Хиромантия

Макс Гарланд


Она взяла его руку в свою и сказала, что он будет жить долго. Линия жизни на его ладони была просто поразительной. Посмотри, сказала она и провела по изогнутой дорожке ногтем. Действительно, эта линия шла до самых вен на запястье и обещала много-много лет. Я бы удивилась, если бы ты вообще умер, сказала она и потянулась рукой к зажиганию. Он понял намек, вышел из машины, почувствовав при этом легкое головокружение от текилы, наклонился, чтобы пожелать ей спокойной ночи и остался смотреть, как она отъехала от тротуара и направилась к мужу и разнокалиберным сыновьям.

Я мог бы умереть уже сегодня, подумал он. Я мог бы умереть через минуту или две. Единственным затруднением было ощущение, что он еще не выстрадал положенное, и даже не будучи буддистом, он признавал, что в этом было что-то недостойное. При свете уличного фонаря он посмотрел на свою руку, как на предмет, прилетевший из космоса. Он увидел завитки и извилины, изгибы и бессмысленные иероглифы, скромную гряду холмиков, одинокую мозоль. Все равно, что гадать по внутренностям птицы, подумал он, или изучать карту луны. Он имел отличную память на всякого рода информацию для посвященных и наполнял свои газетные колонки отрывками из местной истории и слухами, однако ни за что на свете он не мог вспомнить, где находится холм Венеры, холм Юпитера или Сатурна. Он понятия не имел, где обосновалась логика или обитала распущенность. Уличный фонарь отбрасывал на его руку лунно-голубой свет, и он впервые подумал о том, какой нагой, почти до неприличия, была человеческая ладонь.


За скольких мужчин женщина выходит замуж? думала она, ведя машину слегка неуверенно после выпитых коктейлей. Хотя на самом деле это был и не вопрос вовсе, а так что-то вроде Ты только посмотри на светлячков сегодня. Или, наблюдая, как средний сын одевается этим утром – туфли на правильную ногу, рубашка на лицевую сторону - Господи, как быстро все происходит.

В то время как некоторых знакомых ей женщин, многих на самом деле, подавляло присутствие их собственного, единственного мужа, она чувствовала прямо противоположное. В этих полусонных городках на реке Кентукки женщине нужны все мужья, которых только можно собрать, думала она. Нужен тот, за кого ты на самом деле вышла замуж, так сказать исторический муж; в ее случае действительно преподаватель истории в колледже. Мужчина, который ждет ее сейчас – один мальчик уже уложен, она взглянула на часы в машине; да, двухгодовалый малыш уже в постели, средний сын неохотно топает вверх по лестнице, а третий, девятилетний, ждет, когда она вернется.

Но нужны и более краткосрочные мужья. Мужья, которые врываются в жизнь, как ливни, принося свежесть и облегчая дыхание. Соучастники никому не вредящей близости, адресаты мимолетного флирта. Мужья в кофейных паузах, мужья, неспешно прохаживающиеся по галерее.

А как насчет агентов по продажам, приезжающих раз в месяц, – бодрых, деловитых мужей, которые приглашают вас на ланч и ведут себя так, как если бы их манеры были списаны из старых фильмов с Гигом Янгом.

Или взять, к примеру, странноватого южанина-художника, чью студию посещаешь два-три раза в год. Следы белой краски на ресницах. Растворимый кофе в чашке, масляные токсины в воздухе. Может быть, перед твоим приходом он чуть больше взъерошил волосы? Может быть, «к сожалению ушедшей» жены действительно нет дома?

Конечно же, с такими мужьями не занимаешься любовью, хотя некоторым из них не удается постичь столь тонкую разницу. Однако, если уж быть до конца честной, иногда не обходится и без собственной внутренней борьбы. Вот как сегодня, например, когда она изучала его ладонь при свете приборной панели, свете спидометра. Небольшая внутренняя борьба, думала она, ведя машину старательно и сосредоточенно, как всякий нетрезвый водитель.


… и что это значит, иметь руку вместо копыта, лапы, крыла, плавника, щупальца? присев к рабочему столу, записал он в свой дневник, потому что единственное, что он хотел сделать – это проехать двадцать миль с небольшим до ее дома и стоять там полным идиотом, отгоняя огромных комаров и не отводя взгляда от освещенных окон. Это было бы достаточным страданием, не так ли? Он провел рукой по волосам, смахнул крупинку соли от коктейля с уголка усов, сдул ее с листа. И что представляет собою это устройство из 27 костей? написал он, вспомнив цифру из брошюры, прочитанной в галерее, потому что это было как раз такое предложение, которое он не мог бы включить в свою статью о передвижной выставке «Рука в искусстве», заказанной ею для галереи. Это было несколько заумно для западного Кентукки, но постоянные посетители галереи все же собрались – жены врачей, преподаватели изобразительного искусства старших классов, ведущие на буксире стайку беспокойных учеников, кто-то из торговой палаты, принарядившиеся члены местного объединения художников.

На выставке были представлены работы не очень знаменитых современников: абстрактные и реалистичные руки, небольшая коллекция фотографий, коллаж с использованием рентгеновских снимков – прозрачные руки младенцев, узловатые, минерализованные руки стариков. И, конечно же, огромная средневековая хиромантическая карта в красивой раме, с ангелами и созвездиями, кружащимися вокруг человеческой ладони, размеченной и заполненной бесчисленными латинскими названиями планет и эмоций. После краткого эпизода гадания по руке в ее машине, он жалел, что не изучил эту карту получше.

А ну-ка, посмотрим, сказала она, и взяла его руку. Нельзя сказать, что они не прикасались друг к другу прежде. За спиной у них было недолгое, невинное прошлое из легких объятий и поцелуев при встрече и прощании. Иногда рядом с нею был муж; иногда рядом с ним – другая женщина, правда, не в последнее время.

В городе, где корабль семейного счастья отправлялся в плавание рано и часто, он оказался среди «уклонистов», явно предпочитая оставаться на суше. Хотя для Кентукки город был не маленьким – колледж, региональный торговый центр, несколько химических заводов в промышленной зоне, распластанный фартук пригородов – холостяцкая жизнь в глазах общества все же считалась чем-то зазорным. Одиноких мужчин и женщин, как несообразительных детей, вновь и вновь представляли друг другу. Разменные монеты города, которые нужно собрать, обменять на хрустящие банкноты и поместить в стальной сейф.

Тем не менее, ему удалось остаться холостяком, и не столько по убеждению, сколько из-за постоянного стремления к женщинам, связанным прочными семейными узами. Он впервые влюбился в четвертом классе, в свою учительницу. Она была замужней женщиной с преждевременной седой прядью в волосах, напоминающей хвост кометы. Ему казалось сейчас, что по-другому никогда и не было, что еще в младенчестве, еще в утробе матери он научился хотеть только то, что и без него было законченным.

Вот почему он непременно оказывался рядом с нею на любых мероприятиях, которые мог осилить город – званых обедах, концертах местных музыкантов, открытии выставок в ее галерее. Поскольку редакция газеты находилась рядом с галереей, они иногда обедали вместе. А в последнее время, даже просто встречая ее на улице, он чувствовал, как запускался знакомый механизм – напряжение мышц живота, выпрямленный позвоночник, беспокоящий всплеск разбуженных гормонов. Он был то веселым, почти остроумным в ее присутствии, то замирал от осознания собственной глупости.

И все это доказывало ему, как писал он когда-то в других дневниках, что безнадежная любовь не имеет образовательной ценности, то есть абсолютно ничему не учит. Эта была та область, на которую не распространялся метод проб и ошибок.

Казалось, такие ошибки были слишком глубоко врезавшимися, чтобы можно было на них учиться. Даже мысленное возвращение к ним, что он часто делал, всего лишь углубляло их непредсказуемые бороздки.

Нельзя сказать, что в его жизни не было более подходящих с точки зрения общества увлечений – одинокие женщины, вполне приемлемые варианты. Но в определенные моменты всегда что-то отвлекало, и не только его. Он замечал, как сами женщины вглядывались в зеркала и витрины, словно проверяя их глубину, смотрели по сторонам в ресторанах и кино, как будто кого-то не хватало. Наверное, они чувствовали то же, что и он – недостаточность, неправильность двоих. Возможно, треугольник был в конце концов более совершенной романтической фигурой. Уберите одну сторону, и две другие повиснут беспомощно или, может быть, резко сомкнутся, как ножницы.


Вот, к примеру, сегодня – муж из газеты. Она остановила машину у последнего фонаря, чтобы опустить стекло, прежде чем город перейдет в длинные, протянувшиеся вдоль реки окраины. Он, возможно, был самым добрым, если не самым понимающим из временных мужей. Конечно, оба качества могли быть просто симптомами любви. Женщина всегда это чувствует, порой задолго до признания, по дополнительным знакам внимания и заботы.

Она поняла это еще по его статьям в газете, в которых он бодро рекламировал все, что она покупала для галереи. Он хвалил местных акварелистов, многочисленных и плодовитых, чье покровительство помогало поддерживать галерею, но чьи работы всегда выглядели так, как если бы они слегка пострадали от дождя. Хвалил художников, рисующих природу этих мест, чьи животные застыли на ветвях и камнях, встревоженные и двухмерные, как византийские мученики. Неотшлифованность, соответствующая дикой природе, написал он об их работах. Что было воспринято, как похвала.

Определенно, она чувствовала это и за столом сегодня вечером. Ресторан, куда они заехали что-нибудь выпить после открытия выставки, недавно сменил интерьер, и морские мотивы уступили место юго-западному стилю, который стал популярным лет десять назад и наконец докатился до «Пырейного штата». Чтобы смягчить удар, им предложили за полцены большие бокалы «Маргариты» – коктейля из текилы с лимонным соком – с инкрустированными солью ободками. Стены были выкрашены в бархатно-персиковый цвет заката. Вместо поплавков и рыболовных сетей здесь теперь висели пестрые индейские ковры, и их резкий загадочный рисунок освещался гирляндами красных, как перец, лампочек. В окне разместились кактусы, одни – поникшие и раненые, как фигуры с полотен Дали, другие – мечтательно фаллические и исключающие прикосновение.

Это не лучший город для одиноких, сказал он неожиданно, прямо посреди оживленного обсуждения выставки. А может, это было не лучший период. Как бы то ни было, об этом они говорили и прежде. Надоевшая и необходимая составная часть жизни там, где они жили – жалобы на ограниченность, изолированность, словно где-то, в другом месте, одинокие люди были счастливы и танцевали на улицах. Почему люди не уезжают отсюда? спросил он, имея ввиду, конечно, Почему мы не уезжаем? намекая, что они оба были не в том месте, не в той жизни. Он наклонился к ней, очаровательно взъерошенный в своей белой репортерской рубашке с рукавами, поддернувшимися до самых локтей, как будто собираясь умыть лицо в коктейле.

Просто удивительно, как это все по-прежнему срабатывало – неровная щеточка усов, обнаженные до локтей руки, которые, как медовые коврижки, облизывал отблеск свечей. Даже неминуемое путешествие бокалов, пока они не оказались рядом, ободок к ободку. И скрипнула соль, когда они соприкоснулись, или это ей только почудилось?

За себя она не беспокоилась. Она знала, что мужей можно быстро привести в чувство. Иногда достаточно было просто заговорить о сыновьях и достать фотографии. Однако, она понимала, что в его случае оборонительные сооружения от слепой любви были не очень надежны. И хотя тревоги не было, ей все же пришло на ум, что пить текилу в непосредственной близости от места рождения бурбона было не самой хорошей идеей, и что это могло навлечь какое-то проклятие.

Как странно, думала она сейчас, глядя, как свет фар ее «тойоты» скользит по неровностям дороги, как странно, что можно почувствовать приближение этого, медленного и неприкрытого, как луна, и не суметь уйти в сторону. Видеть, как это оседает в его рубашке. Видеть, как это бьется мотыльком в уголках его рта. И как постепенно расправляет мужчина на столе повидавшую виды карту самого себя, будто ты и впрямь можешь взять и отправиться в эти неизведанные дали.


Запястье, пясть, фаланги, написал он, перечисляя все известные ему названия костей руки. Ногти, пришло ему в голову, и он мог поклясться, что ее ноготь прочертил его ладонь не случайно, вызвав в нем старомодную романтическую дрожь, как укол новокаина, пронизывающий десны.  Барабанщики и крутильщики, нацарапал он, глядя на свои пальцы. Незадачливые ласкатели и исследователи, написал он, потому что подобно сотням других, он скатился в провинциальную журналистику из ковчега литературных амбиций. Обязательный полузаконченный роман. Длинные размышления в стиле Вулфа, хранящиеся в старых папках.

Он знал, что в этом смысле они были похожи: он видел ее студенческие картины, когда приезжал к ним на ферму в день для посещений вскоре после открытия галереи. В них было что-то от Мунка или Руо, мягкие, словно обугленные тона предметов, как если бы их достали из вулканического пепла. Он не был экспертом, но было очевидно, что она вложила в живопись слишком много, чтобы отказаться от этого без сожалений. Даже несмотря на то, что она хорошо управлялась с галереей, давая городу в плане искусства больше, чем требовалось, он узнавал в ней то же, что чувствовал в себе – непринужденную эффективность и энтузиазм тех, кто не состоялся в творчестве. Разве она сама не признавала это?

Однако, в своих допущениях он зашел слишком далеко. Болтая о собственном одиночестве и подразумевая их сходство и в этом. Зачем все драматизировать? Зачем настаивать на старинной роли городского холостяка, простукивающего жизнь замужних женщин в поисках пустоты? В чьей жизни не бывает пустоты, в конце концов?

Он посмотрел на кончики пальцев – рубчики, завитки, дуги и нечеткие треугольники, извилистый рисунок, по которому можно было опознать преступников и умерших, давно похороненных людей. Он знал об этом, хотя больше не занимался криминальной хроникой. Однажды следователь рассказывал ему, что даже сгоревшего человека, если конечно он не превратился в пепел, можно опознать по петелькам и завитушкам одного лишь отпечатка пальца.


Она потянулась, чтобы опустить дальнее стекло «тойоты», чуть не выехав при этом на покрытую гравием обочину. Вместе с новой струей свежего воздуха в салон ворвался оглушительный стрекот, почти грохот кузнечиков. Сквозь темноту проглядывали огоньки ламп на верандах, и везде, за исключением полоски света от фар, мерцали светлячки. Ты только посмотри на всех этих светлячков, сказала она вслух. Кто был ее воображаемым собеседником? Трогательный муж из газеты? Настоящий, законный муж, который не только преподавал историю, но и существовал как некая осадочная порода в ее жизни?  Их супружество началось так давно, что сейчас оно казалось пактом, заключенным двумя честолюбивыми детьми. Их ночи и годы осели вниз и затвердели. За этим были новые ночи. В конце концов, появилась суша, своего рода совместно созданный континент. Ни риска утонуть, ни качки от волн. Только все же иногда тревожил вопрос. Другая жизнь? Небольшой спор?

Но кто нес ответственность за чей-либо выбор? Кто был в этом выборе виноват? Решение вернуться в его родной город после колледжа было обоюдным, не так ли? Идея о галерее принадлежала ей. Над галереей была неиспользуемая студия, восточный свет каждое утро. Это было частью плана, не так ли, заниматься живописью по утрам? Разве не каждый человек планирует заниматься живописью по утрам?

Ты выходишь замуж, в конце концов, за мужчину, который является воплощенным терпением. Мужчину, который хмурится и сетует над сочинениями студентов местного колледжа, где все идеи так добросовестно списаны из Encyclopedia Americana, что он знает эти слова наизусть. А летом не является ли он настоящим домохозяином, если такое вообще возможно в этих широтах?

Но все же, разве не приходится каждой женщине отказываться от большего, чем мужчине, который становится ее мужем? Разве смена пеленок, умение пользоваться сковородой и даже отцовство не являются своего рода одолжением? Даже тот мужчина, который ждет ее сейчас, возможно по локти в мыльной воде, разве даже он где-то в глубине души не относится к этому, как к маленькому досадному пятнышку на рукаве?
 
Сейчас она думала, как ее подруги. Те, чьи мужья не расставались с пультом от телевизора. Большие мальчики, сидящие перед своими обеденными тарелками, ожидая хлебов и рыб, манны с небес.

Нельзя сказать, что в ее случае это было именно так. И все же сегодня вечером ей хотелось прикоснуться к сраженному любовью мужчине, как будто это могло помочь что-то решить. Если бы только у человека было больше тела, подумала она. Если бы только было какое-то нейтральное, беспроблемное место. Может быть, третье плечо, маленькая безопасная плоскость лба, какой-то слабый отросток, к которому можно было прикоснуться без того, чтобы все стало влажным и ритмичным.


Он протянул руку и открыл брошюру с выставки – небольшой, похожий на карту проспект, написанный каким-то «антропологом искусства». «Именно рука отличает человека от других приматов», говорилось в брошюре так, как будто этим стоило гордиться. Это особенно относилось к большому пальцу, способному располагаться напротив других пальцев, ибо именно он отвечал за отделение от мира животных и помог человеку стать таким выдающимся механиком. Умеющий сгибаться и вращаться, большой палец сделал возможной саму живопись, продолжал автор. В действительности, все искусство, даже литература, возникло благодаря подвижности большого пальца.

Он снова начал писать, наблюдая, как движется при этом рука, создавая слова. Такая упорная, подумал он. Такая накопительница, такой совершенный инструмент желания, выводила рука на бумаге свои признания. Ему пришло в голову, что сам процесс письма, служил подтверждением сказанному – эта попытка пригвоздить мельчайший отрывок времени. Каждое ускользающее мгновение непременно должно быть пришито к странице каким-нибудь несчастным глупцом.

Лучше бы иметь лапу, написал он. Плавник, ласт. Он вспомнил день, который провел в Бруклинском зоопарке в Чикаго, готовя для своей газеты материал о летних путешествиях. Посмотрев выступление дельфинов – прыжки через обруч, хождение на хвосте, ухмылки и стрекотание животных – он спустился вниз к окошкам для наблюдения под водой. Там было трое дельфинов с бутылкообразными носами. Они скользили, медленно поднимались и уходили вниз, терлись друг о друга в каком-то стремительном танце, иногда касаясь толстого стекла окошка. Он вспомнил, как даже в этом маленьком пространстве они казались невероятно безмятежными. Он попытался описать это, заходя за поля своего дневника – как дельфины поднимались, становясь на мгновение невесомыми, а затем внезапно ныряли, как будто только что осознав существование земного притяжения, как будто законы физики были всего лишь делом прихоти. Даже будучи в неволе, дельфины двигались в воде так, что этому трудно было подобрать описание – с какой-то грацией, но не в обычном атлетическом смысле этого слова, а с грацией старых церковных гимнов на похоронах в Аппалачах.

Вспоминая об этом сейчас, он был уверен, что их безмятежное спокойствие было связано с отсутствием рук. О каком искушении прильнуть к кому-нибудь может идти речь, если все, что у них есть – это тупые серые плавники? Даже детей своих они не могут взять на руки. Может быть, это своего рода счастье? Все, к чему бы ни тянулись эти создания, просто оказывалось водой, унося их вперед и вдаль.


Ночной воздух гулял по салону, становилось прохладно. Интересно, почему он пошел на работу пешком в то утро. Может быть, он не взял машину, рассчитывая на то, что она подвезет его, и где-нибудь по дороге они остановятся, чтобы выпить по коктейлю. Как ни странно, она вдруг подумала о своем старшем сыне, который отчаянно ненавидел девчонок. Одно только напоминание о них вызывало у него такие вспышки гнева, что даже младшие братья, старавшиеся подражать ему во всем, бывали озадачены. Внезапно она представила своего сына в такой же вечер через много лет, сидящим напротив женщины и ждущим от нее того, что никакая общность интересов, никакой всплеск красноречия не могли ему обеспечить. Как можно к этому подготовить?

Она пожалела, что не разбиралась в хиромантии. Все, что знала, она выучила по огромной средневековой карте на выставке, достаточно только для того, чтобы проследить основные линии – линию сердца, линию ума, линию жизни. Достаточно только для того, чтобы под влиянием импульса предсказать ему в машине любовь и долгую жизнь. А, может быть, больше и не нужно было ничего знать. Там, перед его домом, был такой момент, такое ясное ощущение, что если бы она чуть помедлила – просто оставила палец на середине его ладони – он сжал бы ее руку в своей. Он сделал бы это именно так, как ее сыновья в младенчестве захватывали любой посторонний предмет, который касался их ладошек.


Он перечитал свои записи. Теперь слова казались ему абсурдными - воспаленные пьяные обрывки. Вот поэтому в офисе и не бывает спиртного, подумал он. Руки? Дельфины? Причем здесь дельфины? Да и что вообще он о них знал? Он понаблюдал за ними пятнадцать минут через толстое, немного мутное стекло. Как можно знать наверняка, что чувствует другое существо? Может быть, дельфинам еще хуже. Может быть, их знаменитая улыбка – не более, чем толстогубая маска. Может быть, все их веселое стрекотание, щебет и закодированное щелканье вовсе не означают веселье и радость. С такой же вероятностью дельфины могут кричать что-то, такое же человеческое, как обними меня, безутешно скользя по волнам, меря воды океанов и зоопарков.

Он захлопнул дневник. Если бы у него был мудрый друг, то наверняка этот друг сказал бы ему сейчас – Влюблен? Ты влюблен в свои собственные фантазии, в какую-то фальшивую картину любви: ферма, где чувствуется присутствие женщины, атрибуты домашнего уюта, готовый набор сыновей, вечно перевернутый трехколесный велосипед на дорожке. Посмотри, что ты написал, сказал бы друг. Ты даже не упомянул ее имя.

Но у него не было такого друга, да он особенно и не хотел этого. Так что же он хотел сегодня вечером? Чего ждал? После месяцев разговоров, обедов, маленьких секретов, действительно ли он думал, что она взяла его руку не просто в утешение? Может быть, он ждал, что она продолжит изучать его ладонь до самого запястья, проведет пальцем по внутренней стороне руки до локтя, может быть, доберется до пустой раковины уха?

Он снова открыл дневник. Пустая раковина уха, написал он просто так, затем щелкнул выключателем и остался сидеть в темноте, думая о ней, положив руки на стол перед собою, как уставших кукол-марионеток или как руки человека, позирующего для портрета в темноте.


Когда она подъезжала к дому, светлячки стали еще гуще. Они казались такими же постоянными, как звезды – новые занимали место старых, а движение машины делало их перемещение незаметным. Несколько светлячков разбились о ветровое стекло, оставив на нем ярко-зеленые пятна и подтеки.

Должно быть, каждый вечер бывают тысячи таких поездок, думала она. Светлячки, лампы на верандах, свет фар. Поездки, как маленькие расставания. Ветер гонял по полу какую-то обертку и чуть не унес в окно оторвавшуюся страничку альбома для раскрашивания. Она сняла одну руку с руля и собрала волосы сзади в пучок, низко на затылке, как девочка, которую пригласили в кино на свидание. Она чувствовала себя странно; и это было не опьянение и не чувство вины, а почти счастье, как если бы она снова открыла секрет замужества в этом намеке на полигамию. Это было странное ощущение, что даже на такой продвинутой стадии – общая закладная на дом, страховки, дети, свернувшиеся калачиком в постели – еще было можно разрушить свою жизнь. Крошечная возможность, остаточный вес решения. И такой ли уж изощренно-запутанной была мысль, что все то, что еще можно было разрушить, можно было ценить и даже спасать?
 
Давай узнаем твою судьбу, она сказала ему в машине. И ей сейчас казалось, что она дотронулась до его руки просто потому, что до чего-то нужно было дотронуться, и лучше уж до руки, чем до щеки или крупинки соли в его усах, о которой она могла ему сказать, которую могла смахнуть или, в другой жизни, даже попробовать на вкус.

Тысячи ламп на верандах, тысячи маленьких расставаний. Хотя некоторые, конечно, даются труднее других, думала она, сворачивая с асфальта на гравий. И что можно сказать об этом моменте абсолютного смятения? Который для нее, как она поняла сейчас, наступил не за коктейлем, и даже не в машине, когда она гадала ему по руке, а сразу же, как только она отъехала от тротуара и где-то через полквартала подняла глаза и в зеркале заднего вида увидела его – маленькую фигуру,  силуэт мужчины, изучающего свою разгаданную руку, ту самую руку, которой он так отчаянно ласкал ее в своем воображении, руку, которой она предсказала долгую-предолгую жизнь.