бартенев оставляет службу в архиве. И к этому же году относится загадочное событие в его жизни, вполне достаточное, чтобы предоставить сюжет для небольшого исторического детектива, столь модного в наши дни. Здесь, вероятно, следует сделать «историографическое» отступление.
     1858 году Вольная русская типография в Лондоне издаёт «Записки» Екатерины II. В самое непродолжительное время они выходят в свет на некоторых других европейских языках. Успех, которым пользуются эти мемуары, оглушителен. Читающий мир с удивлением и интересом узнаёт скрытые стороны жизни высшего русского общества, тайны правящей династии, тщательно скрывавшиеся на протяжении долгого времени. Царское правительство принимает энергичные меры, чтобы воспрепятствовать распространению документа, пытается узнать, каким образом и с чьей помощью «Записки» были получены А.И. Герценом; правительственные агенты скупают экземпляры книги по всей Европе. Но дело было сделано. В Россию книга проникала различными способами, успех её у русских читателей был велик.
     Естественным образом возник вопрос: кто тот человек, который передал А.И. Герцену «Записки» Екатерины II – документ большой политической силы?
     В печати упоминание о лице, доставившем А.И. Герцену в Лондон «Записки» Екатерины II, появилось в 1890-х годах, когда на страницах журнала «Русская старина» печатались мемуары Н.А. Тучковой-Огарёвой. Вот что пишет Тучкова-Огарёва об этом эпизоде:
     «В это время (когда Герцен получил письма дворовых людей князя Ю.Н. Голицына) приехал к Александру Ивановичу один русский, NN. Он был небольшого роста и слегка прихрамывал. Герцен много с ним беседовал. Кажется, он был уже известен своими литературными трудами. Теперь, когда его уже нет на свете, я могу открыть тайну, которую знаю одна, могу рассказать о причине, которая привела его в Лондон. После его первого посещения Герцен сказал Огарёву и мне: «Я очень рад приезду NN, он привёз клад, только про это ни слова, пока он жив. Смотри, Огарёв, – продолжал Герцен, передавая ему тетрадь, – это записки императрицы Екатерины II, писанные ею по-французски; вот и тогдашняя орфография – это верная копия»… Русские стремились только узнать, кто привёз их из России, но это была тайна, которую кроме самого NN знали только три человека, обучившиеся молчанию при Николае I. Когда записки императрицы были напечатаны, NN был уже в Германии, и никто не узнал о его поездке в Лондон. Из Германии он писал Герцену, что желал бы перевести записки эти на русский язык. Герцен с радостью выслал ему один экземпляр, а через месяц перевод был напечатан Чернецким».
     Не вдаваясь в специальный источниковедческий анализ этого сообщения, отметим лишь то, что сразу как-то бросается в глаза своей нескладностью. «Теперь, когда его уже нет на свете», – пишет Тучкова-Огарёва. Таким образом, «теперь», то есть в 1890-е годы, NN нет в живых. Но если это так, то почему мемуаристка не называет фамилии этого человека (по словам Герцена, воспроизведённым ею, молчание было ограничено сроком жизни самого NN)? Закономерен вопрос: а помнит ли (знает ли) Тучкова-Огарёва фамилию NN? К тому же и описание NN – «небольшого роста и слегка прихрамывал» – чисто внешнее и при этом предельно лаконичное. Далее. NN просит Герцена прислать ему один экземпляр «Записок» для перевода на русский язык. Это довольно странное обстоятельство: NN, сам обладатель рукописи, мог сделать перевод на русский язык и ранее, до передачи документа Герцену. Подобные «странности» в сообщении Тучковой-Огарёвой можно было бы и продолжить. Отметим только, что первое публичное сообщение об обстоятельствах опубликования «Записок» Екатерины II путано и туманно.
     Продолжим «расследование». В начале нашего века Академия наук издавала собрание сочинений Екатерины II. «Записки» венценосной мемуаристки, подготовленные к печати А.Н. Пыпиным, были опубликованы в 12-м томе и вышли в свет в 1907 году. И вот, комментируя обстоятельства обнародования «Записок», А.Н. Пыпин приводит выше цитированное нами место из воспоминаний Н.А. Тучковой-Огарёвой и после слов последней, что «теперь, когда его уже нет на свете», делает сноску, состоящую всего лишь из трёх слов: «Автор «Воспоминаний» ошибается». Это как бы вскользь брошенное замечание означает, что А.Н. Пыпину известны были обстоятельства издания «Записок» и то, что в начале нашего столетия человек, доставивший их А.И. Герцену, был ещё жив.
     Кто же был этим человеком, по мнению А.Н. Пыпина? Ответ содержится в письме историка М.К. Лемке, готовившего в начале века к изданию сочинения А.И. Герцена и писавшего 19 октября 1905 года: «Из рассказа покойного Пыпина мне известно, что «Записки» Екатерины II к Герцену привезены были Вами. Если это верно, то не позволите ли сказать об этом в печати?» Письмо было адресовано герою нашего повествования, который 22 октября, то есть сразу же по его получении, отвечал М.К. Лемке: «Прошу Вас не оглашать в печати, будто я привёз Герцену записки Екатерины II. Это может мне повредить у некоторых лиц. К тому же оно (это мнение – А.З.) вполне неверно. Покойный А.Н. Пыпин (как и князь А.Б. Лобанов) были введены в заблуждение записками Огарёвой… Я занимался много записками Екатерины II, с которыми меня познакомил Т.Н. Грановский, по списку, полученному им от Раевских. В марте 1856 г. они ходили уже по рукам… И немудрено, что Огарёва меня смешала, видев меня у Герцена в одно время с другим лицом, тоже ходившим на костылях».
     Как видим, сам Бартенев отрицал свою причастность к обнародованию «Записок» Екатерины II А.И. Герценом. Хотя слух о роли Бартенева в этом деле был очень упорным. «Молва гласила, – вспоминал современник, – что именно ему невесть какими путями удалось списать копию с подлинных записок Екатерины II, хранившихся в государственном архиве за семью печатями, и препроводить их Герцену, который, как известно, издал их в Лондоне».
     В 1929 году было осуществлено второе издание «Воспоминаний» Н.А. Тучковой-Огарёвой под редакцией С.А. Переселенкова. На соответствующей странице, где мемуаристка говорит о приезде NN к А.И. Герцену, С.А. Переселенков делает сноску и поясняет, что он обращался к лицу, близко знавшему Бартенева, и тот ответил категорически отрицательно на вопрос, не Бартенев ли привёз «Записки» А.И. Герцену.
     И лишь сравнительно недавно, в 1980-е годы, историк Н.А. Рабкина установила, что перед отъездом Бартенева по его просьбе «Записки» Екатерины II переписывала А.П. Елагина. Копия, сделанная именно её рукой, находилась у А.И. Герцена, и, таким образом, вопрос нашёл окончательное разрешение.
(стр. 54-57)

     ...На память о встрече Герцен подарил Бартеневу редкую книгу, на которой тот сделал помету: «Сочинение Якова Рейтенфельса». Подарен мне в Лондоне в 1858 А.И. Г-ом, которому книгопродавец Трюбнер поднёс эту книжку как большую редкость. П.;Б.».      Общение с Герценом оказало определённое влияние на Бартенева; уже после возвращения из поездки по Европе, 2 января 1859 года, он писал П.А. Плетнёву: «Если хочешь любить Россию разумно, то это возможно только в прошедшем, как делают многие друзья мои, или в будущем, как Герцен». Нельзя не заметить определенного совпадения в оценках Герценом и Бартеневым настоящего России. Но Бартенев устремлен в прошлое, Герцен – в будущее.
(стр. 59)

     Не случайно так часто в записях Бартенева последующих лет упоминается имя Герцена, в библиографических обзорах «Русского архива» систематически встречаются издания Герцена и посвящённые ему, выходившие за границей; в конце века, в своем ближайшем окружении, Бартенев защищал Герцена от нападок на него как на «панегириста Варфоломеевской ночи».
     И, пожалуй, ещё одно замечание в связи с Герценом. В исторической литературе существует довольно веское предположение о том, что Бартенев привез в Лондон не одни «Записки» Екатерины II, а несколько исторических документов, и в частности «Разбор донесения тайной следственной комиссии», написанный М.;С.;Луниным и Н.;М.;Муравьевым.
(стр. 61)    
   
     По всей вероятности, именно конец 1850-х годов был периодом наиболее критического отношения Бартенева к существующим в России порядкам. Не случайно, по мнению некоторых близких Бартеневу людей, именно в это время в круге его знакомств могли быть люди передовых и даже революционных взглядов. Так, П.;А.;Плетнёв, раздумывая о журнально-издательском предприятии, писал Бартеневу 24 апреля 1859 года: «Разумеется, я буду искать (как они* и Краевский всегда делали) своего Чернышевского и Белинского. Нет ли у вас на примете такого человека?» Со временем Бартенев всё более и более будет переходить на умеренно-консервативные позиции, повторяя традиционный для многих либералов той поры путь «от фронды к охранительству». Понятно поэтому и его нежелание в начале нашего столетия публично признавать «грех молодости», связанный с доставлением Герцену важных исторических материалов.
     После возвращения в Россию, в 1859 году, Бартенев становится заведующим Чертковской библиотекой – богатейшим книжным и рукописным собранием по истории, археологии, этнографии, которое принадлежало историку А.Д.;Черткову, а затем его сыну.
     * Имеются в виду Н.А. Некрасов и И.И. Панаев.
(стр. 62)

     В 1859 году Бартенев женится на Софье Даниловне Шпигоцкой. Семья Бартенева с годами стала многочисленной. Сыновья: Иван, окончивший впоследствии морской корпус; Фёдор, занимавшийся больше управлением собственным имением, и притом не слишком успешно; Сергей – известный пианист, ученик С.И.;Танеева, историк; Юрий, ставший цензором, к великому неудовольствию отца, всю жизнь боровшегося с цензурой. Дочери: Надежда, принимавшая участие в экспедициях по Уссурийскому краю и на Памир; Татьяна (в замужестве Вельяшева) – художница, ученица О. Родена.
     Основным источником дохода для Бартенева являлись его литературно-издательские работы, в том числе наиболее крупная из них – издание «Архива князя Воронцова», за каждый из 40 томов которого он получал по условию 5 тысяч рублей, а также работа в Чертковской библиотеке. В начале 1860-х годов Бартенев много репетиторствует в богатых купеческих домах. Финансовое положение Бартенева и его многочисленной семьи не всегда было достаточно устойчивым и требовало постоянного внимания со стороны Бартенева. Тем не менее можно определенно сказать, что со временем материальное положение семьи всё более укреплялось. В 1868 году было куплено имение в Саратовской губернии – Лысые горы, приносившее небольшой доход. Содержание семьи обходилось Бартеневу примерно в 3 тысячи рублей в год. В 1900 году министерством внутренних дел было выдано Бартеневу «из негласных сумм» 1200 рублей, а с 1909 года Николай II выдавал ему по 1500 рублей ежегодно, помимо получения им такой же суммы от министерства народного просвещения; в 1912 году Бартеневу была предоставлена сумма в 5 тысяч рублей на расплату с долгами». Помимо этого, Бартенев, «приноравливаясь к новым условиям», охотно участвовал в акционерных обществах русских предпринимателей, будучи особенно близок к крупному предпринимателю и откупщику В.А.;Кокореву, по словам Бартенева, – «человеку зоркого ума и гениального сердца», и одно время даже намеревался занять место в правлении одного из кокоревских предприятий.
     Научный «послужной список» Бартенева выглядит следующим образом: в 1859 году он – член Общества любителей российской словесности, в 1867-м – Русского исторического общества, с 1871-го – член-корреспондент, а с 1873-го – действительный член Московского археологического общества, с 1888-го – член Общества любителей древней письменности, в 1890-е годы Бартенев – член комиссии по устройству народных читален и библиотек, с 1901 года он – почётный член Московского общества истории и древностей российских, в 1911 году Бартенев избран почётным членом Тамбовской губернской учёной архивной комиссии...
     В 1863 году Бартенев приступил к изданию своего знаменитого исторического журнала «Русский архив», которому будет посвящена отдельная глава. Помимо этого издания в 1868–1869 годах Бартенев подготовил к печати и выпустил четыре книги сборника «Ocмнадцатый век», а в 1872-м – две книги «Девятнадцатого века», рассматривавшихся им как своеобразное дополнение к журналу. С 1870 по 1895 год Бартенев осуществил документальную серию в 40 томов под названием «Архив князя Воронцова». Без преувеличения можно сказать, что эти издания, впервые вводившие в научный и литературно-общественный оборот множество источников-особенно по новой истории России, составили эпоху в широком освоении русского прошлого XVIII–XIX веков.
(стр. 63-64)

     Довольно своеобразными были суждения Бартенева о литературном творчестве Тургенева. Так, в письме П.А.;Вяземскому от 12 марта 1872 года он изложил свой «взгляд на русскую литературу» современной ему эпохи: «В защиту Тургенева (с которым я прошлый год виделся здесь у Милютиных) скажу, что всё-таки он из всех новейших литераторов самый образованный и начитанный. Что ж делать, что уж такая бескостная натура. Если можно так выразиться, он только и довольствуется тем, что у музы подол подымает, а к самому акту бессилен. В Писемском гораздо больше мужественного творчества; зато он совсем невежа. В графе Толстом нельзя не признать, что с музою он плодотворно сожительствует, но и обращается с нею по-мужицки».
     К изданиям Бартенева обращался Н.А. Некрасов при работе над поэмой «Русские женщины», о чем писал М.С.;Волконскому: «Многое, что вошло в мою поэму, находится в материалах в статье Бартенева». Бартенев следил за творчеством Н.А.;Некрасова, некоторые его стихотворения знал наизусть, не раз одалживал у него крупные суммы, но всё это тем не менее как-то «не помешало ему не подать руки самому Некрасову в присутствии нескольких других литераторов»*.
     * Архив Бартенева, оп. 9, ед. хр. 18, л. 60.
(стр. 66-67)

     Сборник трудов историка Н.М.;Павлова «Наше переходное время», изданный Бартеневым в 1888 году, состоял из статей, направленных против Н.А.;Добролюбова, М.А.;Антоновича, В.А.;Зайцева, «Современника» и утверждал основную мысль автора о том, что в России нет розни социальной и национальной, она едина, а «краеугольный камень государственного спокойствия зиждется на спокойствии сельской глуши». Это издание в значительной мере отражало и взгляды Бартенева, который в предисловии назвал сборник «передовой статьей ко всем двадцати пяти годам «Русского архива»».
     К концу века общественные взгляды Бартенева получают законченную монархическую окраску, приобретённую не без влияния всё более тесного общения с «сильными мира сего»,
в том числе с Александром III (на приёмах и заседаниях Русского исторического общества), давшим Бартеневу чин действительного статского советника и «высочайше сообщавшим» для публикации в «Русском архиве» некоторые исторические документы. Заслуги Бартенева как государственного «летописца» были в своеобразной форме признаны в 1883 году, когда чиновник особых поручений при министре двора И.П.;Ваганов сообщал Бартеневу: «Вы допущены как летописец, оказавший значительные услуги по разработке отечественной истории, быть свидетелем торжеств священного коронования их величеств». В 1897 году и германский император «пожаловал» Бартеневу за его издательскую деятельность бриллиантовую булавку.
(стр. 71)

     Революцию 1905 года Бартенев встретил враждебно, отрицательно относясь к конституции и революционному движению, находясь в полном расхождении с действительностью. К.П.;Победоносцев, чья фигура стала олицетворением самой крайней реакции, писал в июне 1906 года Бартеневу – одному из немногих, кто не отвернулся от него: «Вы не можете себе представить, какая злоба и ненависть поднялась на меня отовсюду – сверху донизу, за то самое, что вы к чести моей относите».
(стр. 71)

     ...В начале XX века в кругу знакомств Бартенева были уже и люди совсем другого, нежели он, поколения, других взглядов. Это и В.Я.;Брюсов, о котором, как секретаре журнала «Русский архив», речь впереди, и С.П.;Дягилев – знаменитый организатор и пропагандист русского искусства за рубежом, человек тонкого художнического чутья и такта. Он также был связан с «Русским архивом», опубликовав во второй книге журнала за
1902 год материалы к биографии художника В.Л.;Боровиковского. Бартенев и о нём успел составить мнение, и, надо сказать, несмотря на краткость общения, достаточно верное («Что это за Дягилев, издающий снимки с портретов Левицкого? Сидел у меня и показался по этой части знающим»).
     И всё-таки, конечно, для XX века с его новыми, непонятными во многом для Бартенева устремлениями он казался старомодным, «обломком старых поколений». Очень точно подметил это В.Я.;Брюсов, когда писал в своих воспоминаниях: «В нашу эпоху Бартенев пришёл как бы из другого мира... Многое из того, что волновало и мучило нас, для него прошло совершенно незамеченным, мимо. Конечно, он никогда не читал Ницше; Вагнера он знал только по исполнениям на рояле своего сына, прекрасного пианиста С.П.;Бартенева, и любил, говоря о музыке Вагнера, употреблять выражения самые резкие. Русская литература остановилась для Бартенева на Тургеневе (которого, кстати сказать, он терпеть не мог). Чехова Бартенев, кажется, не читал вовсе. Горького попытался было читать, но тщетно старался себя уверить, что ему что-то в Горьком нравится».
     Тот же Брюсов свёл с Бартеневым еще одного из «новых людей» – поэта Бориса Александровича Садовского, ставшего сотрудником «Русского архива». Интересная деталь: при всей обширности круга знакомых Бартенева воспоминания о нём написаны людьми значительно моложе его, людьми не девятнадцатого, а двадцатого века: В.Я.;Брюсовым, Б.А.;Садовским, А.К.;Воронским, М.К.;Соколовским и другими. Вероятно, в этом есть своё объяснение – именно для них Бартенев был своего рода живым преданием, остатком «старины далекой», вызывавшим естественный, «историко-этнографический» интерес и желание записать свои впечатления и воспоминания о встречах и беседах с ним. Немаловажны в этом отношении воспоминания поэта Бориса Садовского, рисующие колоритную фигуру Бартенева в начале нынешнего столетия. Перелистаем некоторые страницы этих воспоминаний.
     <…>
     Мой рассказ в стиле XVIII века, напечатанный в «Весах», очень понравился П.И.;Долго не хотел он верить, что это сочинено.
     – Какой подлог: в Англии вам бы за это руки не подали.
     Насилу я убедил его. Старик захромал к шифоньерке, достал автограф Пушкина (вариант к «Русалке»), отрезал огромными ножницами последние два с половиной стиха и подарил мне.
     – Вот вам за вашу прекрасную прозу.

     За статью о Тургеневе П.И. назначил мне сто рублей, но я предпочёл получить половину этой суммы; в счёт другой половины Бартенев уступил мне четыре письма Гоголя к цензору Сербиновичу.

     П.И. был скуповат и любил безобидно попользоваться чрезмерною простотою ближнего.
     – Вот, разоряюсь: курю сигары за гривенник...

     Богач вельможа пригласил Бартенева к себе в подмосковную и показал ему рукопись семейных воспоминаний. П.И. попросил их на ночь почитать, дав честное слово, что не выпишет из манускрипта ни строки. Рано утром хозяин вышел в парк и видит: окна Бартенева светятся. Видно, старик забыл погасить свечу. Осторожно входит, и что же? П.И. за столом переписывает последний листик. Молча хозяин забрал рукопись вместе с копией и молча ушёл. Утром гостя встретили за чаем радушно, как ни в чём не бывало.
(стр.72-75)

     ...Пётр Иванович Бартенев скончался 22 октября 1912 года на восемьдесят четвёртом году жизни, полностью подготовив к печати очередной номер своего «Русского архива», и в предсмертном бреду говорил о Екатерине II и Пушкине...
(стр. 77)

     Задачу исторической науки Бартенев видел в объяснении современности. По его словам, «истинная историческая наука должна вести к пониманию настоящего», которое «по большей части неуловимо»; «знать прошедшее не только любопытно, но и поучительно»; «история – наставница». По воспоминаниям современников, Бартенев «не мог допустить, чтоб старина не дала исчерпывающие ответы на все вопросы государственной и общественной жизни».
(стр. 86)

     Обличительная деятельность А.Н.;Радищева, которую Бартенев не принимал и осуждал, была вызвана, по его мнению, «житейскими неудачами и желчным мировоззрением, образовавшимся вследствие заблуждении и страстей молодости». Сам Радищев, по убеждению Бартенева, был «человек, несомненно, талантливый, умевший иногда проникать в самую сущность важнейших вопросов», «отменно развитой по уму, но слабый волею». В изданиях Бартенева впервые были опубликованы многие документальные материалы Радищева и о нём. Укажем лишь на наиболее крупные публикации. В 1872 году в пятой книге «Архива князя Воронцова» Бартенев опубликовал 50 писем Радищева к А.Р.;Воронцову, переписку о нём, «Записку о торговле с Китаем» Радищева, а также «Разбор сочинения Радищева «Путешествие из Санкт-Петербурга в Москву», написанный императрицею Екатериной II» и «Вопросные пункты коллежскому советнику и кавалеру Радищеву и ответы его», сделанные ему на допросе в Тайной канцелярии. В 1877 году в 12-й книге того же издания Бартенев опубликовал еще 25 писем А.Н.;Радищева к А.Р.;Воронцову. Вероятно, у Бартенева было намерение попытаться издать и само «Путешествие из Санкт-Петербурга в Москву». Так, 2 мая 1872 года он писал П.А.;Вяземскому: «Радищева «Путешествие» я перечёл снова: там есть тирады, невозможные и в наши дни. Пушкин, однако, верно о нём сказал, что он преступник с духом необыкновенным». Бартенев интересовался судьбой архива Радищева, и по его инициативе сотрудники журнала наводили справки и вели поиски рукописного наследия писателя.
     Говоря о русской истории конца XVIII столетия, Бартенев рисовал «картину произвола во внутренних делах», который и вызвал «решительные и безоглядные преобразования в начале XIX в.» Внешнюю политику Александра I, приведшую к «Тильзитскому стыду», Бартенев считал оторвавшейся «от русских преданий XVII и XVIII веков». Перенося свою неприязнь и резко отрицательное отношение к бюрократии и бюрократическим «усложнениям законов» на прошлое, Бартенев крайне скептически относился к проектам и реформам М.М.;Сперанского, который, по его словам, обладал искусством «насиловать жизнь законодательными измышлениями».
     Выделяя 1812 год, «значение которого останется в веках», не только в русской, но и во всемирной истории, Бартенев писал: «Есть события... к которым непрестанно обращается взор историка, потому что в них сосредоточена жизнь многих поколений, а их влияние простирается на многие века. Таков в нашей и во всемирной истории вечнопамятный двенадцатый год». По мнению Бартенева, труды по истории Отечественной войны 1812 года А.И.;Михайловского-Данилевского, А.И.;Богдановича и А.Н.;Попова «далеко не исчерпывают собою всего содержания тогдашней жизни», а книга М.А.;Корфа о М.М. Сперанском «должна подвергнуться полной переработке». Документы по истории Отечественной войны 1812 года занимают большое место в изданиях Бартенева, отражая тем самым взгляд редактора-издателя на роль и значение этой эпохи в русской истории XIX
века. Отмечая время наполеоновских войн как веху в развитии русской общественной мысли, Бартенев писал: «Время борьбы с Наполеоном было вместе и временем первого освобождения нашего от иноземных влияний, началом новой, внутренней самостоятельности», с одной стороны, а с другой – временем «окончательного, тесного сближения с Европой». По образному выражению Бартенева, «Пушкин, Тютчев, Хомяков, Глинка – это искры божьи, выбитые из груди России грозою 1812 года». Неоднократно подчеркивал Бартенев важность изучения этой эпохи, чему немало способствовал и сам, публикуя новые и новые исторические источники этого периода русской истории.
     Недовольство политикой Александра I в последние годы его царствования, потерю им популярности среди передового русского общества того времени Бартенев справедливо, но
несколько односторонне объяснял его отказом во внешней политике «поддержать греческую этерию в её борьбе с турками» в то время, как внутри страны «тиранства Аракчеева... превосходили всякую меру».
     История движения декабристов постоянно привлекала к себе внимание Бартенева. Он был одним из первых, кто приступил в России к широкой публикации документов по истории декабристов, в связи с чем был назван Александром II «Плутархом декабристов». Эта сторона деятельности Бартенева привлекает особое внимание советских исследователей; ей, в частности, посвящены кандидатская диссертация и ряд статей М.П.;Мироненко.
(стр. 94-96)

     По мнению же Бартенева, декабристы «определили или, если угодно, омрачили собой тридцать лет русской истории». Эта фраза из письма к П.А.;Вяземскому, и именно к нему относится «если угодно, омрачили», так как, по убеждению самого Бартенева, декабристы всё-таки определили «собой тридцать лет русской истории»!
     В оценке Бартеневым декабристов можно выделить два уровня: один – это их личные качества и «благородное побуждение, которое ими руководило», что неизменно высоко оценивалось Бартеневым; и второй – их политическая деятельность, вызывавшая с его стороны осуждение. Бартенев писал: «Высокие сердечные достоинства Рылеева не подлежат сомнению... Но в жизненном деле России следовать пылу негодования и подчиняться горячке воображения, но обольстить солдат и явиться с ними на Сенатскую площадь – было, конечно, преступлением государственным». Бартенев утверждал, что выступление декабристов было трагической ошибкой, называл его «несчастным событием 14 декабря».
     Любопытно посмотреть, как Бартенев в качестве пушкиниста и безоговорочного поклонника творчества поэта объяснял неоспоримые свидетельства тесной близости Пушкина к декабристам. Не отрицая самого этого факта в жизни поэта, Бартенев считал, однако, что связь его с декабристами «не имела в себе ничего политического и ограничивалась литературною перепискою». В другом месте, более обстоятельно поясняя эту ситуацию, Бартенев утверждал: «Как известно, Пушкин отнюдь не сочувствовал делу декабристов и осуждал их замыслы; но ко многим из них лично сохранял он неизменную привязанность. Как поэт, как человек минуты, он не отличался полною определительностью убеждений». Оставим на совести Бартенева это его вольное или невольное стремление рассматривать Пушкина в узких рамках исключительно «изящной словесности».
(стр. 97-98)

     «Человек ума оригинального, великий любитель и знаток русской истории XVIII и XIX веков, ревностный генеалог, неутомимый библиограф, Нестор русской исторической журналистики, один из основоположников пушкиноведения и последний хранитель устной традиции о Пушкине, деятельный помощник Л. Толстого в работе над его «Войной и миром», Бартенев трудом своим создал эпоху в русской историографии».
     Этот краткий «формулярный список» Бартенева принадлежит перу видного советского учёного, замечательного пушкиниста Мстислава Александровича Цявловского.
     Итак, Бартенев – «один из основоположников пушкиноведения и последний хранитель устной традиции о Пушкине».
     Остановимся подробнее на этой стороне деятельности Петра Ивановича, отметив попутно, что практически нет такой работы о Пушкине, в которой бы не было ссылок на труды Бартенева или на его многочисленные издания исторических документов.
     Как мы помним, первое впечатление Бартенева, связанное с Пушкиным, относится к детским годам, когда известие о гибели поэта дошло до живущей в провинции семьи Бартеневых и глубоко переживалось её членами.
(стр. 100-101)

     Отметим некоторые основные моменты, проявившиеся вполне уже в этой студенческой работе, которые со временем станут определяющими в научной деятельности Бартенева в целом. Что касается оценки творчества Пушкина, истоков его величия, то об этом сказано предельно ясно – «он есть поэт по преимуществу народный». Со временем эта мысль получит у Бартенева более пространное объяснение и аргументацию. Сейчас же, в представлении студента, – «сего положения, конечно, нечего доказывать».
     Вполне определенно в этом сочинении проявилось характерное для Бартенева уважительное отношение к источникам, к их поиску и характеристике, а также (что было не совсем обычно для современной ему науки) запись устных высказываний и введение их в качестве полноценных исторических источников в ткань исследования наравне с другими, традиционными источниками: «По словам Гоголя, которые удалось узнать мне частным образом...»
     Отмеченные обстоятельства играют важную роль в изучении дальнейшей пушкиноведческой деятельности Бартенева и служат нам мостиком для перехода к следующему ее этапу. Этапу, который связан со значительным расширением круга знакомых
Бартенева, с его направленным поиском новых знакомств с близкими Пушкину людьми.
(стр. 103)

     Поистине уникальным источником для изучения жизни и творчества Пушкина служили и служат рассказы друзей поэта, записанные в разное время Бартеневым и изданные в 1925 году М.А. Цявловским. Восторженный почитатель поэта Бартенев с каким-то неистовым упоением и настойчивостью по крупицам, по отдельным черточкам и эпизодам собирал рассказы о Пушкине, тщательно записывал их, а затем, осуществляя своеобразную сравнительно-историческую проверку, давал записанное на просмотр другим людям, знавшим Пушкина, которые, в свою очередь, дополняли, уточняли, опровергали имеющиеся сведения. И в итоге этой коллективной работы по сохранению сведений о Пушкине создавался беспрецедентный исторический источник – бартеневские тетради с записями о поэте. Приведём некоторые из них, характеризующие также и собирательский пыл Бартенева, его увлечённость и целеустремлённость в этом деле. Вот запись, относящаяся к октябрю 1855 года. Несколько дней назад умер Т.Н.;Грановский.
     «Жаль, что я не записал вовремя двух-трех рассказов, переданных мне покойником (Грановским. – А.З.) о Пушкине. Я помню их, но уже не так живо. Будучи студентом СПб. университета, Грановский посещал Плетнева. У него он познакомился с Пушкиным в Царском Селе. После первой встречи они возвращались вместе домой, и кажется, шли полем. Тут Пушкин между прочим говорил, что он не понимает, отчего так пренебрегают Булгариным, что, конечно, на большой улице немного совестно идти с ним рядом и разговаривать, но в переулке он готов с ним беседовать. Раз как-то у Плетнева, при Грановском, Пушкин смеялся над излишнею заботливостью Жуковского о славе друзей своих и людей, им почитаемых. Он со смехом рассказывал, как Жуковский поправлял даже какие-то стихи Ломоносова, именно из-за этой заботливости».
(стр. 104-105)

     Спустя много лет в своих воспоминаниях Бартенев более подробно опишет «механизм» получения некоторых автографов Пушкина: «Забыл о Нащокине. Это был лучший друг Пушкина, и я, уже в то время занимавшийся Пушкиным, вошёл с ним в близкое знакомство. Он жил у Неопалимой Купины близ Девичьего поля и, проведя довольно безобразную жизнь, промотавши большое состояние, вёл богомольную жизнь, и к нему приходили разного рода старцы и калики перехожие, что не мешало ему заниматься и столоверчением. Неоднократно получал он крупные наследства, и тогда гостеприимству его не было пределов, а потом вдруг не на что было купить дров, и он топил камины старою мебелью. Молодая супруга его, Вера Александровна, не унывала... Она очень искусно умела выпрашивать себе милостыню, и такова была любовь многих к покойному ее мужу, что ей давали помногу, в том числе граф Виельгорский и в особенности князь П.А.;Вяземский. Перед прибытием двора в Москву он обыкновенно напишет ей несколько рекомендательных писем; она оденется очень прилично и с письмом от князя Вяземского не получает отказа в щедром пособии, на которое преимущественно немедленно поведёт кратковременную широкую жизнь. Ведь муж её был друг Пушкина: этого было достаточно, чтобы развязывать кошельки и выдавать ей не десятки, а сотни рублей... С меня она взимала не более 10 рублей за один раз. Доход приносили ей и предъявляемые ею письма Пушкина к её мужу, случайно сохранившиеся. Павел Воинович говорил мне, что особенно жалел он об утрате некоторых писем. Так, в одном из них, уже за несколько месяцев до смерти, Пушкин просил у него достать 5000 рублей, чтобы уплатить мелкие долги петербургской жизни и уехать на постоянное житье в Михайловское, на что и Наталья Николаевна соглашалась. Но у Нащокина на этот раз денег не было. Так иногда судьба в зависимости от мелкого обстоятельства».
(стр. 105-106)

     Вернёмся вновь к 1850-м годам. Итогом первых пушкиноведческих собирательских усилий Бартенева явились его работы «Род и детство Пушкина», опубликованная в «Отечественных записках» (№ 11 за 1853 год), и «А.С.;Пушкин. Материалы для его биографии», помещённая в нескольких номерах «Московских ведомостей» 1854 года. Построенные на большом фактическом материале, они касались по преимуществу отдельных сторон жизни поэта. Современное советское пушкиноведение справедливо связывает традицию биографического метода изучения творчества Пушкина именно с работами в этой области Бартенева.
(стр. 108)

     Любопытно, что и первое столкновение с цензурой Бартенева (впоследствии неоднократно вступавшего с ней в конфликт) произошло на той же «пушкинской почве» и связано было с тем, что он в одной из своих ранних работ использовал «20 строк» из неопубликованных воспоминаний О.С.;Павлищевой – сестры поэта и сделал это до выхода в свет издания сочинений Пушкина, которое готовил Павел Васильевич Анненков. Позднее, в 1862 году, в письме С.А.;Соболевскому Бартенев следующим образом излагал свою версию этого инцидента: «20 строк из них (из воспоминаний О.С.;Павлищевой. – А.З.) были помещены мною в моей первой статье о Пушкине в «Московских ведомостях» 1854 г., ещё до выхода издания г. Анненкова, который огорчился до такой степени, что исходатайствовал в цензурном управлении запрещение мне печатать что-либо о Пушкине до появления его изданий». Добавим, что с рукописью воспоминаний О.С.;Павлищевой Бартенев познакомился у С.А. Соболевского, который, судя по их переписке, не ограничил молодого исследователя творчества Пушкина в «формах использования» этого документа. Бартенев включил небольшую часть воспоминаний в свою статью, чем вызвал справедливое недовольство О.С.;Павлищевой, – отсюда и возник инцидент.
     Вынужденное, таким образом, «пушкиноведческое молчание» Бартенева продолжалось до 1862 года, когда вышла в свет его работа «Пушкин в Южной России. Материалы для биографии».
     Осложнения, связанные с использованием воспоминаний О.С.;Павлищевой, не ограничились для Бартенева только временной задержкой с выходом в свет его работ, основанных на привлечении значительного числа свежих материалов о Пушкине.
     Для него закрылся доступ в «Московские ведомости», «хозяин» которых, М.Н.;Катков, писал 8 ноября 1854 года П.В.;Анненкову: «Я никак не предвидел, какое неудовольствие должна была причинить вам статья Бартенева. Ничего не знал я об отношениях его к вам. Зная о вашем предприятии, подумал даже, что статья Бартенева, как материалы для биографии Пушкина, могли быть некоторыми частностями небесполезны для вас. Теперь, после вашего письма, я вижу дело в ином свете. Зачем только вы не написали мне ничего после появления первой статьи Бартенева в «Московских ведомостях»? Будьте уверены, что я буду теперь осторожнее и «Московские ведомости» не подадут вам ни малейшего повода к неудовольствию в этом отношении».
     Но особенно остро переживал Бартенев возникшее по этой же причине охлаждение к нему Т.Н. Грановского, принадлежавшего к кругу друзей П.В.;Анненкова, который, как нередко бывает в подобных случаях, слишком горячо и явно недостаточно вникнув в суть дела, принял сторону близкого ему человека. 16 декабря 1854 года в дневнике Бартенева появляется такая запись: «Заезжал по дороге на службу в университет и имел с Грановским крупный разговор об Анненкове. Грановский мне сказал: «Такие подозрения не могут равнодушно слышать друзья Анненкова, к числу которых я имею честь принадлежать».
     Следует сказать, что у Бартенева с Анненковым, у этих первых пушкинистов, были довольно сложные личные отношения, основанные на известной конкуренции между двумя собирателями и издателями пушкинского рукописного наследия. Бартеневская версия этих отношений, зафиксированная им в дневниковой записи 5 декабря 1854 года, звучит так: «Анненков поступил со мною по праву сильного и неблагодарно. В конце 1851 года, когда Погодин прислал его ко мне, он выпрашивал у меня мои бумаги, ласкался ко мне. Тогда он знал о Пушкине почти столько же, сколько я теперь знаю, например, о Батюшкове. Он брал сначала в Москве, потом в Петербурге несколько раз бумаги мои к себе на дом, пользовался ими (и за то давал мне читать только запрещённую статью о Радищеве да каталог библиотеки Пушкина). Исчерпав всё, что я знаю, он сделался со мною скрытен. Теперь, по выходе первых двух брошюр моих (я начал писать единственно потому, что отчаялся в выходе его труда), он стал писать сюда письма, как неприятны ему мои статьи, как боится он за успех своего издания, для которого будто бы заложил имение, грозил мне через Грановского, говоря, что дети Пушкина запретят мне обнародовать неизданные стихи Пушкина (у меня 3 отрывка – право, которое дозволяли себе Сушков, Погодин, Тихонравов, Краевский и др.)»
     Как бы то ни было, но и в дальнейшем Бартенев ревниво следил за анненковскими изданиями пушкинских материалов, достаточно пристрастно оценивая их, например в письме П.А.;Вяземскому от 20 января 1874 года: «Посылаю вашему сиятельству две вырезки из «Русского мира», на которые любопытно будет вам взглянуть. Анненков имел доступ к бумагам, оставшимся после Пушкина; они были ему отданы в 1854 году, когда он издавал сочинения Пушкина. Удержав их у себя, теперь, вместо того, чтобы просто их напечатать, он разбавляет их своими рассуждениями и коверкается перед ними... Любое письмо Пушкина, по вашей милости украшающее «Русский архив» сего года, важнее и лучше целой статьи Анненкова».
     Это письмо, с другой стороны, в полной мере характеризует и понимание задач издателя пушкинских материалов Бартеневым: публикация текстов с сопровождением самых необходимых комментариев, стремление избегать широких обобщений – «коверкания» перед документом.
     Для Бартенева главным было разыскание и обнародование пушкинских документов – в этом прежде всего он видел свою задачу как биограф Пушкина. В этом отчётливо проявилось, напомним, и отношение Бартенева к роли документа в процессе исторического познания. Анненков же с самого начала своего изучения пушкинских материалов стремился к концепции, пытался осмыслить систему документов о поэте, находившихся у него в руках.
     Так, уже на ранней стадии изучения Пушкина явственно обозначились два подхода, связанных с именами П.В.;Анненкова и П.И.;Бартенева. Назовем их условно: «концептуальный» и «эмпирический». Общая неразработанность источниковой базы Пушкинианы определила на какое-то время особую значимость бартеневского подхода, но по мере все более полного выявления и учета пушкинского наследия на первый план выходил «концептуальный» метод Анненкова.
(стр. 109-111)

     «Ненасытность» Бартенева в разыскании материалов Пушкина, естественно, должна была направить его к родственникам поэта, и, скажем сразу, не со всеми из них отношения складывались столь неудачно, как с упомянутой несколько ранее О.С.;Павлищевой. Так, через Александра Александровича Пушкина, сына поэта, Бартеневу удалось получить большое число автографов Пушкина. Хотя к самому А.;А.;Пушкину – гусарскому офицеру – Бартенев относился не без доли иронии и 10 июля 1873 года писал жене: «Пушкины встретили меня дружелюбно и удержали обедать. Я очутился в военном обществе... Все интересы этих людей – в здоровьи лошадей, в утреннем ученьи, в производстве чинами... Пушкин – командир какого-то (не помню названия) гусарского полка – постарел, погрубел после того, как мы с тобою видели его у Кошелевой, но бодр и откровенен в своей нечитательности... Обещали мне, по приезде в Москву, доставить бумаги отца своего».
     С дочерью Пушкина Натальей Александровной Меренберг у Бартенева отношения также складывались удачно. В 1873 году он писал жене из Висбадена: «Сюда я приехал вечером, а ныне с 10 до 4-го часу просидел у дочери Пушкина и читал большое собрание его писем к покойной его жене. Я долго не опомнюсь от этого чтения: для его биографии они первой важности. Почти страшна эта возможность заглядывать в самые тайники чужой души. Его отношения с тёщею были очень долго дурные. Он не допустил её жить у себя». Свои впечатления об этих письмах и возникающие при их чтении размышления Бартенев излагает в письме П.А.;Вяземскому 25 июля 1873 года: «Письма Пушкина очень важны для его биографии. Надеюсь найти на них покупщика, и, если они будут изданы (с некоторыми опущениями), возьмусь составить к ним объяснительные примечания. Они оставили во мне впечатление грустное и напомнили часто повторявшийся отзыв покойной княгини Долгоруковой (Малиновской): «Какой он был несчастный человек!» Это Отелло и Дездемона. Видел ли он на сцене эту пьесу? Он любил жену и находил в ней своё счастие, но всё-таки она была не по нём. Видно, и дар поэзии, и дар красоты – дары опасные».
(стр. 112-113)

     Беспредельная любовь к творчеству Пушкина, уважение к его памяти, постоянные поиски новых и новых его автографов, а также материалов о нём – всё это наложило ощутимый отпечаток и на самого Бартенева, который, встречаясь с современниками поэта, его знакомыми, друзьями, смотрел на них и оценивал сквозь призму причастности их к Пушкину. Поэтому-то так часто в его переписке встречаются оценки людей, данные как бы «через Пушкина». Вот несколько характерных примеров. Александр Михайлович Горчаков – «Я шёл к нему с мыслию увидать бывшего лицеиста, товарища Пушкина; встретил ядовитые намёки и выговоры о неприличии разглашать историческую тайну». Модест Андреевич Корф – «Но Корфу трудно верить: он Пушкина не любит»; «Хотя я уверен, что Корф искренен, но также знаю и то, что он смотрит на Пушкина не совсем верно: он мало знал его по выходе из Лицея, да и натуры совсем разные». Готовя к изданию «Архив князя Воронцова», Бартенев часто встречался с представителями этой фамилии. В том числе и с Елизаветой Ксаверьевной, с которой вёл беседы на различные исторические темы, но «о Пушкине у меня не хватило смелости её расспрашивать. Доктор её утверждает, что она охотно слушает чтение стихов Пушкина».
(стр. 113-114)

     Не в столь корректной, «академической» манере, как Я.К.;Грот, выражает свои мысли один из читателей по поводу помещённой в десятом номере «Русского архива» за 1876 год публикации Н.В.;Гербеля «Для будущего полного собрания сочинений А.С.;Пушкина», включавшей в себя кроме знаменитых «Послания в Сибирь», «К портрету П.;Я.;Чаадаева» и такие стихотворения, как «Иной имел мою Аглаю...», эпиграммы на Ф.В.;Булгарина, а также, к сожалению, и экспромты, вовсе не принадлежавшие Пушкину: «С вами собирался я сильно браниться за напечатание похабщины пушкинской. Неужели она необходима для славы его, чтобы его сочинения нельзя было давать в руки не только девушкам и мальчикам,
но даже молодой женщине? Как Гербелю не стыдно, да и вам, греховоднику!»
     Сам князь П.А.;Вяземский и тот в одном из писем пенял Бартеневу в связи с той же публикацией: «Разумеется, худо сделали вы, что многое пушкинское напечатали. Это оскорбление памяти поэта. Он, без сомнения, протестовал бы против этого». Не будем спорить с князем, как того не стал делать и Бартенев, всегда чутко улавливающий границы возможного при публикации материалов личного происхождения и не выходящий из этических рамок в отношении публикуемых в «Русском архиве» документов.
     Возмущенная читательница журнала, С.Н.;Энгельгардт, резко выговаривала Бартеневу: «Я не могу вам не сказать, Петр Иванович, моего мнения о стихотворениях Пушкина, напечатанных в «Архиве». Я их прочла с отчаянием, спрашивая себя, с какой целью хотели доказать всему миру, что Пушкин умел писать грязные и плохие стихи. Нам дорога каждая его строчка, но тогда, когда она достойна его гения, – а вещи, написанные с полупьяна, брошенные им же в помойную яму, грешно вытаскивать из этой ямы, чтобы забавлять дураков и лакейскую. Я не понимаю, как вы, ценитель Пушкина, как вы покусились на такое оскорбление его памяти».
(стр. 115-116)

     С большим желанием и готовностью принимал Бартенев участие в различных пушкинских юбилеях, торжествах, выставках. Всё, что служило увековечению памяти великого поэта, находило горячий отклик у Бартенева. Участвовал он и в выборе места для установки памятника Пушкину в Москве. В этой связи Я.К.;Грот писал в 1871 году: «Много благодарю вас, любезный Петр Иванович, за обстоятельное указание мест, пригодных, по вашему мнению, для памятника Пушкину. Непременно доложу их на обсуждение комитета. Спасибо вам также за готовность принимать подписку; в скором времени доставят вам книжку для внесения имен жертвователей. Мысль ваша о проекте памятника чрезвычайно важна; я совершенно того же мнения и буду его отстаивать». Принимал Бартенев участие и в Пушкинских торжествах 1880 года. 8 июня в Обществе любителей российской словесности после выступлений Ф.М.;Достоевского, А.Н.;Плещеева, И.С.;Аксакова, П.В.;Анненкова и Н.В.;Калачова выступил Бартенев и, по свидетельству современницы, «говорил об отношении Пушкина к императору Николаю Павловичу», «говорил мало, очень приятным голосом...». В 1880 году Пушкинские торжества впервые приобрели широкий, общенациональный размах. Конечно, немалая заслуга в этом принадлежит и Бартеневу. 4 августа В.П.;Гаевский от имени Литературного фонда писал ему: «В начале октября открывается в Петербурге, по примеру Москвы, Пушкинская выставка в пользу Литературного фонда для увеличения учрежденного при нём Пушкинского капитала, проценты от которого назначаются на издание замечательных литературных или учёных трудов. Без вашего участия такая выставка немыслима...».
     Блестящим знанием пушкинских материалов Бартенев заслуженно снискал себе немалый авторитет у пушкинистов, многие из которых не раз обращались к этому патриарху пушкиноведения за советами и помощью. В переписке с Бартеневым состояли виднейшие пушкинисты – П.Е.;Щеголев, Б.Л.;Модзалевский, В.Ф.;Саводник, М.А.;Цявловский, Е.И.;Якушкин и многие другие.
(стр. 119)

     Точность и авторитетность свидетельств Петра Ивановича Бартенева о Пушкине достаточно высоки, это неоднократно признавалось крупнейшими отечественными пушкинистами. Тем большее недоумение вызывают два принадлежащих Бартеневу взаимоисключающих утверждения, имеющих отношение к одной из самых загадочных страниц в истории поиска пушкинских материалов. Речь идет о продолжающихся уже почти девяносто лет спорах о судьбе писем Натальи Николаевны А.С.;Пушкину, писем, до сих пор не обнаруженных. Существует несколько версий, и практически ни одна из них не обходит без внимания сказанного по этому поводу Бартеневым. А сказанное им, увы, противоречиво. Так, если в 1902 году он утверждал, что «писем Натальи Николаевны мужу не сохранилось, как говорил мне недавно старший сын их», и тем самым как будто бы выносил окончательный приговор надежде обнаружить эти важнейшие документы, то через десять лет печатно заявил, что если эти письма «и появятся в свет, то лишь в очень далёком будущем», т. е. не закрывал вопрос и оставлял надежду на «очень далёкое будущее». Может быть, и ещё не время появиться этим письмам?
     Нельзя умолчать и об одном широко известном обстоятельстве, связанном с именем Бартенева. Речь идет об обвинении Петра Ивановича в том, что он разрезал рукописи Пушкина, оделяя автографами поэта своих многочисленных знакомых. Да, с сожалением следует признать, что такие случаи имели место. Что можно сказать по этому поводу? Вероятно, лишь то, что даже это временами проявлявшееся в Бартеневе «варварство» свидетельствует об огромном влиянии образа поэта на Бартенева, когда автографы Пушкина превращались для историка в своего рода святые дары, причаститься которых удостаивались избранные. Не случайно в 1908 году Бартенев писал В.Я.;Брюсову: «Некогда отдал я вам автограф Пушкина. Не будете ли добры отрезать от этого листка хоть две строки: мне очень нужно. Это будет то же, как производится отъятие святых мощей». Не более не менее – «святых мощей».
(стр. 121-122)

     История возникновения «Русского архива» в энциклопедиях и справочниках сводится к утверждению, что журнал возник «по мысли Хомякова». В первой главе уже говорилось о том, сколь значительное влияние на молодого Бартенева оказал А.С.;Хомяков. Поэтому действительно вероятно, что один из вождей славянофильства, высказывая мысль о необходимости распространения исторических знаний среди возможно более широких слоёв общества, благословил на выполнение этой задачи начинающего свой путь в науке энергичного «трудолюбца» Петра Бартенева.
(стр. 123)

     Таким образом, налицо были объективно необходимые условия для создания журнала, посвящённого публикации исторических документов, журнала научно-популярного типа. Финансовую помощь в его издании оказал на первых порах владелец Чертковской библиотеки Г.А.;Чертков. В 1863 году – первом году издания – журнал окупил все издержки. Однако ввиду незначительного в это самое первое время числа подписчиков Бартенев решил было прекратить издание. Но тут с предложением помощи к нему обратился коллекционер Николай Сергеевич Киселёв. С ним, «владельцем многих исторических рукописей, который обещается разделить половину труда и хлопот с типографией», Бартенев и решил издавать совместно «Русский архив». Киселёв был соредактором журнала в 1864–1865 годах. С 1866 года и до своей смерти в 1912 году Бартенев практически был единоличным редактором-издателем журнала и несколько первых трудных лет «с отъездом Киселёва в чужие края вынес Архив на своих плечах».
     Затронув вопрос о редакторах журнала, рассмотрим его сразу же. В конце XIX и начале XX века соредактором журнала короткое время был сын Бартенева Юрий, сам, к немалому огорчению отца, служивший цензором, вследствие чего ему было дозволено считаться вторым редактором-издателем, с условием, «только чтоб не ставил своего имени» на обложке журнала. С 1912 года по 1917-й «Русский архив» издавался внуком учёного Петром
Юрьевичем Бартеневым (или Бартеневым-младшим, как он любил подписываться). Не вдаваясь в подробную характеристику взглядов молодого редактора журнала, отметим лишь, что профессор Московского университета (в котором, идя по стопам своего знаменитого деда, П.Ю.;Бартенев выбрал область истории) М.М.;Богословский оставил следующую запись в своём дневнике о Петре Бартеневе-младшем: «День ушёл на чтение кандидатской работы Бартенева о декабристе Н. Муравьеве. Написано с большой любовью и небесталанно». Любопытно также следующее полемическое высказывание П.Ю.;Бартенева в письме своему деду, вероятно, в продолжение какого-то их серьёзного разговора (быть может, спора): «...я всегда был и буду русским, но русским вместе с Пушкиным и Глинкою, а не с Пуришкевичем».
(стр. 124-125)

     Первые два года издания «Русского архива» подготовили рост его известности. Одновременно с завоеванием популярности с конца 1860-х годов завершается процесс становления журнала, окончательно формируется его структура, оформляются основные идейно-тематические направления в публикации исторических материалов.
     Интерес читателей к «Русскому архиву» позволил его редактору в 1866 году переиздать первые выпуски более широким тиражом. Поэтому о времени с 1863 по 1866 год можно говорить как о первом периоде, к концу которого журнал прочно стал на ноги и получил признание.
     Конец 1860-х – первую половину 1880-х годов можно определить как второй период в истории издания «Русского архива». Этот период характерен устойчивым положением журнала и, несмотря на появившиеся: с 1870 года – «Русскую старину», затем, с 1875-го, – «Древнюю и новую Россию» и, с 1880-го, – «Исторический вестник», «Русский архив» имел
высокое количество подписчиков. Известность журнала вышла за пределы России.
     В конце 1880-х годов финансовое положение журнала заметно ухудшается. Среди причин, вызвавших охлаждение подписчиков к журналу и лишивших его тем самым материальной поддержки, главными представляются следующие. Прежде всего, постепенная эволюция взглядов редактора-издателя (об этом подробно говорилось во второй главе) вполне явственно сказалась и на тематике публикаций, на содержании журнала, что выразилось в отходе от систематичности в публикации материалов широкого общественного звучания (эпизодические публикации такого характера сохранялись и далее). Помимо этого, безусловно, изменился в массе и сам русский читатель, интересующийся вопросами отечественной истории. Это изменение читателя, его интересов было обусловлено не только социально-политическими процессами, но и появлением различных изданий, в том числе демократического направления, смелее поднимавших на своих страницах многие злободневные вопросы русской истории. Наконец, существенным моментом здесь представляется наличие других русских исторических журналов, со временем обостривших конкуренцию в борьбе за читателя, причём имевших большие организационно-финансовые возможности выиграть в этой конкуренции, так как издатели и редакторы этих журналов в отличие от архаичной практики «Русского архива» перенесли в историческую периодику буржуазные деловые взаимоотношения между редакцией и сотрудниками.
     Следствием идейной эволюции Бартенева в этих условиях стало не привлечение к журналу более оппозиционно настроенных сотрудников, не увеличение объема материалов широкого общественного звучания, не пересмотр программы освещения прошлого, а обращение к правительству за материальной поддержкой (впрочем, как и подобает «государственному летописцу»). Это обращение увенчалось успехом, и 27 мая 1887 года начальник Главного управления по делам печати Е.М.;Феоктистов сообщал Бартеневу, что император разрешил выдачу «в течение пяти лет негласных денежных пособий» в размере 1800 рублей в год; а в 1892 году министерство народного просвещения выдало «в пособие на издание алфавита к «Русскому архиву» четыреста рублей». Большую роль в организации субсидии «Русскому архиву» сыграл автор, читатель и почитатель журнала министр народного просвещения И.Д.;Делянов, а также К.П.;Победоносцев. С первого года издания «Русского архива» почтовый департамент брал за пересылку номеров журнала иногородним подписчикам плату более низкую, чем за пересылку других изданий, а в 1908 году эта плата была ещё раз уменьшена.
     Таким образом, в конце XIX века журнал попал в материальную зависимость от правительства, что, конечно, не могло не повлиять на его содержание. Следовательно, можно с уверенностью назвать и третий период в истории журнала: с конца 1880-х годов и до прекращения издания журнала в середине 1917 года. Этот период характеризуется значительным падением числа подписчиков и – одновременно – ростом сумм субсидий, предоставляемых «Русскому архиву». Отражением этих процессов явилось общее снижение ценности публикуемых материалов.
(стр. 126-128)

     Срок выхода каждого номера журнала, несмотря на настойчивые старания издателя, соблюдался далеко не всегда, и в этом отношении журнал отличался от «Русской старины»
М.И.;Семевского, которая неизменно выходила первого числа каждого месяца. Как тут не вспомнить о сегодняшней журнальной практике и не процитировать возмущённое письмо одного из корреспондентов Бартеневу: «Какой, однако ж, беспорядок завёлся у тебя! «Архив» опоздал чуть ли не на три, а то и на пять дней. О ужас! Что это значит?» Действительно, в то время подобная оказия могла означать только какое-то чрезвычайное происшествие.
(стр. 128)

     Бартенев обладал талантом хорошего рассказчика, по свидетельству сотрудника журнала Б.А. Садовского, «был неистощим в разговорах».
(стр. 131)


     Бартенев, пользуясь современным выражением, умел войти в контакт с разными людьми, причём подчас в самых неожиданных ситуациях. Однажды взбешённый генерал-губернатор
Москвы А.А.;Закревский вызвал к себе Бартенева за «будто бы учинённый им в публичном доме скандал», и Бартенев не только убедил грозного начальника Москвы в своей непричастности к скандалу, но и сумел, разговорив Закревского, услышать его воспоминания об Аустерлицком сражении, в котором тот принимал участие.
(стр. 132)

     В поисках старинных бумаг Бартенев был поистине неутомим. Даже отдыхая в Ревеле, где он ежегодно проводил лето в «купальном заведении Крауспе», он посещал городской архив и, в частности, собирал «всё относящееся до Иоанна Грозного».
(стр. 133)

     Как мы уже говорили, Бартенев одним из самых первых в России приступил к широкому поиску и изданию материалов о декабристах. Помимо архива Н.И.;Тургенева Бартенев в первые годы издания «Русского архива» стремился получить доступ к документам, хранящимся в семье Якушкиных. По его поручению известный ярославский поэт и историк Леонид Николаевич Трефолев постарался выяснить характер имеющихся у Е.И.;Якушкина материалов. 12 июля 1865 года он сообщал Бартеневу: «Действительно, у Евгения Ивановича Якушкина (председателя здешней казённой палаты) есть любопытные рукописи, и я поспешил передать ему ваше желание чрез одного нашего общего знакомого. Якушкин – хороший господин; но лично я его мало знаю: встречались только на толкучке у здешних букинистов».
(стр. 136)

     Чрезвычайно внимательно относился Бартенев и к организации собственного архива. Высокая эпистолярная культура, свойственная ему, находила свое выражение не только в большом объеме и регулярности переписки, но и в самом отношении к значению писем как исторического источника. По воспоминаниям дочери Татьяны Петровны Вельяшевой, Бартенев «получал и писал много писем. В конце каждого года письма эти приводились в порядок по месяцам и числам и переплетались». Бартенев, как издатель исторических документов, хорошо понимал важность своей переписки для будущих историков и тщательно хранил письма и великих и безвестных корреспондентов. В больших переплетённых томах соседствуют письма к Бартеневу Наполеона III и скромного дьячка из Средней Азии, члена ЦК партии эсеров Н.А. Аргунова (предлагавшего воспоминания об Е.Ф.;Азефе) и начальника Виленского жандармского округа В.А. фон Роткирха...
     Бартенев не уничтожал даже те письма, авторы которых просили его это сделать. Благодаря такому нарушению авторской воли (и в этом видится прежде всего подход историка и архивиста) стало возможным расшифровать псевдонимы в воспоминаниях декабриста А.С.;Гангеблова.
(стр. 137-138)

     Со временем Бартенев стал рассматривать свой журнал всё в большей степени не как ведущий «к пониманию настоящего», а как своего рода архив, в задачи которого входит собирание и хранение (в форме публикаций) документов для будущих историков. Примерно с середины 1880-х годов мысль о таком назначении «Русского архива» утверждается в сознании Бартенева и как следствие полного непонимания им происходящих в России социальных процессов, невозможности объяснить и понять настоящее посредством прошлого с позиций дворянской философии истории.
     В этой связи небезынтересно привести высказывание историка Н.М.;Павлова в доме у Бартенева, записанное В.Я.;Брюсовым. Бартенев, как мы помним, подчёркивал своё полное
согласие со взглядами Н.М.;Павлова на русскую историю. Вот эта запись: «1901 г. Октябрь. У Бартенева видел Н.М.;Павлова, автора «Русской истории». Говорил о окончании своего труда: «Я не как Соловьев, у которого, чем ближе к новому, тем обширнее; по-моему, чем ближе, тем всё нелепее: один государь уничтожает, что сделал его предшественник, смысл потерян».
     «Смысл потерян». Вот эта-то «потеря смысла», разрыв «связи времён» в понимании Бартенева вызывали у него острое желание погрузиться «в безмятежную, совсем чуждую злобе дня глубь давнопрошедших времен».
     Этот взгляд с конца 1880-х годов станет доминировать при отборе Бартеневым материалов для публикации в «Русском архиве». «Если бы вы знали, – писал он в 1892 году историку С.Д.;Шереметеву, – сколько статей не допускаю я в «Русский архив» именно потому, чтобы не затрагивать современности».
     Бартенев приходит к мысли, что его журнал должен не столько идти навстречу читательским интересам, сколько формировать и направлять их, даже ценой падения количества подписчиков. Однако эта в общем правильная мысль в данном случае говорила о расхождении в оценке значимости и актуальности отдельных исторических событий редактором и читателями. Не случайно поэтому в письмах Бартенева 1890-х годов так часты сетования: «...чем содержательнее книжки «Русского архива», тем менее подписчиков»; «чем лучше, по моему сознанию, «Русский архив», тем менее его читают» и т. д. Процесс уменьшения числа подписчиков сопровождался всё более тесным сплочением и объединением вокруг журнала узкого круга читателей консервативно-монархических убеждений, представителей дворянской исторической науки. Так, в то самое время, когда Бартенев удручённо констатировал охлаждение читателей к «Русскому архиву», граф С.Д.;Шереметев считал, что журнал «молодеет» и «оживился рядом интересных статей».
(стр. 140-141)

     При отборе статей для помещения в журнале Бартенев требовал от них наличия новых, неизвестных ранее фактов (возвратив по этой причине статью даже М.П.;Погодину – своему университетскому учителю, так как всё написанное в ней было «известно и переизвестно»), от библиографических списков – полноты, иначе, считал он, они годятся разве что для «собственных справок».
     Со временем существенное значение при отборе статей для публикации стал иметь для Бартенева вопрос об их стоимости. Так, если в 1867 году он мог предложить историку русской литературы П.А.;Ефремову опубликовать его статью «на условиях, какие вы сами захотите назначить» (и даже подчеркнуть это предложение), то в дальнейшем нередко отказывался от предлагаемых статей, не имея возможности выплатить запрашиваемую сумму гонорара.
(стр. 143)

     Здесь же следует сказать о том, что Бартеневу, в силу особенностей его «архивно-розыскной» деятельности, было известно множество фамильных тайн, которые он хотя и не считал возможным обнародовать по этическим соображениям, но знание которых отражалось в его личных отношениях с представителями той или иной известной фамилии. «Были родовитые семейства, – вспоминала С.С.;Сидорова-Бартенева, – всеми уважаемые, которых дед не уважал, так как много знал о них такого, что они скрывали и что было для других тайной, и были представители именитых родов, боявшиеся деда – хранителя тайны их рода, не делавшей им чести».
     Постоянно публиковались в «Русском архиве» документы по истории русской церкви, отдельных сект и монастырей, масонства.
(стр. 148)

     Опечатки, этот, как кажется, неизбежный спутник книгопечатания, были достаточно часты в «Русском архиве», вызывая даже разговоры по этому поводу в самых «высших сферах». Так, П.А. Вяземский писал 20 декабря 1868 года Бартеневу: «Не скрою от вас, что вообще жалуются на частые опечатки «Архива». Даже намедни в Государственном Совете речь шла о том».
(стр. 156)

     У Бартенева всегда были осложнения при публикации материалов, освещавших историю вступления Екатерины II на престол, в которых упоминалось об обстоятельствах смерти Павла I и о венчании Екатерины II с Г.А.;Потемкиным. Эти, а также некоторые другие «семейные» тайны правящей в России династии находились под неослабным надзором цензурного ведомства.
(стр. 158)

     Помимо сокращений, вызванных требованиями цензуры, на публикуемые в журнале тексты нередко накладывалась и рука его издателя, который при переговорах с сотрудниками оставлял «за собой право исключать менее важное». Посмотрим, что же было, с его точки зрения, «менее важным».
     Идейно-политические воззрения Бартенева часто определяли степень и характер его вмешательства в текст публикуемого документа. 17 марта 1875 года Бартенев откровенно писал П.А.;Вяземскому: «В «Записках» Брадке, из личных уважений, выкинуто место, где он обвиняет в киевских историях Уварова, желавшего подслужиться усердием в отыскании политических преступлений. Брадке изображает Уварова в очень чёрном виде». Бартенев не только высоко ценил графа С.С.;Уварова, в частности как государственного деятеля, но и писал биографию министра народного просвещения по договору с его сыном. Надо думать, всё это, вместе взятое, заставило опустить то место в воспоминаниях Е.Ф. фон Брадке, где отмечается роль Уварова в разгроме киевского Кирилло-Мефодиевского общества*.
     Бартенев избегал публиковать в статьях «Русского архива» резкие отзывы о людях, близко знакомых ему, сотрудниках, друзьях. По этому поводу он писал П.А.;Ефремову в 1872 году: «Я получил листы, прочёл их и сдаю сегодня в типографию, выкинувши две строки, где вы уж больно браните моего давнего приятеля и сотрудника». Речь идёт о статье П.А.;Ефремова «О смерти А.С.;Грибоедова в Тегеране», из которой Бартенев выбросил «две строки», где содержится отрицательный отзыв о Н.В.;Берге. Подобные изменения Бартенев производил и в публикациях исторических документов (мемуарах и переписке). Сокращения в тексте делались Бартеневым вообще из-за «опасения задеть живые лица».
     Некоторые исключения в тексте объяснялись боязнью Бартенева вызвать недовольство родственников и даже дальних потомков авторов публикуемых материалов. 6 марта 1901 года он писал С.Д.;Шереметеву: «Готовлю к печати ещё целый том писем Булгакова и пришлю вам выписку о князе Петре Андреевиче (Вяземском. – А. З.), которую не полагаю удобною печатать, разве Вы мне не возразите и обе его внучки». В этой выписке содержится нелестный отзыв о Вере Фёдоровне Вяземской. Впрочем, и сам Бартенев, долгие годы связанный с семейством Вяземских и Шереметевых, в силу личных симпатий вряд ли мог пропустить в печать подобное высказывание.
     Редакторское вмешательство в текст документа было обычным для исторической периодики того времени. По воспоминаниям одного из современников – С.В.;Цветкова, «в те времена на это смотрели легко». Сам же Пётр Иванович считал, что редактор имеет не только право, но и обязан исправлять. Он как-то мне сказал: «Вот у Фёдора Ивановича Тютчева я подправил плохой стих, и какой шум мудрецы подняли. Соберись сам покойник издавать, и уж наверно бы сам исправил, а бог ему смерть послал, так наше дело позаботиться о нём, коли писатель уважаем».
     Особое место в ряду рассматриваемых нами «усечений» документов занимают изменения текстов, производившиеся по воле самих авторов или их наследников. Это, как правило, мемуары и письма. Обычно родственники автора воспоминаний просили Бартенева опускать те части, где говорилось о подробностях семейной жизни, взаимоотношениях членов семьи и т. д. Нередко подобные пропуски ставились непременным условием публикации воспоминаний.
     Часто авторы просили опустить те места из своих писем прошлых лет и из мемуаров, где содержались резкие оценки отдельных лиц и событий. Подобные просьбы любопытны при рассмотрении эволюции взглядов мемуариста на события прошлого.
     Наконец, отдельные изменения в текстах публикаций делались не только Бартеневым, но и теми лицами, которым он посылал на просмотр рукописи. Среди тех, кто сотрудничал в журнале, таким правом вносить свои изменения в текст готовящихся к публикации документов обладали: П.А.;Вяземский (когда речь шла о публикации его собственных писем или материалов о Пушкине и Тютчеве), С.Д.;Шереметев (при публикации документов по истории России начала XVII столетия), В.А.;Перовский (при публикации материалов о Хивинском походе), М.И.;Маслов («консультант» по военной истории), Н.П.;Барсуков, Ф.В.;Чижов, С.А.;Рачинский и некоторые другие.
     Красным или синим карандашом на копии документа отмечал Бартенев приговорённые к исключению места, обычно с такой пометкой для типографии: «Всё зачеркнутое красным набирать не надо». Рукописи некоторых публикаций с редакторской правкой хранятся ныне в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР и отделе письменных источников Государственного Исторического музея.
     * Кирилло-Мефодиевское общество (1845-1847) – тайная политическая организация разночинной интеллигенции.
(стр. 160-162)

     Архаичность организации издания журнала, «кустарничество», по словам современника, выражались, прежде всего, в том, что работу сотрудников редакции выполняли члены семьи Бартенева, его родственники и, от случая к случаю, некоторые корреспонденты журнала.
     Это выглядело примерно таким образом. Н.П.;Барсуков «специализировался» на составлении указателей к «Русскому архиву», а также принимал живое участие в поисках материалов и отборе их для печати. Рассылку номеров журнала и приём подписки неоднократно вёл и второй племянник Бартенева, И.П.;Барсуков, и другой его родственник, Л.Ф.;Змеев. Дочь, Т.П.;Бартенева, и невестка, С.Н.;Бартенева, занимались перепиской присланных в редакцию рукописей. Жена, С.Д.;Бартенева, и дочери привлекались к составлению указателей. Сын, И.П.;Бартенев, и некоторые другие члены семьи переводили
иноязычные тексты. С 1889 года другой сын – Юрий Петрович – посвящал «Русскому архиву» «4 часа каждодневно» и вскоре стал полноправным его соредактором.
     Перед нами своеобразное «домашнее» разделение труда по ведению издания, хотя часто Бартенев обращался за той или иной редакционно-издательской помощью к специалистам и не «домашнего» круга. И все же основная роль в издании принадлежит, несомненно, Бартеневу.
(стр. 163-164)

     Среди сотрудников «Русского архива» особое место занимает Валерий Яковлевич Брюсов, работавший секретарём редакции.
     «Русский архив» был одним из первых журналов, в котором начал работать поэт. Судя по его дневникам, он впервые пришёл в редакцию 12 сентября 1898 года, когда «относил свою статью о Тютчеве». Брюсов сразу понравился Бартеневу. Это важно отметить, так как, по воспоминаниям современников, Бартенев был редактор «строгий и крайне щепетильный к выбору сотрудников своего журнала».
     Деятельность поэта в редакции журнала нашла отражение и в письмах Бартенева, который, в частности, сообщал жене 4 сентября 1900 года: «Работает по «Русскому архиву» Брюсов. Я до сих пор очень им доволен», и 7 октября того же года: «Каждый день приходит Брюсов (за 50 р. в месяц) вот уже третий месяц, и я им очень доволен: усердствует и послушлив».
     Благожелательное отношение Бартенева к Брюсову объяснялось, конечно, не только тем, что молодой поэт-декадент «усердствует и послушлив», а его разносторонними знаниями, в особенности интересом и любовью Брюсова к истории русской литературы, к её классикам, бесспорно почитаемым маститым издателем журнала, а также большой работоспособностью.
     Что касается оценки Бартеневым собственно поэтического творчества сотрудника редакции, то здесь, как позже вспоминал сам Брюсов, «не читал Бартенев... моих книг и всегда был убеждён, что я не говорю с ним о моих стихах из чувства стыда за своё «бедное рифмачество». И всё-таки Бартенев следил за творчеством Брюсова, если не за поэтическим, то за критическим. Надо думать, только из-за этого в орбиту его внимания попал явно чуждый его и научным и эстетическим интересам журнал «Мир искусства». В этой связи Бартенев писал Брюсову 20 июня 1901 года: «В «Мире искусства», конечно, лучше – ваша статья и рисунки, не по их содержанию (т.е. рисунков), а по исполнению».
     Позднее С.С. Сидорова-Бартенева подробнее вспоминала о взаимоотношениях редактора и его молодого сотрудника: «Когда Валерий Яковлевич Брюсов работал у деда в конторе «Русского архива» и ежедневно по нескольку часов в день проводил, так сказать, под рукой у деда, последний, несмотря на громадную разницу в летах (Валерий Яковлевич был совсем юным человеком, а деду было лет 70 с небольшим), с великим удовольствием и увлечением беседовал с ним, слушал его стихи, спорил, обменивался мнениями, рассказывал ему, нисколько не тяготился беседою с молодым поэтом и всегда чрезвычайно тепло о нем отзывался и живо интересовался развитием его таланта по мере того, как произведения Брюсова появлялись в печати».
     Помимо подготовки собственных работ Брюсов составлял для «Русского архива» обзоры статей и документов по истории России, которые публиковались в других изданиях. Чаще всего это были материалы историко-литературной тематики. Немалую работу вел поэт по отбору рукописей для печати с ведома и полного доверия в этом ответственном деле со стороны Бартенева.
     Участие Брюсова в журнале должно было привести к некоторым изменениям в его содержании, что и было замечено знакомыми Бартенева. В этом отношении характерна история публикации в «Русском архиве» статьи Брюсова о «Гаврилиаде» Пушкина. Судя по дневниковой записи Брюсова в августе 1902 года, сюжет статьи был подсказан Бартеневым. 4 июня 1903 года Брюсов, интересуясь судьбой рукописи, спрашивает Бартенева: «Что моя статья о «Гаврилиаде»?» Колебания Бартенева, считавшего, как и Брюсов, авторство Пушкина несомненным, были вызваны предчувствием критических отзывов со стороны своих многолетних подписчиков и знакомых, не разделявших эту точку зрения, а также возможностью цензурных осложнений. В этой работе Брюсов собрал воедино все свидетельства о том, что автор «Гаврилиады» – Пушкин. Помимо, так сказать, внешних аргументов, писал Брюсов, «есть гораздо более важные доказательства того же, внутренние. «Гаврилиада» написана пушкинским стилем и пушкинским стихом, со всем его блеском и чарами». Объясняя свои опасения и сделанные при подготовке к публикации реверансы, Бартенев писал 7 июня 1903 года автору: «Не взыщите на заглавие: необходимо для цензуры... Я нарочно окружил статью святостью. Граф Шереметев и мои племянники на меня рассердятся; ну и бог с ними!» Статья была опубликована в седьмом номере «Русского архива» за 1903 год под компромиссным названием: «Пушкин. Рана его совести». Она была расположена в номере между «Путевыми записками епископа Никодима» и публикацией «А.С.;Хомяков о преподобном Серафиме Саровском».
     Прогнозы Бартенева подтвердились: статья не прошла незамеченной. Граф С.Д.;Шереметев 2 сентября 1903 года писал Бартеневу: «Как жалки все эти потуги вокруг «Гаврилиады»! Декадент Брюсов – плохой союзник».
     Несмотря на этот и другие отрицательные отзывы об исследованиях Брюсова, Бартенев, считавший, что Брюсов умеет соединять в себе «высокую даровитость художника (при всей её зыбкости) с твёрдостью и крепостью обширных знаний истинного учёного», продолжал публиковать его статьи в «Русском архиве».
     Большая загруженность Брюсова в конце 1902 года вынудила его оставить работу в редакции журнала. Тем не менее личные отношения между издателем исторического журнала и признанным мэтром символизма оставались по-прежнему дружескими. 5 марта 1903 года Бартенев писал жене: «Брюсов мне помогает, изредка являясь, больше по части словесной, и я очень подружился с ним и его женою». Именно в это время Бартенев оказывает Брюсову большую помощь при издании им книги «Письма Пушкина и к Пушкину» (1903), куда вошли и письма Пушкина, подаренные Брюсову Бартеневым.
     Большое значение имели для поэта встречи с Бартеневым, о которых впоследствии он писал: «Мне, конечно, довелось услышать лишь ничтожную долю из того, что мог рассказать Бартенев, но и это здесь я не намерен повторять: на то понадобилась бы, если не целая книга, то отдельная, большая статья... Незаметно, слушая эти рассказы, я вовлекался в давно угасший спор «славянофилов» и «западников», незаметно 50-е годы становились мне понятны и близки... Дед и Бартенев как бы составляли звено в цепи, которая от меня доходила до Тютчева, до Пушкина, до Екатерины. Больше столетия оказывалось ещё живым, ещё как бы существующим».
     Несомненно, что именно под влиянием Бартенева сформировался Брюсов-пушкинист, а также в значительной степени Брюсов-историк, публикатор исторических материалов...
(стр. 164-166)

     Несколько слов об оплате работ, принятых «Русским архивом». За лист подготовленного к печати документа Бартенев платил 25 рублей, статьи – 50 рублей, столько же за лист воспоминаний. Плата эта была чрезвычайно низкой по тому времени; так, в «Русском обозрении» исторические статьи оплачивались в три раза дороже. С начала XX века Бартенев платил «5 р. за лист простого материала и 15 р. за примечания к нему, а за статьи общезанимательные до 25 р. с листа».
     Как видим, жёсткие материальные условия издания «Русского архива» сказывались и на оплате предлагаемых журналу статей и документов, что, конечно, в свою очередь, не могло не привести к известному оскудению его содержания, особенно в последний период деятельности.
(стр. 168)

     Остановимся на чрезвычайно важном для частного издания вопросе о подписчиках.
     С конца 1860-х до конца 1870-х годов число подписчиков журнала неуклонно росло и в отдельные годы достигало трёх тысяч. С начала 1880-х годов и до конца столетия происходит постепенное уменьшение этого числа до 1000–1500 человек. И наконец, с начала XX столетия до 1917 года наблюдается резкое сокращение числа подписчиков – до 600–500 человек.
     Каков же был состав подписчиков? Одними из важных источников, позволяющих ответить на этот вопрос, являются приложения к журналу, печатавшиеся в течение первых лет его существования, – «Списки лиц, мест и учреждений, получавших «Русский архив». Сведения о подписчиках «Русского архива», начиная с 1870-х годов и до конца издания журнала, содержатся почти исключительно в переписке редактора, а также в дошедших до нас разрозненных отрывках конторских книг. На основании этих данных (при незначительных отклонениях в ту или иную сторону в разное время издания журнала) можно выделить главные устойчивые группы подписчиков «Русского архива».
     Прежде всего, это довольно широкий круг русских историков, литераторов, поэтов, писателей, библиографов, исследователей русской старины XVIII-XIX веков. Среди них Н.П.;Барсуков, К.Н.;Бестужев-Рюмин, В.Я.;Брюсов, А.Ф.;Бычков, С.А.;Венгеров, П.А.;Вяземский, Г.Н.;Геннади, Н.В.;Гербель, Я.К.;Грот, Г.П.;Данилевский, П.А.;Ефремов, И.Е.;Забелин, В.С.;Иконников, Д.И.;Иловайский, В.О.;Ключевский, Н.О.;Лернер, М.Н.;Лонгинов, М.А.;Максимович, Б.Л.;Модзалевский, П.П.;Пекарский, А.Ф.;Писемский, С.Ф.;Платонов, П.А.;Плетнев, М.П.;Погодин, А.А.;Половцов, М.Ф. де-Пуле, Л.М. Савелов, М.И. Семевский, С.М. Соловьёв, Л.Н. Толстой, Л.Н. Трефолев, И.С. Тургенев, Ф.И. Тютчев, М.А. Цявловский, С.Д.;Шереметев, Н.К.;Шильдер, С.Н.;Шубинский, В.Е. Якушкин и многие, многие другие.
     Значительное число подписчиков принадлежало к кругу высшего титулованного дворянства, имевшего в своих библиотеках экземпляры «Русского архива», как потому, что это являлось определенным знаком «хорошего тона», признаком принадлежности к известной социально-иерархической группе («Русский архив» входил в обязательный «дворянский набор» выписываемых журналов), так и потому, что фамилии предков, родственников, знакомых этих подписчиков постоянно мелькали на страницах журнала. К их числу относились члены императорской фамилии, Воронцовы, Шуваловы, Оболенские, Голицыны, Вяземские, Шереметевы, Долгоруковы, Адлерберги, Лобановы-Ростовские, Строгановы, Куракины, Дашковы, Шаховские, Орловы и многие другие.
     Со временем несколько увеличилось число подписчиков – представителей дворянской знати. Этот факт отражал постепенный процесс вытеснения дворян с политической арены России, вследствие чего обострялся их интерес к своему прошлому, в отдельных случаях переходящий в протест против совершающихся в социальной структуре общества перемен.
     В особую группу подписчиков «Русского архива» можно выделить провинциальную разночинную интеллигенцию – учителей, губернское и уездное чиновничество и т.д., в значительной степени интересовавшуюся журналом из-за многочисленных публикаций по истории местного быта и из-за возможности напечатать в нём имевшиеся у них на руках материалы по местной истории. В этом отношении журнал выявил заинтересованность местной интеллигенции в изучении истории своего края и сыграл большую роль во введении в научный оборот материалов провинциальных архивов. Низшее же и среднее духовенство привлекали публикации по истории русской церкви.
     В отдельную небольшую группу следует выделить подписчиков на журнал из крестьян, интерес которых к «Русскому архиву» был обусловлен появлением в нём материалов о жизни и деятельности некоторых русских поэтов, в частности И.С. Никитина и А.В.;Кольцова, а также материалов по истории крепостного быта.
     В связи с появлением с 1880-х годов многочисленных изданий официальных учреждений и региональных научных обществ по местной истории число провинциальных подписчиков «Русского архива» значительно сократилось. Со временем, особенно с конца XIX века, состав подписчиков «Русского архива» в целом изменялся в сторону сужения их социального диапазона.
(стр. 169-170)

     В первое десятилетие существования журнала, наряду с распространением его по подписке, Бартенев уступал большие партии книгопродавцу А.Ф.;Базунову, который охотно приобретал «Русский архив» и другие сборники Бартенева, «так как ваши издания, – писал он Бартеневу, – идут хорошо».
     Распространение журнала происходило и путём даровых рассылок его Бартеневым, в частности по некоторым церковным и церковно-училищным библиотекам. С конца 1880-х годов журнал расходился по учебным заведениям во исполнение циркулярных рекомендаций попечителей учебных округов: Московского, Петербургского, Варшавского, Казанского, Харьковского и др. (для «мужских гимназий, реальных училищ, учительских институтов и учительских семинарий»). С этого же времени командующий войсками Московского военного округа приказал выписывать «Русский архив» во все войсковые библиотеки округа.
(стр. 171)


     Часть 3. Отдельные статьи Зайцева А.Д. о журнале «Русский архив»


     Зайцев А.Д. «В.Я. Брюсов в редакции «Русского архива»:

     Валерий Яковлевич Брюсов, родившийся в 1873 г., начал свою трудовую творческую деятельность с конца XIX в. сотрудничеством в редакциях ряда литературных общественно-политических и исторических журналов. Вспоминая впоследствии об этом периоде своей жизни, поэт писал в «Краткой автобиографии»: «Неоднократно я принимал участие в редактировании разных журналов или как единоличный редактор, или как редактор отдела».
    Один из первых журналов, в котором начал работать В.;Я.;Брюсов, был исторический журнал «Русский архив», где поэт «был секретарём редакции с 1899 года до 1902 года». Сам факт сотрудничества В.Я.;Брюсова в этом издании хорошо известен в его биографии по некоторым опубликованным источникам. Это и изданные «Дневники» поэта, и его воспоминания, и, наконец, сами статьи, помещённые на страницах «Русского архива». Тем не менее указанных материалов оказывается недостаточно для полного и всестороннего освещения этого эпизода из биографии нашего выдающегося поэта. Причём изучение вопроса о взаимоотношениях В.Я.;Брюсова с редакцией журнала может развиваться, по меньшей мере, в двух направлениях: с точки зрения выяснения роли поэта в редакции журнала, определения того вклада, который он внёс в издание «Русского архива», и в плане выяснения того, что могла дать и дала В.Я.;Брюсову работа в журнале. Последняя сторона вопроса представляет особое значение ввиду той большой издательской работы, которую вёл В.Я.;Брюсов в начале XX в. и особенно в первые годы Советской власти. Поэтому так интересно изучение первых шагов В.Я.;Брюсова в издательской и редакционной работе, в деле археографической и текстологической обработки публикуемых текстов.
     В ЦГАЛИ СССР, в обширном фонде П.И.;Бартенева – редактора-издателя «Русского архива», удалось обнаружить некоторые новые архивные материалы, позволяющие в некоторой степени дополнить наши представления о работе В.Я.;Брюсова в редакции этого журнала. Сопоставив эти данные с опубликованными источниками, можно попытаться как-то реконструировать те взаимоотношения, которые сложились между издателем и молодым сотрудником редакции.
     Исторический журнал «Русский архив» (1863–1917 гг.), основанный и издаваемый до 1912 г. Петром Ивановичем Бартеневым и существовавший с конца XIX в., в значительной мере благодаря правительственным субсидиям, среди огромной по количеству и разнообразной по тематике массы опубликованных документов всё-таки больше всего материалов содержал по истории русской литературы XVIII в. и особенно первой половины XIX в. С конца XIX в., по мере того, как взгляды издателя всё больше и больше становились консервативными и журнал всё более попадал в материальную зависимость от государственного финансирования, а также ввиду одновременного существования многих других исторических изданий, «Русский архив» становился беднее содержанием и на его страницах всё реже появлялись материалы широкого общественного звучания, способные привлечь подписчиков и поднять авторитет журнала. В.Я.;Брюсов, начавший работать в «Русском архиве» с конца XIX в., был свидетелем этого процесса и замечал, что «с годами ценность материала, помещаемого в Русском Архиве, несомненно падала».
     Из дневников В.Я.;Брюсова следует, что впервые он пришёл в редакцию «Русского архива» 12 сентября 1898 г., когда «относил свою статью о Тютчеве». С этого времени начинается сотрудничество поэта в журнале. Работа в редакции увлекла В.Я.;Брюсова, и в конце 1900 г. он записал в дневнике: «Читаю множество корректур «Русского Архива». Я журналист по призванию и мне сладостны все эти толки в типографии о свёрстывании и т. под.».
     Новый сотрудник журнала быстро понравился П.И.;Бартеневу, который сразу оценил его способности в области литературоведения. Это особенно важно отметить, так как, по воспоминаниям современников, П.И.;Бартенев был «строгий и крайне щепетильный к выбору сотрудников своего журнала».
     Любопытны сообщения П.И.;Бартенева о работе В.Я.;Брюсова в журнале. Так, 4 сентября 1900 г. он писал в письме жене С.Д.;Бартеневой: «<...> работает по Русскому Архиву Брюсов. Я до сих пор очень им доволен». Или в письме от 7 октября 1900 г. П.И.;Бартенев писал: – «Каждый день приходит Брюсов (за 50 р. в месяц) вот уже третий месяц, и я им очень доволен: усердствует и послушлив». Более того, В.Я.;Брюсов так понравился П.И.;Бартеневу, что последний подарил ему несколько автографов А.С.;Пушкина, что было довольно редко в практике этого издателя. Здесь нужно отметить, что столь благожелательное отношение П.И.;Бартенева к В.Я.;Брюсову объяснялось, во-первых, большой работоспособностью В.Я.;Брюсова в редакции журнала – «усердствует и послушлив», и, во-вторых, общими литературными симпатиями, среди которых были А.С.;Пушкин, Е.А.;Баратынский, Ф.И.;Тютчев.
(стр. 185-187)

     Таким образом, определённая современность и актуальность некоторых статей и публикаций, появившихся в «Русском архиве» в это время, в значительной мере определилась тем, что их выбрал и подготовил В.Я.;Брюсов. Происходило тематическое изменение подбора публикаций по истории русской литературы.
     Это изменение было сразу замечено старыми друзьями П.И.;Бартенева, близкими ему по взглядам людьми. В этом смысле характерна публикация в «Русском архиве» статьи В.Я.;Брюсова о «Гаврилиаде» А.С.;Пушкина. Статья эта, очевидно, была давно готова для печати, и, судя по дневниковой записи В.Я.;Брюсова в августе 1901 г., сюжет её был подсказан (точнее, дан фактический материал) П.И.;Бартеневым*. 4 июня 1903 г. В.Я.;Брюсов спрашивает в письме П.И.;Бартенева о судьбе рукописи, которая, видимо, уже давно находится в редакции, – «Что моя статья о Гаврилиаде?» Надо думать, П.И.;Бартенев хотел её опубликовать, потому что, в конце концов, он это и сделал, но какое-то время колебался. Эти колебания объяснялись боязнью вызвать критические отзывы со стороны людей, разделявших взгляды П.И.;Бартенева. Наконец, статья была опубликована в № 7 «Русского архива» за 1903 г. под компромиссным названием «Пушкин. Рана его совести», которое, как отмечает М.А.;Цявловский, было дано П.И.;Бартеневым. Опасения П.И.;Бартенева подтвердились: консервативно настроенные люди выступили против статьи. Граф С.Д.;Шереметев писал 2 сентября 1903 г. П.;И.;Бартеневу: «Как жалки все эти потуги вокруг «Гаврилиады». В следующей книге «Старины и новизны» появится нечто новое по этому поводу. Декадент Брюсов – плохой союзник».
     * В.Я. Брюсов. Дневники, с. 105.
(стр. 188-189)


     Зайцев А.Д. «Цензурно-редакторские изменения текстов на страницах «Русского Архива»:

     В историческом журнале «Русский архив», основанном в 1865 г. П.И.;Бартеневым, было опубликовано много исторических документов и статей по русской истории, в основном –
ХVII–ХIХ вв. Использование этих документальных богатств в известной мере осложняется теми цензурно-редакторскими изменениями, которые встретились при публикации многих
документов. Рассмотрению причин, видов и степени этих изменений и посвящена настоящая работа, являющаяся одной из первых подобного рода и содержащая в себе выводы предварительного характера.
     Изменения в публикуемых материалах осуществлялись по следующим причинам. Во-первых, изменения делала цензура и сам редактор заранее, зная её требования. Во-вторых, изменял текст публикуемых документов П.И.;Бартенев, исходя из своих собственных соображений. И, в-третьих, иногда изменялся текст по настояниям авторов публикуемых документов.
(стр. 193)

     Теперь остановимся на том, какие изменения делал в текстах публикуемых документов сам П.И.;Бартенев. Рассмотрение этого вопроса тесно примыкает к изучению археографических приёмов подготовки текстов документов к публикации, которыми пользовался редактор-издатель в журнале в целом.
     Прежде всего, и как это уже было отмечено М.В.;Нечкиной, П.И.;Бартенев заменял иностранные слова и старался избегать слов, вошедших в обиход во второй половине XIX в. Изменения эти относятся как к статьям, так и к публикациям документов. Впрочем, подобные замены осуществлялись лишь по отношению к мемуарным и эпистолярным источникам. 13 октября 1868 г. П.И.;Бартенев писал одному из своих сотрудников М.Ф. де-Пуле: «Статья превосходная, я бы несколько поочистил слог от иностранных слов». Или вот письмо редактора Е.В.;Барсову: «Посылаю Вам, уважаемый Эльпидифор Васильевич, для просмотра статью Вашу и прошу согласия уничтожить слово презрительно». Возвращая одному из сотрудников журнала Н.Н.;Новикову его статью, П.И.;Бартенев писал 2 августа 1866 г.: «Опиши нам просто, без затей и без иностранных слов». В.Е.;Якушкин, протестуя против намерения П.И.;Бартенева изменить один из терминов в своей статье об А.Н.;Радищеве, писал 2 декабря 1878 г.: «...я не знаю, зачем уничтожать просвещённый абсолютизм, выражение, которое допускает Иловайский и другие учебники и которое следовало бы ещё заменить другим, принятым в исторической литературе: просвещённый деспотизм. Мне очень жаль, что мы не можем сойтись». Таким образом, редакторские требования являлись непременным условием публикации статей в «Русском архиве». Сведений о том, чтобы П.И.;Бартенев производил подобные изменения в публикуемых документах официального происхождения, не имеется.
     Существенную роль играло для П.И.;Бартенева при сокращении им текстов статей значение лица, о котором шла речь. Так, в письме М.Ф. де-Пуле от 17 апреля 1863 г., говоря о статье последнего, посвященной И.С.;Никитину, П.И.;Бартенев просил выкинуть из неё сличение текстов, обосновывая это тем, что И.С.;Никитин – «не Пушкин». Или в письме тому же М.;Ф. де-Пуле от 23 июля 1866 г. по поводу его статьи об А.В.;Кольцове П.И.;Бартенев писал, что будет выпущен хронологический список сочинений А.В.;Кольцова, ибо «он не классик какой». Значение лица – объекта статьи служило для П.И.;Бартенева основанием для сокращения мест, носивших, по его мнению, слишком подробный и специальный характер. Изученный материал показывает, что этот род изменений относился исключительно к статьям.
     Публикация эпистолярных источников часто сопровождалась сокращением общих мест в них, таких, как приветствия, извинения за долгое молчание, выражение почтения в конце и др.
     Избегал П.И.;Бартенев публиковать в статьях «Русского архива» строки, в которых резко говорилось о людях близко знакомых ему, сотрудниках, друзьях. Вот что писал П.И.;Бартенев 20 мая 1872 г. П.А.;Ефремову о его статье: «Я получил листы, прочёл их и сдаю сегодня в типографию, выкинувши две строки, где Вы уж больно браните моего давнего приятеля и сотрудника». Речь идёт о статье П.А.;Ефремова «О смерти А.С.;Грибоедова в Тегеране», из которой П.И.;Бартенев выбросил «две строки», где резко говорится о Н.В.;Берге, бывшем на протяжении долгого времени сотрудником «Русского архива». К сожалению, подобный вид изменений распространялся и на публикации исторических документов (мемуары и переписку). Так, в письмах П.А.;Плетнёва к П.И.;Бартеневу вычеркнуты места, где П.А.;Плетнёв резко отзывается об А.А.;Краевском и говорит, что «Катков и Буслаев не понимают слога Жуковского» и т.;д. Наиболее значительные купюры такого рода были сделаны редактором при опубликовании замечаний И.П.;Липранди на воспоминания Ф.Ф.;Вигеля. Как писал Н.П.;Барсуков П.И.;Бартеневу 13 марта 1873 г. по этому поводу: «Липранди на Вас в страшной обиде за сокращение его заметок на Вигеля».
     Опущены были следующие места, судя по письму И.П.;Липранди к П.И.;Бартеневу от 25 мая 1870 г.: 1. «Выпущен весь эпизод кампании 1809 года, 2. Пропущено замечание И.П.;Липранди о влиянии А.А. Аракчеева на Александра I, 3. Исключено утверждение И.П.;Липранди о том, что донос Ансельма на генерала И.И. Алексеева вымышлен Ф.Ф. Вигелем, 4. Опущено замечание автора, что Ф.Ф.;Вигель, ссылаясь в своих воспоминаниях на И.П.;Липранди, лжёт, 5. Пропущено сообщение И.П.;Липранди о том, что битва при Торнео обязана генералу И.И. Алексееву и 6. Пропущено опровержение И.П. Липранди сообщения Ф.Ф.;Вигеля о штурме Рущука. Изучение всех пропущенных мест приводит к мысли, что общим знаменателем всех исключенных эпизодов является резко-отрицательный тон И.П. Липранди по отношению к Ф.Ф. Вигелю. Видимо, эти пропуски объясняются тем, что именно в это время П.И.;Бартенев надеялся получить следующие части воспоминаний Ф.Ф. Вигеля. Некоторые исключения в публикациях вызывались опасением П.И.;Бартенева вызвать недовольство родственников и даже дальних потомков авторов публикуемых материалов. 6 марта 1901 г. он писал С.Д.;Шереметеву: «Готовлю к печати ещё целый год писем Булгакова и пришлю Вам выписку о князе Петре Андреевиче (Вяземском. – А. З.), которую не полагаю удобною напечатать, разве Вы мне не возразите и обе его внучки».
     И ещё один вид изменений, которые делал П.И.;Бартенев. Он касался только мемуаров. Редактор пропускал те части, в которых говорилось о событиях малозначительных и не относящихся к истории России. Причём, иногда эти пропуски были довольно значительны. Вот что писал Ю.К.;Арнольд 26 мая 1891 г. А.А.;Кирееву о печатании своих мемуаров в «Русском архиве»: «П.И.;Бартенев берётся печатать, начиная с июльской книжки, но просил дозволения пропустить гл. VIII–XI (описания воспитательного пансиона д-ра Ланге и путешествий по Германии) как не касающихся России».
     Таким образом, редакционные изменения были следующими. Во-первых, П.И.;Бартенев заменял отдельные слова и пропускал общие места в письмах. Во-вторых, опускались резкие замечания о лицах, близких редактору. Это, в основном, относится только к мемуарам и письмам, хронологически возникшим со второй четверти XIX в., в которых, таким образом, упоминается о людях, живших в середине и конце XIX в. На более ранний период изменения такого рода, судя по изученному материалу, не распространяются. В-третьих, сокращались статьи, где говорилось о малозначительных, по мнению редактора, лицах. И, наконец, выпускал П.И.;Бартенев те места из воспоминаний, где не упоминалось о России. Впрочем, это относится только к воспоминаниям малоизвестных авторов.
     В отдельную группу можно выделить изменения текстов, производившиеся по воле самих авторов или их наследников. Это, как правило, мемуары и письма.
     Обычно родственники автора воспоминаний просили П.И.;Бартенева пропускать те места, где говорилось о подробностях семейной жизни, взаимоотношениях членов семьи и т.;д. Иногда подобные пропуски ставились непременным условием публикации воспоминаний, как это было с воспоминаниями Е.Н.;Комаровского (письмо Г.Е.;Комаровского П.И.;Бартеневу от 17 декабря 1866 г.). Часто авторы просили выпустить те места из своих писем или мемуаров, где содержались резкие оценки и суждения об отдельных лицах или событиях. Например, П.А.;Вяземский в письме от 6 декабря 1867 г. П.И.;Бартеневу просил, чтобы из его писем к М. Дмитриеву «непременно не печатать» резкое суждение «о диссертации Устрялова». Кстати, подобные просьбы любопытны с точки зрения изучения изменения взглядов мемуариста на события прошлого. Очень часто авторы воспоминаний просили редактора вместо фамилий ставить в тексте журнала или только начальные буквы, или вообще точки. Впрочем, эту последнюю просьбу П.И.;Бартенев далеко не всегда выполнял. Так, несмотря на то, что Ф.Ф.;Торнау в письме от 12 апреля 1881 г. настаивал на том, чтобы фамилия упоминаемого князя Аргутинского-Долгорукого была заменена буквой «А», в опубликованном тексте воспоминаний фамилия названа полностью.
     И, наконец, как оказывается, изменения в тексте статей делались не только П.И.;Бартеневым, но и некоторыми рецензентами, которым редактор посылал на просмотр рукописи. Так, 10 октября 1880 г. Н.П.;Барсуков писал П.И.;Бартеневу: «Возвращаю Вам рукопись о Барском. Прочёл её с полным вниманием и, по данному мне Вами праву, вычёркивал те места, которые мне казались лишними». Это обстоятельство ставит вопрос о выявлении круга наиболее доверенных лиц П.И.;Бартенева, рецензировавших статьи, и определении их роли в редакционных изменениях опубликованных текстов.
     Таким образом, изученный материал приводит к следующим предварительным выводам относительно цензурно-редакционных изменений в текстах статей и документов, опубликованных в «Русском архиве».
     Самым незначительным изменениям подвергались тексты документов, хронологически относящихся к более ранним периодам истории России. Это период, примерно, до конца ХVIII в. Вычёркивались резкие отзывы о представителях императорской фамилии и государственных деятелях России, а также вообще грубые отзывы, как например, Н.И. Греча о Тухачевской: «препорядочная полуфранцузская дура». Смягчались или вовсе выбрасывались из воспоминаний отрицательные характеристики ещё живущих лиц. Сокращались письма за счёт пропусков общих мест, характерных для этого вида источников. В воспоминаниях малоизвестных авторов опускались описания незначительных событий, не относящихся к истории России. В некоторых случаях сокращение текста статей основывалось на субъективной оценке их редактором. Вызывали изменение со стороны цензуры тексты (и отдельные части их), в которых имелась положительная оценка общественно-революционного движения в России.
     Кроме сказанного, можно определённо проследить некоторую зависимость между видом источника, его происхождением и степенью цензурно-редакторской обработки, которой он подвергался. Так, на материале «Русского архива» можно подтвердить выводы, сделанные Н.Г.;Симиной при изучении ею журнала «Русская старина», и заключить, что, видимо, во всех исторических журналах материалы официального происхождения (рескрипты, указы, донесения и т.;д.) если и подвергались, то очень незначительным изменениям при публикации и, во всяком случае, намного меньшим, чем источники такого рода, как воспоминания и письма. Поэтому степень надежности использования источников официального происхождения, опубликованных в «Русском архиве» и, надо полагать, в других исторических журналах, – значительно выше, чем мемуарных и эпистолярных источников, зачастую проходивших через несколько рук при подготовке к печати и в опубликованном виде значительно отличавшихся от автографов. Дальнейшее, более детальное изучение вопроса важно не только для восстановления первоначального вида источников, но и потому, что многие автографы документов, опубликованных в своё время в «Русском архиве», утеряны и историк вынужден пользоваться лишь тем, что даёт в его руки П.И.;Бартенев.
(стр. 196-201)


     Зайцев А.Д. «Публикации исторических источников в журнале «Русский архив»:

     При публикации документов их сокращения далеко не всегда оговаривались в примечаниях. А если сокращения или пропуск и оговаривались, то указывалось, как правило, на следующие причины подобных опущений: «мы опустили здесь так называемые прикрасы слога и рассуждения, удержав всё подлинно историческое»; «при дальнейших письмах опускаются обычно окончание и подпись...»; «опускаем мелкие частности и то, что неудобно для печати», «потребовались некоторые сокращения в тех местах, где автор распространяется в исчислении своих родных, а также в религиозных размышлениях и нравоучительных увещаниях, извлечённых большею частью из книг Священного писания»; «то, что совершалось всего девять лет тому назад, ещё не может быть полным достоянием истории...». Чрезвычайно редко в примечаниях давалось краткое изложение пропущенных мест текста, как, например, в публикации «Письма О.А.;Поздеева к его друзьям» – «выпускаем поручения, сделанные С.С.;Ланскому: о покупке «самой детальной» русской ландкарты, барометра, Гарлемских капель» и т.;д. Автором большинства имеющихся предисловий и части примечаний был Бартенев.
     Справочный аппарат к публикациям, как показывает проверка, содержит много неточностей, ошибок и пропусков. Это было замечено ещё современниками. И.С. Аксаков в этой связи писал Бартеневу 19 июля 1880 г.: «Подлинно, что-либо печатать в нем («Русском архиве» – А.З.) – значит хоронить себя. Прежде ещё можно было разбираться в этой яме, было оглавление. А теперь всё свалено в кучу, и нужно перелистывать всю объемистую книгу, чтобы наткнуться например хоть на мою статью». Отмечая ту же неточность в справочном аппарате к журналу, Г.П.;Данилевский писал 21 января 1882 г. П.А.;Ефремову: «Не нашёл «Струн вещих» Одоевского в «Русском Архиве». Не можете ли указать год, № и стр.? Беда с Бартеневым! Отыскивая эти стихи, я случайно нашёл ещё две перепечатки стихов Одоевского, вовсе им не указанных даже в оглавлениях при книгах этих». К недостатку справочного аппарата журнала следует отнести расписывание материалов журнала на уровне статей и общих комплексов документов (например: «Из бумаг Соболевского» и т.;д.). При этом многие документы, опубликованные или в тексте статьи, или в качестве приложения к ней, или находящиеся в какой-либо тематической подборке, – не нашли отражения ни в оглавлении журнала, ни в последующих более общих «Предметных росписях» «Русского архива». В этом отношении перед исследователем стоит задача выявления и библиографического учёта «пропавших без вести» исторических источников в многостраничном море «Русского архива».
(стр. 209-210)


     Часть 4. Послесловия к сборнику


     Афанасьев А.К. «Материалы редакции «Русского архива» в отделе письменных источников Государственного исторического музея»:

          Прежде чем приступить к обзору рукописей журнала Бартенева из фонда Чертковых, необходимо напомнить, что знаменитая Чертковская библиотека получила своё название по фамилии её создателя и владельца – Александра Дмитриевича Черткова (1789-1858), участника Отечественной войны 1812 г., московского губернского предводителя дворянства, библиофила, историка, археолога, нумизмата, почётного члена ряда научных обществ, председателя Общества истории и древностей российских (ОИДР). К середине XIX в. Чертковская библиотека была самым крупным в мире собранием книг на русском языке о России. Сын основателя библиотеки, Григорий Александрович Чертков, унаследовал любовь к книгам и рукописям. Выполняя волю отца, он пристроил к своему особняку (на Мясницкой, 7) специальное помещение для библиотеки и в начале 1863 г. открыл её для всеобщего пользования. Она стала первой в истории Москвы бесплатной библиотекой. В конце 1871 г. Г.А.;Чертков принёс её в дар своему городу, вместе с собранием рукописей и нумизматической коллекцией (ок. 27 тыс. книг, свыше тысячи рукописей, ок. 600 монет и медалей). Специального здания для размещения такого сокровища у города не нашлось, и в 1873 г. Чертков согласился на предложение Московской городской думы передать собрание в собственность Императорского Российского Исторического музея. Таким образом, ещё за десять лет до окончания строительства музейного здания на Красной площади, Г.А.;Чертков стал первым крупным дарителем Исторического музея. Впоследствии в музее, вопреки воле дарителя, это собрание было разделено: книги поступили в библиотеку; древние рукописные и старопечатные книги – в Отдел рукописей; документы и рукописи XVIII–XIX вв., а также семейный архив – в ОПИ; портретная графика и другие изобразительные материалы – в ИЗО; монеты и медали – в Отдел нумизматики. В 1938 г. основная часть библиотечных книг была передана из ГИМ в Историческую библиотеку (ныне ГПИБ). В 1945 г. рукописи литературного характера перешли в Государственный литературный музей и ЦГЛА (с 1954 г. ЦГАЛИ СССР, ныне РГАЛИ). В настоящее время около тысячи рукописных и старопечатных книг из Чертковского собрания хранится в ОР ГИМ, а в семейном архивном фонде Чертковых в ОПИ ГИМ (Ф. 445) насчитывается 371 ед. хр. (53 194 листа).
     Такова история Чертковского собрания в самом сжатом виде. Здесь важно отметить, что судьба этой библиотеки в последний период её существования была тесно связана с судьбой
П.И.;Бартенева. В 1859 г. Г.;А.;Чертковым был образован штат сотрудников для сохранения и описания своего собрания: библиотекарь (заведующий библиотекой), два его помощника и два служителя. Библиотекарем стал П.И.;Бартенев, который к тому времени успел зарекомендовать себя как знающий историк и библиограф. Бартенев заведовал библиотекой в течение 15 лет, до 1873 г., и осуществил передачу её городу Москве. Во время работы в библиотеке, в феврале 1863 г., Бартенев начал издавать журнал «Русский архив», который впоследствии стал делом всей его жизни и обессмертил его имя. В одном из писем Бартенева владельцу библиотеки за 1866 г. говорится, что инициатором издания журнала «Русский архив» был Г.А.;Чертков. Однако надо заметить, что «Русский архив» первоначально был задуман в качестве библиографической газеты и что цель Черткова состояла в продолжении работы по описанию своего собрания и в распространении сведений о своём книжном и рукописном собраниях. Но с первых же номеров это издание выходило не в виде газеты, а в форме периодического сборника или журнала, имевшего несколько иное название: «Русский архив, посвящённый изучению нашего Отечества в XVIII и XIX столетиях. Издан при Чертковской библиотеке Петром Бартеневым». Затем до 1873 г. журнал выходил под более коротким названием: «Русский архив, издаваемый при Чертковской библиотеке». Первая же статья первого номера журнала «А.Д.;Чертков и его Библиотека», написанная Бартеневым, содержала очерк жизни создателя библиотеки, её общую предметную роспись, а также приглашение москвичам свободно посещать библиотеку. С самого начала «Русский архив» приобрёл характер публикаторского издания, в котором впервые увидели свет многие историко-литературные рукописи из Чертковского собрания. Владелец библиотеки не только предоставлял Бартеневу рукописи из своего собрания для публикации, но и содействовал выявлению и доставлению материалов для «Русского архива» из других источников. Одно из писем Бартенева к Черткову заканчивается следующими словами: «Успех некоторый Русского Архива неразрывно связан с библиотекою: следовательно, низкий поклон и глубокая благодарность владельцу библиотеки».
     Бартенев беспрепятственно публиковал рукописи из Чертковского собрания в своём журнале, однако это не означает, что «Русский архив» состоял только из них. По мере того, как журнал приобретал популярность, любители отечественной истории стали присылать в него для публикации хранившиеся у них рукописи, письма и документы. В то время не было принято возвращать их владельцам без особой о том просьбы, поэтому в редакторском портфеле «Русского архива» накопилось довольно большое количество рукописей, часть которых Бартенев передавал в подведомственную ему библиотеку. Туда же передавались и приобретённые издателем для публикации рукописи, копии писем и архивных документов. Таким образом, образовался своеобразный симбиоз: Чертковская библиотека служила источником для публикаций «Русского архива», а журнал, в свою очередь, активно пополнял этот источник. Впоследствии все эти рукописи получали инвентарный номер Чертковского собрания и в наше время уже невозможно определить, какие из них поступили в библиотеку из редакции журнала. Можно предположить, что их было немало.
     Три единицы хранения (из 371, составляющих фонд Чертковых), вне всякого сомнения, принадлежат к числу материалов, переданных Чертковскому собранию П.И.;Бартеневым из
редакционного портфеля своего журнала. Это большие конволюты, имеющие на кожаных корешках твердых переплетов одинаковое, тесненное золотом название: «Рукописи Русского архива». Конволюты заключают в себе в общей сложности свыше тысячи листов.
(стр. 317-320)

     Известно, что перед смертью Бартенев намеревался продать свою библиотеку вместе с рукописями, однако, не успел найти покупателя. В некрологе «Пётр Иванович Бартенев» говорится: «Библиотека завещана сыну С.П.;Бартеневу, известному музыканту, помощнику отца в последнее время по ведению журнала».
     В хранящемся в ОПИ собрании П.К.;Симони имеется вырезка из газеты «Русское слово» от 8 февраля 1914 г. со статьей «Завещание П.И.;Бартенева». В ней сказано, что в 1908 г. Бартенев составил нотариально оформленное духовное завещание, согласно которому всё своё имущество, в том числе библиотеку, он оставил своей жене и двум дочерям. Далее в этой статье говорится о том, что в том же 1908 году Бартеневым было составлено домашнее духовное завещание, подтверждённое в 1910 г., по которому передача библиотеки и рукописей своему сыну С.П.;Бартеневу должна осуществиться лишь при условии продолжения им издания «Русского архива». Вскоре после смерти П.И.;Бартенева, говорится далее в этой статье, «С.П.;Бартенев, с согласия матери и сестер, наиболее ценную часть библиотеки перевёз к себе на квартиру. В числе перевезённых книг были 44 тома рукописных воспоминаний П.И.;Бартенева, «Русский архив» с 1863 по 1911 год, 40 томов архива князя Воронцова, 15 томов переписки братьев Булгаковых, письма В.А. Жуковского и много других ценных материалов».
     Однако после того, как нотариальное завещание вступило в законную силу, наследницы потребовали возвращения им части библиотеки, увезённой С.П.;Бартеневым, а после его отказа начали судебный процесс. В качестве свидетелей в суде выступали близко знавшие П.И.;Бартенева директор Румянцевского музея И.В.;Цветаев (незадолго до своей смерти) и поэт В.Я.;Брюсов, которые поддержали сторону С.П.;Бартенева. Заканчивается эта статья следующими словами: «Интересно отметить, что самую ценную часть рукописей, именно 40 томов воспоминаний П.И.;Бартенева, С.П.;Бартенев не оставил у себя, а передал на хранение в музей Императора Александра III, так как нашёл, что в записках этих много интимного материала, касающегося Высоких Особ, и хранить их поэтому на частной квартире не представляется возможным». К сожалению, в статье не говорится о решении суда, объявление которого было назначено на 17 февраля. По всей видимости, решение было в пользу вдовы, дочерей и внука – Петра Юрьевича Бартенева, который продолжал издание журнала вплоть до 1917 г.
     А.Д.;Зайцев по этому поводу писал: «После смерти Бартенева его библиотека, коллекция портретов и рукописей разошлись по рукам многочисленных родственников, что предопределило утрату части архива. По имеющимся данным, на 1 января 1919 г. у П.Ю.;Бартенева (младшего), проживавшего на Арбате (Денежный пер. д. 3, кв. 3), имелось собрание гравюр и автографов, на которые была выдана охранная грамота № 554. Часть редких книг и рукописей из коллекции была продана семьёй Бартеневых в 1919 г., а в 1920 г. был утерян «целый сундук писем».
     Сведения об архиве П.И.;Бартенева дополняются в книге М.А. и Т.Г.;Цявловских «Вокруг Пушкина». Так, о судьбе П.Ю.;Бартенева в ней говорится: «В годы революции в качестве монархиста он подвергался очень большому числу обысков, вероятно, был арестован не раз и в конце концов был не то убит, не то расстрелян где-то на юге». М.А. Цявловский вспоминает: «Часть наследства П.И.;Бартенева – его библиотека и пятьдесят с чем-то томов переплетённых по годам писем к Бартеневу за 1850–1910 достались в специально устроенном для них шкафу дочери Петра Ивановича старой девице Надежде Петровне. Наконец, старший сын Петра Ивановича, Сергей Петрович, по словам Надежды Петровны, захватил самочинно воза два-три книг (снял сливки) и наиболее ценные рукописи (автографы Пушкина, Жуковского и, вероятно, других писателей, дневники Петра Ивановича, его автобиографию, его записные книжки, письма к нему ранних лет, 40-х – 50-х годов, письма Александра I, Дашковой, С.Р. Воронцова и т.д., и т.д.). Надежда Петровна же рассказывала мне много позднее, что по разделу наследства Петра Ивановича она получила его Memorabilia – записи о членах семьи царствовавшего дома Романовых. Не рискуя хранить их у себя, она держала тетради с этими записями в железном сундуке, какой употреблялся для хранения провизии, т. е. с дырками в стенках (зеленого цвета), поставленном в сейфе банка, кажется, братьев Джамгаровых». Вероятно, речь здесь идёт о тех 40 тетрадях воспоминаний П.И.;Бартенева, о которых говорилось выше, как о переданных С.П.;Бартеневым на хранение в Музей Александра III.
     Далее Цявловский пишет: «После того, как Сергей Петрович уже сделал изъятие из библиотеки, Надежда Петровна, решив продать её, предложила выбрать Бухгейму*, что ему нужно. Лев Эдуардович, в свою очередь, пригласил меня с собой. Два дня в каком-то чаду я лазил по полкам и рылся в книгах. Был я в это время ещё глуп и многого не ценил. Так, например, я очень мало взял книг по генеалогии [...]». Упоминает Цявловский и о купленной Бухгеймом у С.П.;Бартенева тетради П.И.;Бартенева, в которой, в частности, был записан рассказ о любовной сцене Пушкина с графиней Фикельмон. «Эту тетрадь, – продолжает Цявловский, – а также и том рукописей, на корешке которого рукой Петра Ивановича написано «письма Пушкина» и содержащий в себе автограф Пушкина «Что есть журнал...» и преимущественно копии писем Пушкина, Лев Эдуардович передал мне, сказав: «Используйте всё это, как хотите. А после издания этих рукописей передайте их от моего имени в Пушкинский Дом”».
     Надо полагать, что основная часть Бартеневского архива всё же была сохранена, поскольку в 1930-х годах 52 тома материалов из архива П.И.;Бартенева были приобретены Государственным Литературным музеем, благодаря энергичным действиям его директора В.Д.;Бонч-Бруевича, у С.Н.;Бартеневой (невестки) и И.Ю.;Бартеневой-Житковой (внучки Бартенева). Покупка состоялась около 1934 года. В 1941 г. это собрание поступило в Литературный архив, где и хранится ныне (РГАЛИ. Ф. 46). Пушкинские автографы, собранные Бартеневым, были впоследствии переданы в Научно-отраслевой архив Пушкинского Дома (Ф. 18).
     В одной из своих работ А.Д.;Зайцев привёл выдержку из письма 1935 г. внучки П.И.;Бартенева И.Ю.;Бартеневой В.Д.;Бонч-Бруевичу, где говорится: «ценнейшая библиотека моего деда передана нашей семьёй Историческому музею совершенно бесплатно».
     * Бухгейм Лев Эдуардович (1880–1942), известный московский библиофил и книгоиздатель.
(стр. 338-341)


     Мироненко М.П. «Материалы о Герцене в журнале «Русский архив»:

     Отношение П.И. Бартенева к А.И. Герцену было сложным и менялось с течением времени, но он всегда с большим уважением и сочувствием относился к создателю Вольной русской печати. Более того, он был одним из тайных корреспондентов «Полярной звезды», и именно он в 1858 г. доставил Герцену для публикации «Записки» Екатерины II, а возможно, и «Разбор донесения Тайной следственной комиссии» М.С. Лунина и Н.М. Муравьева и другие материалы. Однако при жизни Герцена его имя по цензурным соображениям в «Русском архиве» не упоминалось. Но смерть Герцена изменила ситуацию. Хотя Бартенев и не рискнул опубликовать в «Русском архиве» некролог о его кончине, но нашёл иной способ почтить память выдающегося соотечественника. В мартовском номере 1870 г. П.И. Бартенев опубликовал в «Русском архиве» воспоминания близко знакомого с Герценом в годы его молодости Д.Н. Свербеева.
     Первоначально Бартенев предполагал напечатать в журнале воспоминания о Герцене А.О. Смирновой-Россет. В середине января 1870 г. она писала ему: «Весьма интересно и хорошо написала статью о Герцене, хотя я признаю, что он был безнравственный и злой человек, как всякий материалист». Эту статью Бартенев не стал публиковать и обратился к М.П. Погодину с просьбой написать о Герцене. Погодин приступил к работе над статьей, но работа затянулась, и Бартенев довольно быстро начал торопить автора, а затем даже предложил от неё отказаться. Он писал Погодину 22 января 1870 г. (напомним, что Герцен умер 21 января, т. е. 9 января по старому стилю, по которому жили в России): «Если Вам не пишется о Герцене, то не трудитесь: я ограничусь двумя словами от себя и перепечаткою одного отрывка из «Былого и дум». Если же не брошены намерения, то, разумеется, много одолжите». Таким образом, Бартенев даже готов был решиться на еще неслыханную в России вещь – опубликовать в «Русском архиве» отрывок – пусть самый невинный – из напечатанных только Вольной печатью «Былого и дум». Но затем ему представилась возможность получить для публикации уже готовые воспоминания Д.Н. Свербеева, хорошо знавшего Герцена, и Бартенев отказался от обоих прежних замыслов. Поняв это, М.П. Погодин с некоторой обидой отдал свою статью в журнал «Заря», написав об этом Бартеневу: «Статья о Герцене вышла большая […]. Записка ваша сказала мне, что она вам и не очень нужна. Так я пошлю её в «Зарю». Бартенев был даже доволен этим и отвечал Погодину: «Что же делать, «Заря» переняла; а у меня будет напечатана статья Свербеева, написанная в Париже. Он виделся с Герценом перед его смертью».
     <…>
     Отклонив недописанную статью Погодина, Бартенев предпочёл воспоминания более либерального по своим взглядам Д.Н. Свербеева. К этому времени в «Русском архиве» были уже напечатаны воспоминания Свербеева о П.Я. Чаадаеве (1868, № 6) и его заметка о смерти М.Н. Верещагина – эпизод из истории войны 1812 г. (1870, № 2). И впоследствии Д.Н. Свербеев оставался постоянным автором «Русского архива»: им были опубликованы отрывок из его записок «Первая и последняя моя встреча с А.С. Шишковым» (1871, № 1), заметка об отношении Александра I к католичеству (1870, № 10), письма Екатерины II к гр. И.Г. Чернышеву (1871, № 9), отрывки из записок о Д.А. Валуеве и Н.М. Языкове (1899, № 3). В 1871 г. (№ 11) в «Русском архиве» был напечатан его большой, на 23 столбца, некролог Н.И. Тургеневу, названному «полувековым бойцом за освобождение России от крепостного ига, видевшим, как старец Симеон, своими очами светлый день её спасительного возрождения». Автор некролога писал, что осуждённый невинно Н.И. Тургенев «долго памятен будет всем, желающим утвердить в России благовременную свободу и благонамеренное просвещение».
     Д.Н. Свербеев, знакомый с Герценом с молодых лет, принадлежал вместе с ним к кружку, куда входили А.С. Хомяков, братья И.С. и К.С. Аксаковы, И.В. и П.В. Киреевские, П.Я. Чаадаев, Д.П. Голохвастов и из членов которого начали формироваться затем кружки западников и славянофилов. Горячие дискуссии, в которых происходило размежевание взглядов, протекали зачастую именно в литературном салоне Д.Н. Свербеева. В то время либеральные взгляды Герцена и Свербеева были близки. Впоследствии жизнь далеко развела бывших единомышленников. Мировоззрение и революционная деятельность Герцена были глубоко чужды либералу Свербееву. Тем не менее, работая над своими воспоминаниями, Д.Н. Свербеев хотел очистить память Герцена от правительственной клеветы и наиболее злостных инсинуаций, распространявшихся в русской печати.
(стр. 427-429)