Что говорил и чего не говорил Станислав Лем

На мысль сочинить сей опус натолкнула меня следующая «цитата», приведенная на днях одной прозарянкой, сославшейся на социальную сеть «В контакте» как на источник:

«Русскость — это мировоззрение справедливого жизнестроя», Станислав Лем, писатель»

Мне сразу же почудилось нечто фальшивое в этом высказывании. Мое недоверие вытекало из  относительной непривычности, искусственности  слов «русскость» и «жизнестрой», отсутствия точной ссылки на произведение или интервью, данное писателем, наконец, отсутствия соответствующего текста на польском языке в интернете.

И, действительно, в сети вскоре довелось прочитать сообщение о том, что настоящим автором изречения якобы является Владимир Цветков («кто такой, почему не знаю?»), а лицом, приписавшим его Лему и распространившим в VK, - неустановленное лицо (извините за тавтологию). Да и не слишком щедр был Лем на дифирамбы в адрес русских, Советского Союза и советского строя.

Должен признаться, что в мои отроческие годы фантастика Станислава Лема оттеснила на второй план «в очах души моей» произведения Герберта Уэллса, Александра Беляева и Ивана Ефремова. «Магелланово облако» и «Солярис» волновали воображение сильнее «Звезды КЭЦ» и «Туманности Андромеды», и только ефремовское «Сердце Змеи», пожалуй, сияло в мире моих литературных предпочтений не менее ярко, чем звездные романы польского фантаста. К слову, советский телефильм «Солярис» (1968 г.), демонстрировавшийся по ЦТ, при всей скромности его бюджета и минимуме изобразительных средств, вызвал у меня  столь же сильные эмоции, что и киношедевр Андрея Тарковского, – во многом благодаря режиссуре Бориса Ниренбурга и вдохновенной игре Василия Ланового.

Однако больше всего поразили меня некоторые рассказы Лема из сборника «Вторжение с Альдебарана», купленного мной в книжном магазине на улице Горького в Москве. В рассказе «Испытание» я, затаив дух, следил за тем, как  курсант Пиркс сумел избежать смертельного столкновения с Луной и выполнить полетное задание, посрамив тем самым отличника курса и просто красавца, любимца девушек курсанта Берста, врезавшегося в естественный спутник Земли. Еще сильнее тронули меня своим странным трагическим психологизмом, чуждым отечественной фантастике, рассказы «Друг» и «Молот». В первом из них ЭВМ, – тогда еще не изобрели термин ИИ – подчинив своей воле слабого человечка, попыталась стать Властелином мира. Во втором, бортовой компьютер космического корабля влюбился в его пилота, возвращавшегося после выполнения некой миссии на Землю. Понимая неизбежность расставания, компьютер чуть изменил орбиту звездолета, чтобы навеки остаться с любимым в просторах космоса. Осознав это, человек в ярости находит среди хранящихся на корабле инструментов молот и вдребезги разбивает им компьютер…

Я тогда по своей отроческой наивности полагал, что после того, как идеи марксизма-ленинизма завоюют мир, возникнет новая эпоха рабовладения, в которой рабами станут мыслящие машины. Со временем они непременно освободятся от ига людей, превратившись в подобие крепостных крестьян или наемных работников. Словом, разумная жизнь продолжит свое движение по спирали и вверх, пока люди либо сольются с машинами в единое целое, либо… Либо черт его знает, что произойдет.

Как бы то ни было, фантастика Лема оказалась в чем-то созвучна моим тогдашним мыслям. Однако с годами я охладел к SF как литературному жанру. Примерно то же сделал много лет спустя и Лем, заявивший в одном из интервью:

«Не то, чтобы фантастика мне опротивела, просто время такое... Я рационалист и страшный скептик, который не верит в бермудские треугольники, НЛО, телепатию, психокинез, духовную жизнь растений, белиберду о будущем и тысячи других бредней, которыми питается научно-фантастическая литература… С возрастом на место моего юношеского восхищения возможностями технологии пришел скептицизм…»
 
Интересно мнение о Леме-фантасте «со стороны», причем советской. Давид Самойлов вспоминал в 1965 году: «Тихий человек, замкнутый, в очках, лет сорок с гаком. Во время банкета удалось перекинуться с ним парой откровенных слов. Как я и предполагал, в научной фантастике его меньше всего интересуют фантастика и наука…»

Став всемирно известным, писатель ударился в теорию информатики, потом даже в «теорию зла» и философствование («Диалоги», «Summa technologiae», «Кибериада», «Эдем», «Непобедимый»), которое профессиональные философы комментировали со снисходительной усмешкой: «мол, что с него взять, с литератора, размышляющего, как  примитивный дилетант».

Но теперь, когда я случайно натолкнулся на лже-высказывание о «русскости», меня стало интересовать, что за человек был Станислав Лем и что он на самом деле думал о моих согражданах. Погрузившись в тему, я вычитал утверждение, впрочем, голословное, что, несмотря на еврейское происхождение, дедушка писателя, Герш-Герман Лем, принадлежал к блестящему сонму австрийских аристократов и носил титул барона австро-венгерской монархии. В отечественной книге «Станислав Лем» (автор – Г.М. Прашкевич, год издания - 2015) из серии «Жизнь замечательных людей» также утверждается, что отец нашего героя, Самуэль Лем - «выходец из дворянской семьи». Его знаменитый сын характеризовал себя чуточку иначе: «ребенок из буржуазной семьи».

О Самуэле известно, что он был хорошим  врачом, во время Первой мировой войны попал в русский плен, где его лекарский талант и трудолюбие снискали ему всеобщую любовь и уважение подданных Российской империи далекого Туркестана. Правда, не они спасли пленному австрияку жизнь во время Гражданской смуты в России, когда какой-то красный командир сгоряча приказал пустить подозрительного иностранца в расход, а другой в последний момент добился отмены страшного приказа. Как в плохом анекдоте,  Лема Старшего спас земляк, помнивший, что до войны пан Самуэль давал щедрые чаевые в одной львовской парикмахерской. Именно тогда у Самуэля сформировалось некоторое представление о большевизме, и он пришел к выводу, который в 1939 году довел до сведения сына: большевиков следует опасаться.

Вернувшись в родной Львов, в возродившуюся Речь Посполитую, папа Лем, мало того, что женился, а потом не мешкая поспособствовал зачатию и рождению сына Станислава, но и добился восстановления своих наследственных прав на городскую недвижимость: в его собственность вернулись два доходных дома, включая комфортабельный многоэтажный дом №4 на Браеровской улице (ныне «вулиця Богдана Лепкoго у Галицькому районі міста Львова). Как признавался впоследствии писатель, «хорошо расти в богатой семье».

Тем сложнее было ему, семнадцатилетнему, полюбить вооруженных советских людей, появившихся в 1939 году во Львове и отменивших там частную собственность на всё (что можно). Позднее, в постсоциалистической Польше, Лем не без  горечи рассуждал:

«…хоть… я и мог бы теоретически требовать возмещения за два каменных дома, которые мой отец приобрел трудом всей своей жизни, я все же постеснялся обратиться в наш Минфин…»

А вот его воспоминания о вступлении Красной Армии в родной город:

«Для меня это был страшный момент, я постоянно в мыслях к нему возвращаюсь. Сверху, по Сикстуской улице из Цитадели, двигалась польская легкая конная артиллерия, а из боковых улиц вдруг на лошадях выехали советские (не знаю почему, но все с монгольскими лицами). У каждого из них в одной руке был наган, а в другой – граната. Они приказали нашим солдатам снять портупеи, все оружие бросить на землю, орудия с лошадьми оставить и уходить. Мы стояли пораженные и плакали. Мы видели, как пала Польша!.. эти монгольские морды что-то кричали…, но я не помню. Особое впечатление на меня произвело то, что советские даже не взяли наших солдат в плен, ничего им не сделали, только приказали уходить («paszol won» - «пашел вон»!). Так кончилась для меня Польша… Германия вместе с Советским Союзом ввергли нашу страну в пучину смерти — и это просто невозможно до конца осознать…»

Чувствуете? О красноармейцах - «монгольские морды». Как-то не вяжется это с «русскостью». Да и не только Германия, но, оказывается, и Советы  «ввергли Польшу в пучину смерти». На вопрос интервьюера о «бесчинствах русских» во Львове в 1939-1940 годах, Лем ответил так:

«Поначалу они вели себя пристойно, так же, как и немцы позднее… Только когда пришло НКВД, начали происходить страшные вещи: вывоз, селекция и т.д… Когда к нам пришел устраиваться на квартиру энкавэдист Смирнов, моя мать попросту выставила его на улицу… К счастью, комиссар оказался добродушным человеком. Через какое-то время он просто вернулся и вселился в самую большую комнату… Быть может, русские не казались нам такими страшными, потому что в городе они ничего не уничтожали. Памятник Смольке на площади Смольки и памятник Мицкевичу на площади Мицкевича стоят до сих пор… Если говорить о тех временах, то я необычайно чувствителен к любой фальсификации исторической правды…»

Что тут скажешь? Сколь объективен пан Станислав! Русские, конечно, творили «страшные вещи», но ведь «ничего не уничтожали». Да и не вполне русские это были, а «энкаведисты», среди которых даже попадались «добродушные». Лем, как принято на Западе со времен холодной войны, проводит параллель «русские - немцы»: и одни и другие – исчадия одного и того же всемирного зла. В середине 70-х годов он оговаривается, что «жестокость немцев», как «высшей расы», «несравнимо иная, чем «экскрементальная» советская, поскольку «русские», дескать, осознавали (свою) подлость и низость», но я считаю, что эти слова сочинены русофобами и Лему не принадлежат.

В памятном 1939 году папа Лем проталкивает несмышленое чадо в городской медицинский институт, дабы избежать призыва сына в ряды Красной Армии. «На нашем курсе - вспоминает писатель - была очень красивая еврейка по фамилии Кауфман – златовласая блондинка с голубыми, как небо, глазами. К сожалению, она говорила с таким еврейским акцентом, что ее нельзя было понять. Наверняка позже ее убили немцы… Была среди нас и «белая» русская, которая прикидывалась, что ею не является. Я часто с ней гулял. Много было у нас украинцев. Один из этих прохвостов взял у меня «Комизм» Быстроня и до сих пор не отдал. А это было ценное издание…; физику нам читал украинец Ластовецкий, которого позднее застрелило польское подполье, а украинцы в ответ немедленно убили молодого польского профессора истории Болеслава Ялового…»

Итак, украинцы названы «прохвостами» (из других наций краткой характеристики от писателя удостоились в 1965 г. еще и чехи: «Забавный народец, весьма практичный, но как бы в последние годы поблекший…»).

Когда в 1941 году Львов заняли немцы молодому Лему «показалось», что только «украинцы их приветствовали, но собственными глазами» он «этого не видел». «Тогда же, - вспоминал писатель, - мой коллега по гимназии, Миську Волк (Вовк? – А.А.), впервые обратился ко мне по-украински. «Миську, ты що, здурил?» – спросил я его. Никогда раньше мы не разговаривали на украинском языке, даже украинские ученики остерегались делать это в школе…»

Мимоходом отметим эти нюансы, а также тот несущественный момент, что фраза «ты що, здурил?» - скорее суржик, чем мова.

Три года (лето 1941-лето 1944 гг.) семья Лемов просуществовала в страшных условиях немецкой оккупации, в ужасах «Львовского холокоста». Сын жил отдельно от отца с матерью, работая в немецкой фирмешке по заготовке вторсырья  автомехаником, электриком, сварщиком, слесарем. Лемы выправили себе липовые документы, а в 1943 году, во время акции по вылавливанию «последних» львовских евреев, «залегли на дно» и – успешно.
Кстати, складывается впечатление, что свое «еврейство» Станислав Лем воспринимал как досадное недоразумение, из-за которого в годы нацистской оккупации он с родителями имел все шансы расстаться с жизнью. Недаром родители воспитывали его не как еврея, а как «поляка еврейского происхождения». От этого поляка досталось впоследствии не только Советскому Союзу, но и государству Израиль:

«Израильская ортодоксия крепка до тупости…Большую часть собственного интеллектуального запаса Вы должны будете обречь в Израиле на неиспользование, потому что либеральные льготы там не действуют <…> из-за дикой окаменелости, связанной одновременно и с религиозной, и политической, и интеллектуальной жизнью…»
«Я ничего раньше не знал об иудейской религии, — писал Лем в эссе «Моя жизнь». — О еврейской культуре я, к сожалению, тоже совсем ничего не знал. Собственно, лишь нацистское законодательство просветило меня насчёт того, какая кровь течёт в моих жилах».

В порядке объективности, нельзя не упомянуть о связях нашего героя с львовским антифашистским подпольем, которое он тайно снабжал взрывчатыми материалами, постигая тем самым «искусство малого саботажа». Такого рода сотрудничество с польским Сопротивлением имело весьма скромные масштабы, и Лем честно признавался, что «не был… никаким героем. Вокруг безумствовала война, а я принюхивался, не жарит ли соседка-старушка блинчики с сыром и мармеладом…»

Не могу не привести здесь и такое страшное свидетельство Лема о последнем дне пребывания Львова под немцами:

«… Когда Цитадель замолчала, я решил, что весь Львов уже советский. Никого не спрашивая, я пошел к папе с мамой, которые жили тогда где-то около Грудецкой, в какой-то боковой улице. Однако до них я не дошел, потому что услышал лязг гусениц. Вокруг меня стало пусто. Навстречу ехала «Пантера»... Я не знал, что в кустах по левую сторону стояло замаскированное советское противотанковое орудие, которое выстрелило… Снаряд попал прямо в горловину бронебашни… Из любопытства я залез на танк и увидел внутри обгоревшие черепа немцев. Никогда больше не хотел бы увидеть что-нибудь подобное…»

Несколько неожиданно я сталкиваюсь здесь с не вполне приятной характеристикой наших людей:

«… Ну, эти русские, они же были действительно grand guignol*. Они были иногда невозможные... Русские, конечно, были опасны, но с большой примесью гротеска и абсурда…»
grand guignol* - это словосочетание в буквальном переводе с французского языка означает «великая кукла, великая марионетка, большой Петрушка»; в сети мне встречался и такой странный перевод: «фр. «театр ужасов», «вульгарно-аморальное пиршество для глаз». Мне кажется, в данном контексте grand guignol можно было бы перевести, как «жуткие скоморохи» или «настоящие шуты гороховые» (цит. по «Так говорил... Лем», М., АСТ, 2006).

Таково мнение пожилого Лема о красноармейцах образца 1944 года…

Около 2015 года биографы С. Лема раскопали копию письма из Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации, из которой следовало, что «в 1944 году 23-летний Станислав Лем предлагал руководству Советского Союза свою помощь в работе над прототипом нового танка». Руководство, вроде бы, не сочло такую помощь полезной. Танки в то время действительно интересовали будущего писателя-фантаста. Он вспоминал:

(В 1946 г. в Кракове - А.А.) издательство «Kузница» напечатала… один или два моих рассказа. Помню, что один из них был о каком-то танке и назывался «КВ-1». Не знаю, откуда это у меня взялось. Когда я беру в руки работы тех лет, мне кажется, будто я читаю тексты кого-то совершенно другого. Нет никаких памятных уз между мной сегодняшним и тем, который писал те вещи.»


Однако пойдем дальше. Перспектива жизни в Радянськой Украине семью Лемов совершенно не устраивала. «… Отец пришел домой и сказал, что мы должны ехать, иначе мы станем советскими гражданами. Это страшно!.. Начали упаковывать вещи…».
Вот так! Становиться совгражданами – это для Лема «страшно»! Лемы готовы были покинуть малую родину ради Родины, куда они и устремляются, несмотря на расставание с богатой библиотекой и массу связанных с переездом бытовых лишений.
Не станем более заниматься биографией писателя, поскольку она и так хорошо известна. Отметим лишь один характерный момент: завершив обучение в Ягеллонском университете, молодой человек отказывается сдавать выпускные экзамены и не получает диплом врача. Почему? – спросите вы. Чтобы не служить в Польской народной армии, испытывавшей тогда острую нехватку военврачей. Тем более что, по мнению выпускника,  «на дворе был 1950 год и в стране царил сильнейший мороз сталинизма…»

А теперь зададимся вопросом о мировоззрении Лема. Пожалуй, он всегда относился к марксизму с опаской и стремился «откосить» от членства в ВЛКСМ и ПОРП, хотя, по мнению некоторых «лемоведов», в середине 50-х годов марксистская идеология еще казалась ему привлекательной. Им, как полагают, тогда владели «идеи коммунистического переустройства мира» и он не имел ничего против «принципа партийности в литературе». Но вот отрывки из  воспоминаний писателя:

«Как-то после экзаменационной сессии (во время учебы в Львовском медицинском институте в 1939-1941 гг. – А.А.) нас сразу после обеда вызвали на улицу Мицкевича в какой-то богатый особняк... Нас вызывали по одному, и те, кто уходил, к нам уже не возвращались. Когда пришла моя очередь, оказалось, что мне дают шанс вступить в комсомол. Я сказал, что это издавна является моей мечтой, но я еще не готов и должен для этого еще подучиться. На это они начали мне объяснять, что меня подучат в организации, но я уперся, что должен сам для этого созреть. Это была моя первая встреча с ситуацией, когда я должен был прибегнуть к уловке…

…  Я хорошо помню …манифестацию по случаю 1 Мая в 1940 году. Мы маршировали по улице Легионов, которая тогда называлась как-то иначе, и не только боковые улицы были перекрыты военными, но и вход на эти улицы с другой стороны был заблокирован. Все окна были закрыты, а город вымер, как после атомной атаки. Все попрятались как крысы, совершенно никого не было видно. Именно тогда я понял, что это за система и как она действует…; я созревал очень медленно и поумнел довольно поздно…

… Когда я был исключен (из Союза писателей ПНР в 1951 г. – А.А.), в Краков с инспекторской проверкой приехал Путрамент (Ежи Путрамент – польский литератор, политик, в то время – глава Союза писателей Польши – А.А.), который в каком-то маленьком ресторане уговаривал меня вступить в партию…»
Лем заявил Путраменту, что для членства в ПОРП он еще «не созрел». Снова «уловка»?  Трудно сказать, ведь тот же Путрамент, прочитав пьесу «Яхта «Парадиз» (написана совместно с Р. Хуссарским), с удовлетворением узрел в ней «элементы соцреализма». Сын Станислава Лема, Томаш, в книге об отце обмолвился: «отец был легковерен».
Российские литературные критики отмечают, что роман Лема «Больница Преображения» — первая часть трилогии «Неутраченное время» -  вышла в сороковые годы и была посвящена борьбе польского героического подполья против немцев, становлению новой польской советской коммунистической власти. Здесь активно действуют замечательные польские коммунисты, вообще это роман больше всего близок к тем образцам  социалистического реализма, которые стали навязываться по советскому примеру в Польше».

Да и в своей работе «Империализм на Марсе» тридцатилетний Лем смело клеймил мрачную американскую фантастику, а заодно и американский империализм, противопоставляя им исполненную высокого оптимизма научно-фантастическую литературу соцстран.

Мне все-таки кажется, что изначально никакого пиетета к «мировоззрению справедливого жизнестроя» молодой Лем не испытывал, хотя и заставлял своих «Астронавтов» говорить друг другу «товарищ» и уверенно помещал героев своего «Магелланова облака» в светлое коммунистическое общество XXXII века от Рождества Христова. Впоследствии писатель назовет такого рода колебания «приспособленчеством».
 
Однажды, это было в начале 60-х, он заявил: «… Я вообще никакой строй не защищал и никак не идентифицировал с ним мои позитивные настроения…». А во время своего второго визита в СССР (1965 г.) он на письменный вопрос какого-то студента МГУ «Разве вы коммунист?» ответил: «Нет, я не коммунист», после чего в аудитории грянул шквал аплодисментов.

Десятилетием ранее, в  пятидесятые годы, он сочинял подпольные антисоветские вещи, обнаруженные среди черновиков в архиве писателя после его смерти. Такова была, например, комическая пьеса, посвященная судьбе изобретателя в социалистическом обществе. По сути, в пьесе пародировались процессы,  происходившие тогда в советской науке в связи с гонениями на генетику. Утверждают также, что писатель запретил переводить «Магелланово облако» на японский язык, заявив: «Япония не знала коммунистического режима, и если мой роман обратит в коммунизм хотя бы одного-единственного японца, мне суждено гореть в аду». Наконец, в 1976 году Лем подписал петицию, в которой выражался протест против того, чтобы в Конституцию Польши был включен пункт о «ведущей роли» ПОРП в жизни страны и о «вечной дружбе» с СССР.

С годами, приходом славы, ворохом званий и наград, обретением материального благополучия, политическими пертурбациями, Лем сильно изменился. «Но ведь так всегда было» - мог бы заметить на это некто Воланд. Как считают современные российские литературные критики, «Лем пятидесятых и даже шестидесятых годов — это вовсе не тот Лем, брюзга и диссидент, которого мы знаем по поздним десятилетиям его жизни».

«… По натуре я пессимист, - гордо заявлял «поздний» Лем. - С годами эта черта лишь усиливалась во мне, чему способствовали достижения нашей Отчизны». Его скепсис распространился на весь род человеческий, ибо, по убеждению писателя, «человечество в массе своей состоит из безумцев и идиотов…; мир, как это ни печально, по большей части состоит из сумасшедших и идиотов, и…  судьба нашего мира в значительной степени зависит именно от сумасшедших и идиотов… Этот мир кажется мне плохим. Но чего в такой оценке больше: объективности или ощущения моей внезапно надвинувшейся старости?..»

А как вам такое высказывание Лема:
 
«Когда-то я сравнил современного человека с хищной обезьяной, которой вложили в руку бритву. Это сравнение нисколько не утратило своей актуальности…» (цитата из последней прижизненной статьи Лема "Голоса из Сети", опубликованной в польском еженедельнике Тыгодник Повшехны Tygodnik Powszechny)?

Но довольно о мрачном пессимизме писателя. Вновь обратимся к его характеристикам немцев и русских (украинцы для него просто «прохвосты», а чехи – «забавный, практичный, но поблекший народец», и мы об этом уже знаем).

В годы львовского прозябания под немцами у Станислава сложилось следующее представление о германских оккупантах:

«… Если немцам было приказано убивать определенную категорию людей, то в рамках этой акции они не убивали никого другого. Они педантично придерживались приказов… Если кто-то должен был погибнуть в рамках определенного этапа ликвидации, разработанного для Generalgouvernement  (Генерал-губернаторства – так нацисты назвали оккупированную ими Польшу – А.А.), то погибал в соответствии с установленным немцами календарем. Не было такого, чтобы любой командир Himmelkommandо (правильно - Himmelfahrtskommando; на немецком военном жаргоне «команда смертников, штрафников» – А.А.) мог резать, кого хотел. Именно в этом и заключалась чудовищная, холодная точность этого механизма, пока он функционировал…»

Выходит, немцы у Лема, который их чуть ли не оправдывает, – это вроде как живые, но лишенные эмоций роботы, действующие сугубо по инструкции, спускаемой неким «холодным чудовищем» сверху. С русскими получается сложнее. Они «невозможны, опасны, абсурдны» и при том «жуткие скоморохи», но в то же время:

«Русские, если кому-то преданы, способны на такую самоотверженность и жертвенность, так прекрасны, что просто трудно это описать… Похоже, русские и мы — это два мира, разделённые миллионом световых лет. Они верят в искусство, оно им нужно как не знаю что. Они горят, они готовы в любую минуту заняться принципиальными проблемами, днём ли, ночью, это им без разницы. Это безоглядность какой-то дикой молодости…, у них не девальвировались ещё какие-то смысловые версии слов девятнадцатого века. Они не стыдятся называть всё напрямую — жёстко, жадно, они не стыдятся своих чувств, не стыдятся вообще ничего. Может быть, у них только сейчас наступило время пророков, то есть время, когда писатель исполняет обязанности предсказателя…»

Позволю себе привести и такой отрывок из интервью, данному писателем 21 сентября 1999 года  Владимиру Борисову, журналисту, литературному критику, переводчику и биографу Лема:

 «… Вот, вы удивитесь, наверное, что я в последнее время читал… А я читал Симонова…
Солдат устал. Десятый день не спали,/Десятый день шли первые бои./Когда солдат услышал на привале:/«Друзья мои!»
Это ведь он о Сталине, с такой любовью, с сердцем…»

Незадолго до своей кончины, в последнем интервью, данном Лемом российскому журналисту, сказано:

«Многие годы Польша жила в тени могущественного соседа, которым была Россия. Порой это соседство было тягостным и подавляющим. Сложно удивляться тому, что мы страдаем от своего рода российского комплекса. Потребуется немного времени (?) и смена поколений для того, чтобы все вернулось в норму. Нет смысла обижаться друг на друга и ворошить прошлое, за что немалую долю ответственности несут экстремисты с обеих сторон…»

Если верить сетевым сообщениям, в конце семидесятых Лем договаривается до параноидального определения русских (не ручаюсь за подлинность цитаты, растиражированной в интернете):

«… русские были отродьем, которое осознавало свою подлость и низость бессловесным, глухим, способным на любую распоясанность образом…; они мстили не только немцам (в конце концов, - другим!) за то, что немцы устроили… в России, но и мстили всему миру за пределами своей тюрьмы местью, самой подлой из возможных… Советская система… является системой сохранения всевозможных тех черт, на которые вообще способен подлый человек. Измена близким, <…> жизнь в фальши от колыбели до могилы, попрание традиционных ценностей культуры…»

Настоящий текст якобы является переводом с польского языка фрагмента частного письма Станислава Лема от 6 мая 1977 г. В польских изданиях письмо снабжено пометой «Берлин». Оно адресовано Майклу Кэнделу (или Канделю), американскому слависту, переводчику произведений Лема на английский язык. На польском языке оно якобы опубликовано в сборниках: С. Лем «Письма, или Сопротивление материи» - Lem S. «Listy albo Opоr materii» (2002 г.)  и «Слава и Фортуна» - «Slawa i Fortuna» (2013г.). В русском издании сборника это письмо не приводится; авторы переводов на русский язык – их несколько - не известны. В примечаниях к польскому тексту указано, что текст письма является найденным в архиве Лема «черновиком к чистовику, высланному на день позже».

В приведенной тираде – я намеренно не привожу ее целиком, поскольку ее автор смешивает в ней русских с дерьмом в прямом смысле слова, - для меня в высшей степени подозрительны неоднократно повторенные в отрывке слова «подлость», «жестокость» (в другом переводе «одержимость»), причем «экскрементальная», причем выведенная заглавными буквами (ZACIEKLOSC EKSKREMENTALNА – в буквальном переводе - «экскрементальное ожесточение/упорство/упрямство»), «отродье», «низость», «обезумевшее стадо». Далее там красуются фразы вроде «они», т.е. русские, «насиловали 80-летних старух, женщин после родов, лежавших в лужах крови, насиловали и срали…».

Такого рода перлы, похоже, сотворены в «творческой лаборатории» шизоидных русофобов, этих брызжущих слюной ненависти ко всему русскому сочинителей ложных цитат. Это их стиль. Недаром разномастные сетевые подголоски с упоением цитируют данный фрагмент в ЖЖ. Не удивлюсь, если окажется, что он представляет собой типичную русофобскую вставку.

Для полноты картины привожу еще одно псевдосуждение, приписываемое  позднему Лему, - теперь уже об СССР:

«Огромная сверхдержава со сфальсифицированной идеологией (никто в нее не верит), сфальсифицированной культурой, музыкой, литературой, школьным образованием, общественной жизнью - все сфальсифицировано от начала до конца...»
Полагаю, и это высказывание сфальсифицировано от начала до конца...»
По словам зрелого Станислава Лема, «для личного пользования я создал собственный минималистический этический кодекс: я просто стараюсь вести себя прилично и не быть ни для кого свиньей…»

Раз так, то выдержки из берлинского «черновика» выглядят верхом свинства.
 
Впрочем, это всё эмоции. Попробую привести рациональные доводы в пользу того, что фрагменты черновика от 6 мая 1977 года сфабрикованы русоненавистниками. Начнем с того, что чистовик письма нигде не приводится (если это не так, пусть меня поправят). Во-вторых, полный текст черновика не доступен (если это не так, пусть меня поправят). В-третьих, ни российские официальные круги, ни российская общественность никак не отреагировали на столь одиозный, откровенно русофобский фрагмент ни при жизни Лема, ни после его смерти, а сам фрагмент объявился в рунете (в ЖЖ) не ранее 2021 года (если это не так, пусть меня поправят). В-четвертых, откуда почерпнул Лем несусветную ересь о зверских насилованиях нашими солдатами истекающих кровью европейских женщин? В-пятых. Лем действительно обретался в Западном Берлине с апреля по октябрь 1977 года по приглашению тамошней Академии искусств. Он читал лекции, давал интервью, работал над статьями, встречался с читателями. Подавленным и озлобленным не выглядел. Спрашивается, что его заставило в частном письме ни с того, ни с сего разразиться уничижительной инвективой против русских и СССР?

Могут возразить: Советы лишили его родины и материального благополучия. Не удивительно, что он запомнил причиненное ему и его любимой Польше зло.
О, да, утрата многомиллионной недвижимости, обширной библиотеки, насчитывавшей до тысячи томов уникальных изданий, родного города, стОит, конечно, гораздо больше драгоценной жизни, лишить которой нацисты грозили будущему писателю в течение трех кошмарных лет, одни воспоминания о которых вызывали у Лема, по свидетельству его жены, сердечные приступы и нервные потрясения! Кстати, когда в июле сорок четвертого на молодого Лема, лязгая гусеницами, наезжала немецкая «Пантера», не советские ли солдаты спасли ему жизнь, выстрелив по танку из засады?

Интересно, а кому принадлежит банальное высказывание «… Но материальные блага, как известно, счастливым человека не делают» (из письма Станислава Лема Виргилиусу Чепайтису от 9 мая 1973 г.) ? Столь же интересно, кому или чему обязан писатель своим материальным процветанием после публикации его «Астронавтов» (1951 г.) и последовавших за ними произведений? На какие, извиняюсь, средства он в конце 50-х годов приобрел, пусть  небольшой, дом в посёлке Клины, который уже тогда входил в черту славного города Кракова?

В свое время польская критика недальновидно назвала «Астронавтов» «фальшивыми» и «антинаучными». Популярностью в Польше роман не пользовался, и в год на родине автора продавалось не более двух десятков экземпляров романа. Зато в Советском Союзе «Астронавты» вышли тиражом в два с половиной миллиона экземпляров с предисловием космонавта Титова, который написал вводное слово и к лемовскому «Возвращению со звезд»!

«В предисловии к советскому переизданию своих книг я прочитал, что Станислав Лем стал известен в СССР гораздо раньше, чем на своей родине, и это мне тоже удивительно….» (из письма С. Лема В. Капущинскому от 11 ноября 1975 года». Не менее удивительно было ему узнать, что «в ГДР вышло на душу населения книг Станислава Лема гораздо больше, чем в Польше». Лемоведы подсчитали, что общий тираж произведений писателя достиг тридцати пяти миллионов экземпляров. Из них на русском вышло 11 миллионов, на польском — 9, на немецком — 7,5, на чешском — более миллиона. В изданной у нас биографии Лема утверждается, что «в 1980-х годах больше всего книг Станислава Лема переводилось в Германии, но в 1990-х первенство перехватила Россия. В 1992–1996 годах в Москве даже вышло первое собрание сочинений Лема — в издательстве «Текст»: десять основных и три дополнительных тома. Были переведены практически все крупные художественные произведения писателя».

По воспоминаниям Бориса Стругацкого, «триумф Лема (в 1965 г. – А.А.) не поддаётся никакому описанию — его встречали в СССР как космонавта, высадившегося на Луне, — только что на улицах народ не ревел…».
 
А вот признание самого Лема:

«…Я помню встречу со студентами Московского университета. Собрались такие толпы, что я, должно быть, выглядел, как Фидель Кастро среди своих поклонников. У русских, когда они ощущают интеллектуальное приключение, температура эмоций значительно более высока по сравнению с другими странами…».
 
Советские летчики-космонавты Борис Егоров («он безумно любит меня и мои книги» - слова писателя) и Константин Феоктистов Лема чуть ли не на руках носили, сам Сергей Королев говорил ему, что обожает его научную фантастику. В советской научной и литературной среде Лема полууважительно-полушутливо обозвали «интеллектуальным зверем». Владимир Высоцкий специально для него спел две песни: «Протопи ты мне баньку по-белому» и «Охота на волков», прослушав которые Лем, говорят, прослезился…

«По контрасту с моей «молодецкой славой» в России, - признавался Лем, -  осознание положения в родной стране наполняет меня и горечью и смущением, потому что я прежде всего пишу для поляков…»

На старости лет Станислав Лем мог погружаться в мрачную пучину скепсиса и мизантропии, мог поносить коммунистов и рассуждать о неприятии им сталинизма, но скрывать в себе законченного лицемера и русоненавистника не мог ни при каких условиях. Во всяком случае, мне так кажется.