Пятью пять. Не судьба. Гл. 2. Пенсионер Пафнутьев

               
                У х о д я щ а я   н а т у р а
       В этом рассказе, друзья, мы попробуем угадать мысли некоего пенсионера Пафнутьева Трофима Егорыча, так зовут нашего современника. Если рассуждать на уровне здравого смысла, эта задача не настолько и трудна, как может показаться. Он еще успел уйти на пенсию по прежним законам — в шестьдесят. И теперь уже более десяти лет «кукует» один. Редко с кем общается, но многие его мысли сходны с мыслями других людей его поколения и в этом он сын своего времени. Если же рискнуть углубиться в сознание нашего персонажа, скорее всего нас ждут непреодолимые трудности.

       Да и время сейчас пролетает быстрее, чем пейзаж за дверями тамбура электрички, особенно, когда смотришь на пролетающие ближние столбы, вкопанные рядом с рельсами на протяжении всей длины железнодорожных путей. Стоит перевести взгляд подальше и картинка приобретает устойчивость, вдалеке видны пустые поля, луга с редкими пасущимися коровками, проплывают поселки, березовые и смешанные рощи и облака. Иногда мелькнет переезд, перекрытый шлагбаумами, старенькая полуторка, одна-две легковушки, ждущие проезда и железнодорожник на перроне в форменной одежде, с желтым скрученным в рулончик флажком в руке. Так было в 60-е и 70-е, в пору юности пионера, а позже комсомольца Трофима Пафнутьева. Он и октябренком успел побывать.

       Если представить себя в машине времени, — пейзаж, автомобили, люди и все остальное будут стремительно меняться с течением времени, паровозы будут заменяться на электропоезда, трансформироваться в экзотические скоростные болиды на воздушной подушке или на антигравитационных двигателях и так далее. Но это в фантастических рассказах. Одновременно будет меняться и человек. Конечно, предвидеть, как это будет происходить вряд ли возможно, поэтому для начала попробуем вернуться в наше сегодняшнее время, отсчитавшее уже четверть века от начала нового тысячелетия, заглянуть в мысли и чувства нашего Трофима Егоровича, хотя бы на самом простом житейском уровне восприятия и осмысления.

       Оказывается, после шести десятков и даже после семи, жизнь не кончается, хотя, кому как повезет, конечно. И если повезло выжить, далее делать особо нечего, кроме как выживать и дальше, стараясь не выжить из ума. Общество и социум ставят на пенсионере «точку», «птичку», «крест» или «нолик» и как бы вычеркивают их из жизни, ничего от них не требуют, кроме правильного голосования на выборах. Все, кто помоложе, отгораживаются от пенсов, от всех скопом. Только врачи еще вынуждены обращать внимание на стариков, часами ждущих приема в длинных очередях, в коридорах поликлиники, бормоча себе под нос или громко говоря вслух, переспрашивая, чихая, кряхтя, охая и с безнадежной тоской глядя на двери кабинета изнуренного врача, строго глядящего на пациентов, для которых у него ничего нет, кроме порядком устаревших процедур, дорогих лекарств и биодобавок, неизвестно, полезных или нет. Во взглядах многих окружающих уже отчетливо читается мысль: «Ну а что вы хотели, в вашем-то возрасте?» А чаще, даже угадывать не надо, мысль эту вам вслух скажут и повто;рят не раз.

       Врачи смотрят на стариков, с точки зрения увядания и усиления симптомов. Но помочь пациентам ничем не могут, поэтому врачам остается шлифовать свой черный юмор, чтобы самим раньше времени не скопытиться. Черный юмор и пофигизм неотъемлем от профессии врача, как непереводимый на русский, их почерк. А между прочим, почерк может много рассказать про человека или, хотя бы про его состояние души и ума. Недаром поэт писал о своих собратьях: «Как он дышит, так и пишет…» Но видимо это присуще всем, в той или иной мере.

       Благо, что существует еще Полис ОМС, по которому есть какой-то шанс дождаться бесплатной операции и снять некоторые симптомы, сильно мешающие хоть как-то жить и выживать. Конечно, врачи делают всё возможное для пациентов, честь им и хвала. Чего язык не поворачивается сказать в адрес массы управленцев всех мастей. Государство, по умолчанию, считает пенсов своей опорой, ничего за это не обещая, кроме пенсии, а им ничего и не надо. Они неприхотливы, верят телевизору, не приучены зря болтать, и сохранили свою природную доброту. Раньше, преждевременно состарившиеся старушки говорили: «Лишь бы не было войны…» А теперь уже никто ничего не говорит и никуда не идет, прямо как в анекдоте про туриста, переходящего госграницу в 70-е годы.

       Однажды Пафнутьев, уже будучи пенсионером, зашел на бывшую работу в отдел кадров доделать кое-какие формальности, в коридоре ему случайно встретился знакомый, бывший сослуживец Иванов (это его настоящая фамилия), который через год должен был тоже уйти на пенсию и немного волновался. Но волновался Иванов зря, о нем уже позаботились наверху и припаяли еще пятерочку к пенсионному возрасту. Тогда он этого не знал и потому спросил Пафнутьева: «А как там, на пенсии?» Пафнутьев задумался и ответил: «Кто его знает, ведь оттуда еще никто не возвращался…» Иванов немного опешил, но потом внимательно посмотрел на Пафнутьева и они дружно рассмеялись. Пожали руки и расстались навсегда.

       Кстати, интересная зарисовка получилась сама собой, вот случайно встречаются, например, на улице, два бывших сослуживца, потертые жизнью, потерявшие больше половины зубов и шевелюр, с энтузиазмом вспоминают былое, серые будни для них на миг окрашиваются в яркие цвета, глаза блестят, вспоминают старые истории, субботники, маевки и демонстрации, весь этот «Мир! Труд! Май!» А потом они идут каждый своей тропинкой в направлении своей конечной остановки и на экране мерцают слова «Конец фильма». И картинка, где пенсионер сидит на лавочке или выгуливает собачонку меняется на пустую лавочку, остальное всё такое же.

       При старых нормах ухода на пенсию, лет пять-семь на пенсии еще можно было попытать счастья устроиться на подработку там и сям, но чаще всего безрезультатно. Если упорствовать, поиск счастья может превратиться в пытку. Теперь, после увеличения пенсионного возраста, ты даже и сетовать не можешь, работай и благодари тех, кто это придумал. Но все же, работать как раньше, реально уже не можешь, получается «не в коня корм, хотели как лучше…», дальше вы знаете. Хотя, как говорят, лучше сделали не пенсам (не для них старались), а народному хозяйству. Но в чем лучше, нам сие неведомо.
Похоже, кроме какого-то экономического смысла (выскрести по сусекам?), в этом новшестве, вольно или невольно, проявилось реальное отношение к пожилым людям, неуважение к ним и их труду, бесполезно ушедшему в песок истории. И высветилось истинное отношение властей к той самой истории. Хотя в передовицах газет и в телике прочно прописалась гордость за державу. Позже традиции заменили на скрепы, но хрен редьки не слаще. Пафнутьев в узком кругу шутил, что теперь надо вспомнить еще про онучи, да лапти липовые. Но сосед, бывший парторг, посоветовал Пафнутьеву не передергивать, не юродствовать и не паясничать. Потом покряхтел и попросил взаймы десяточку: «Ты ж понимаешь». Пафнутьев посмотрел на него с таким удивлением, что тот махнул рукой и поплелся домой. Конечно некоторые смогли заслужить положение в социуме и отвоевать себе место под уходящим в закат солнцем. В президиуме и на кладбище. Но таких немного, может меньше процента от общего поголовья пенсов.

       И вот тут у нашего повествования возникает интересный поворот. Этот поворот образовался и постепенно оформился в голове Трофима Егоровича после выхода на пенсию. С присущим ему юмором, он говорил, что хотел бы со всем уважением дополнить Михаила Афанасьевича, на толику малую. А именно о том, что в головах может возникать не только разруха, но и возрождение души пенсионера. Это ни в коем случае не противоречит вышеозначенной мысли о разрухе, но ведь и Булгаков не утверждал, что в голове только разруха, может быть и что-то еще. Хотя разруха и возрождение противоположны по смыслу, но и первое и второе имеют источником все же голову, а не что-то другое. А что именно возникнет у конкретного человека, в очень большой мере определяется самим человеком.

       И начинать свое возрождение, будучи на пенсии, можно с того, чтобы… думать. До этого немногие додумываются. Не успевают. Да к тому же заботы повседневные, неустроенность, усталость, нездоровье, отсутствие перспектив и покоя души, а у некоторых людей и даже новые увлечения, хобби, всё это смещает фокус внимания. Да и вообще, скажите, когда для большинства жителей Земли главным делом и потребностью было думание? Скорее наоборот, думание вызывает недоумение, неприятные эмоции — сомнение, страх, неуверенность в себе, растерянность, раздражение и так далее.

       Все вершители судеб в истории были серьезно озабочены тем, чтобы отучить людей думать, отбить охоту думать, вытеснить из жизни саму мысль о том, что можно думать. Ведь думающий неудобен для властей, думающим человеком труднее управлять. Да и то сказать, думание порождает не столько понимание, сколько непонимание. Возникают неясности, несоответствия, сомнения, подозрения, вопросы. Например, «Почему?», «Зачем?», «Как?», «Почему так всё устроено в жизни?», «А если надо не так, то как?» и т. п. и т. д.

       Сократ внес неоценимый вклад в философию, используя диалог и искусно задаваемые вопросы для поиска истины. А.И.Герцен спрашивал и отвечал на вопрос «Кто виноват?», а Н. Г. Чернышевского размышления довели до цугундера. На вопрос «Что делать?» он отвечал из каземата Петропавловской крепости. К этим вопросам примыкает вопрос «Кто (будет делать)?» На него отвечал В. И. Ленин и Ко. Он думал, что по его указаниям всё будет делать пролетариат под руководством партии большевиков. Сначала он надеялся на пролетариат всего мира, но потом ограничился задачей построения социализма в одной, отдельно взятой стране.

       Постепенно все эти вопросы мельчали и скатились до уровня, типа «Почему в России пьют?» Почему воруют, нам вроде рассказали классики литературы и историки, хотя вопрос еще не закрыт. Нашлись те, которые вопрос «Почему воруют?», подменили на вопросики: «Сколько? Кто и Как?» Это пробудило в народе только любопытство, да и то не надолго, и зависть к ворам, но не осуждение. Весь пар ушел в гудок.

       Но теперь эти историко-политические вопросы пенсионера Пафнутьева уже не особо интересовали. Бывали необычные повороты в его размышлениях, которые могут кого-то удивлять, хотя они-то, как раз, и есть — «нормальные, для духовных людей», как говорила одна героиня в одном иронично-ностальгическом советском фильме, хотя и по другому поводу.

       Интересно спросить, почему его «необычные» мысли, например, о смысле жизни и повседневных усилиях мысли, не стали естественными для большинства людей его поколения? Может это вообще что-то противоестественное для человеческой природы? Или может быть что-то давно сломалось в нашем обществе или не выросло вовремя, а может и выросло да было выкорчевано с корнем, чтобы не дать повода задуматься о том, как и почему мы живем именно так, а не иначе? А кто-то может сказать, что он, Пафнутьев, слегка «чокнутый». Но этим нас не удивишь, сразу вспоминается Петр Чаадаев и другие. О вялотекущей шизофрении, активно применяемой лет через сто пятьдесят после его писем а журнале «Телескоп», это отдельный разговор.

       А про Чацкого, А. С. Грибоедов сказал: «В моей комедии двадцать пять глупцов на одного здравомыслящего человека». Как говорится: «Опять, двадцать пять!»

       Интересно было бы обсудить, хотя бы на примере одной личности, что заставляет нас цепко держаться за привычное, давно придуманное обществом и не выходить за придуманные самим себе жесткие рамки мышления. Только ли страх, привычка к самоограничению, неразвитые способности, неблагоприятные условия жизни, отсутствие свобод или что-то еще? Хотя, кому это теперь интересно…

       Трофим явственно помнил как, будучи студентом, ловил себя на том ощущении, когда опускаются руки и замирает мысль при встрече с необходимостью решить сложную математическую задачу. Автоматически думалось: «Не знаю, не смогу…» Гасла вера в себя. Это самоощущение переходило и на большинство других жизненных задач, отбивало охоту размышлять над более сложными философскими вопросами. Но он боролся с этим автоматизмом. Он действовал наугад и посоветоваться ни с кем не мог. В результате, терял время, расходовал силы на рутину и мелочи, брался помогать людям, когда его не просили, а потом не благодарили, не мог себя проявить в каком-либо важном деле, время уходило между пальцев, он терял веру в себя и некого было в этом винить.

       Были у него догадки, что процесс самообучения думанию происходит подобно тренировке спортивной и биологической. Если не заниматься физкультурой, мышцы слабеют, становятся дряблыми, связки теряют тонус, теряется гибкость, ухудшается координация движений. Так же и мыслительный аппарат теряет гибкость, глубину, спонтанность, широту, критичность и др., если не стараться думать, не развивать способности, если не делать творческих усилий.

       Хотя потом он пришел к тому, что прямая аналогия здесь, скорее всего хромает. Но в том, что бытовое, обыденное сознание заглушает потребность мыслить, сомневаться, он был почти уверен. Человек устает совершать мыслительные усилия и постепенно привыкает к готовым «истинам», убеждает себя, что этого ему достаточно для понимания мира. Тогда к этому пониманию он старается подогнать все, что происходит. Учится не мысли, а немыслию. Альтернативой думанию было успокаивание себя на достигнутом, примирение с духом косности, упрощения, примитивизма. Со временем человек утрачивает способность и потребность в саморазвитии, вырабатывает шаблонные способы действий. Да и общество не стимулирует человека развиваться, а скорее ставит всяческие преграды, препоны свободному проявлению творческой личности. Общество и государство не только не поощряет творческую энергию и инициативу, всё, что не по разнарядке, не одобрено худ.советом, не спущено сверху в рамках соответствующей кампании, ради переходящего Вымпела или Знамени, государство и общество категорически это запрещают.

       В придачу к этому, человек нарабатывает некую характерную житейскую эгоцентричность, которая становится автоматическим паттерном поведения, он всё меряет по себе и относительно своей выгоды и своих целей, то, что он думает, считает окончательной истиной. Это дает ему возможность захватить себе что-то, не обращая внимания на других. А если кто-то отвергает его заскорузлые взгляды, у него не возникает даже мысли, проверить аргументы критика, вместо этого, человек начинает злиться, может даже чувствуя противоречия в своих взглядах, но из-за своей зашоренности, сужения восприятия, не может понять, что с этим делать. Он может только начать бороться с самим критиком, считать его врагом, ненавидеть его.

       Нечто подобное, Трофим видел в окружающих, когда был школьником, затем в институте, на работе, невольно отмечал эти признаки в друзьях, сослуживцах. И в себе, конечно… Трофим с трудом преодолевал в себе это немыслие. Иногда он принимал на себя вину за то, что не способен быть как все. Не мог понять, что с ним не так? Ведь все остальные спокойно воспринимают все, что говорится по телевизору, иногда с иронией, часто с пофигизмом, но в целом равнодушно. Он иногда пытался возражать, когда с ним поступали несправедливо, но чаще всего старался примириться с этим и замыкался в себе.

       Он не понимал, что в нем и в других советских людях неосознанно срабатывали впитанные с детства устои, которые под видом дружбы, коллективизма, патриотизма, честности, верности слову, чувству долга и другим принципам руководили им и заставляли подавлять свою субъектность. Так как приоритетными целями всегда были цели коллектива, партии, государства. Большинство его современников были опутаны социалистическим мировоззрением, в котором благородные чувства и мотивации были поставлены на службу социализму — его построению, поддержанию и защите, под флагом коллективизма и уравниловки, подавление личности и превращение ее в винтик социалистического государства — это была цель и результат воспитания молодого строителя коммунизма, как высшей фазы социализма.

       Трофима спасало то, что коллективистское насилие над индивидуальным сознанием было ему интуитивно чуждо. Он не мог принять немыслие, потребность думать уже крепко засела в нем и он старался по-новому видеть мир, хоть малыми шажками, но двигаться вперед. Ему была чужда самоуспокоенность и глубоко противна застойная совковая жизнь. Процесс внутренней борьбы и становление личности давались ему нелегко. Новое видение пока не приходило, однако он стремился к нему.

       Конечно, если бы не было того, что произошло в течение семи-восьми лет с конца 80-х до середины 90-х, если бы не прорвалась на волю та информация, урезанная и искаженная, которую закупорили в архивах и частично уничтожили, тогда Трофиму наверное туго бы пришлось. Но ему крепко повезло и это дало силы сохранить разум.

       Интересно, что ригидность сознания сказывается и на том, как человек выглядит, как двигается. Жесты становятся угловатыми, уменьшается плавность и амплитуда движений, мимика его становится малоподвижной, он как бы «бронзовеет», защищает свою правоту и отвергает всё, что противоречит его взглядам. При этом, «своя правота» на поверку часто оказывается просто повторением лозунгов социалистической и коммунистической пропаганды. В 70-е годы это поведение встречалось нередко, но затем, в конце 80-х и начале 90-х, когда общество прошло через много бурь и совершило тектонические сдвиги от социализма к начаткам настоящей демократии и свободной экономике, социализм становится анахронизмом.

       Но парадоксы развития всего мира, настолько причудливо меняют суть его преобразований, что невозможное становится возможным, отсталые страны чудесным образом преображаются в демократические, рыночные, а в передовых, так называемых капиталистических, с рыночной экономикой и частной собственностью, приобретает популярность стремление вернуться в лоно марксизма. На это неустанно направлены усилия левой прессы и даже многих известных профессоров западных университетов.
И не случайно, ширится тяга многих наших постсоветских людей к прекрасным воспоминаниям о том, как было здорово в пору их детства, юности и даже в зрелом возрасте. Возрождается феномен сознания, когда человек (под воздействием пропаганды) ищет что-то подходящее в прошлом, сделанное другими людьми в государственном масштабе (Днепрогэс, Беломорканал, БАМ, космонавтика, целина, бесплатная система образования, бесплатная медицина, пломбир и др.), стремится возродить ушедшее, присоединяется к этому и говорит: «Я горжусь», не понимая что сейчас это выглядит смешно и глупо.

       Трофим не принадлежал к таким людям и даже иногда неосторожно ввязывался во дворе в обсуждение этого больного вопроса. Но приверженцы такого возрождения «доброго старого зла», как пел поэт, теперь жестко восхваляют «это» и призывает возродить его, но пока не могут вернуть отжившее.
Поэт спрашивает:

«Ах, не лучше ль в те годы
Жилось без свободы
При старом добром зле?»

И констатирует:

«Революции не с чего взяться:
Симулякры кругом да бабло.»

И эпатирует публику:

«Так наполним стаканы
И выпьем до дна
За старое доброе зло.»

       Коммунисты обещали умереть «в борьбе за это» и заставляли беспартийных, но видимо они уже все закончились, либо переродились. И ригидный человек не склонен умирать за идеалы социализма, но, скорее всего, уже не имеет и шансов измениться, прозреть.
 
       Конечно, не надо забывать прошлое и искажать его, надо восстанавливать как в действительности было, например, как это сделал Варлам Шаламов.

       Любознательный читатель может спросить, а не калька ли пресловутый Пафнутьев с автора? Переворачивая понятия, можно спросить, не «косплеит» ли автор самого себя с помощью персонажа, если можно так сказать? Невозможно однозначно отрицать это, ведь взаимосвязь персонажа и автора была издавна присуща литературе, но все же автор и прототипы его литературного героя не одно и то же. Даже самый изощренный персонаж - лишь картонный портрет живого существа, это кажется очевидным, не так ли, друзья?

       В толпе их можно спутать, впрочем, в толпе ведь и не разговаривают, там кричат лозунги и выкрикивают угрозы. Толпа обезличивает людей, это залог ее эффективности в разрушении мира. Чтобы облагородить портрет толпы, ее стали называть коллективом, общественностью, народом и т. д. Недаром была характерная фразочка у парторгов: «Есть мнение!» Подразумевалось мнение партии, целиком и полностью поддерживаемое народом.

       И если бы вы спросили у автора и прототипа его героя, — не калька ли вы друг друга? Они бы категорически сказали вам, — «Нет». А Пафнутьев еще и рассердился бы, наверное.

       Да никто никого не косплеит, хотя это словечко сегодня модно. Все эти лабиринты мысли, отголоски чувств и попытки переделать реальность, которая расслаивается, ускользает, исчезает и снова является, смешивается с тем, что реально присутствует, превращается в свою противоположность, дразнит и сама себя разрушает, а затем возрождается в новом обличье, - всё это игра сущностей, высвечиваемых фонарем Диогена или лучом самопознания. Что хотите, то и делайте с этим.

       Можно высказать парадоксальное предположение, что основное сходство автора и персонажа заключается в их различии.  Обдумывая коренные вопросы личности и социума, они неизбежно встречались при анализе глубинных противоречий мира, при этом их взгляды могли быть противоположными. Различия возникали, возможно оттого, что рассматриваемые категории, принципы и закономерности мира настолько сложны и глубоки, что их трудно (или невозможно) охватить единым образом. Из этого не следует, что не надо и пытаться. Возможно, как раз наоборот, чем более неразрешимой кажется проблема, тем ближе новый скачок развития? 
   
       Пафнутьев потихоньку шел в магазин, разглядывал витрины и вспоминал молодость.
       — Сейчас совсем другое время, ни тэ, ни се, — мелькало в голове у Пафнутьева. — Гордиться особо нечем, кроме… даже и не понятно, кроме чего.
       — А без гордости нельзя никак? — говорил он сам себе, с усмешкой. 
       — Ну да ладно, хорошо хоть пенсию постоянно повышают, правда купить можно все меньше и меньше, из-за роста цен, но инфляции у нас, как бы нет, или она в норме, - продолжал говорить с собой Пафнутьев. - Однако, многие у нас все же, хорошо зарабатывают, немногие очень хорошо, а очень многие — очень не хорошо.
       — У бабушки моей было десять детей, шестеро из них — выживших, медаль материнства I степени, пенсия двадцать рубликов, — продолжал скользить по мыслям Пафнутьев.
       — В общем, кому как повезет, — скачка;ми думал Трофим Егорович, возвращаясь к себе домой из магазина, тридцатого декабря прошлого года, часов около восьми вечера.

       Когда Трофиму удавалось избавиться от этой чехарды и сумятицы в голове, он замирал где стоял, как бы переставал слышать звуки вокруг, внутренний диалог улетучивался на какое-то время, на какое, он не знал, он просто садился в уголок или ложился прямо на полу и скользил сознанием куда его влекло, позволяя случиться этому необыкновенному путешествию. Он знал, что может в любой момент прекратить его, а может продолжить.

       Ему все более интересно было задумываться о себе, о своем новом этапе жизни. Сама мысль о возможности думать грела Пафнутьеву душу, давала перспективу и смысл жизни, надежду на лучшее, его самоощущение менялось и наполнялось новыми смыслами, открывались новые высоты, бездны сознания и подсознания. Он удивлялся, что теперь все чаще, его мысли были о том, как красив закат и восход, как необычна лунная ночь и звезды в деревне, в городе-то их не увидишь. Приходили странные мысли о том, как самодостаточна и красочна осенняя листва, как увлекательно плывут облака, поют птицы, искрится снег и все вокруг дышит покоем и радостью.
      
       Мысли о математике и устройстве мира немного потеснились, на их место начали приходить мысли о психологии, он переосмыслял свои убеждения, находил много такого, в чем мог упрекнуть себя, с трудом терпел эту переплавку, испытывал стыд и горечь от того, что это нельзя исправить. Были и другие, приземленные, раздражающие мысли.

       Мысли порождали эмоции, всё это варилось в котле жизни, эмоции и чувства порождали новые мысли, экзистенциальные, например, о смерти, одиночестве и так далее; происходил процесс преобразования личности, думание устанавливало связь с веками, порождало новые иллюзии и тупики, но и наполняло мгновения той глубиной, которой он не ведал ранее…

       Зимой темнело после шести вечера, уже ни хрена не видать с нашими фонарями, но экономить-то надо, это Пафнутьев считал разумным.

       — Начальство, там наверху, лучше нас знает, оно заботится о нас, как никак, — усмехался Трофим сам над собой.

       Ни к селу, ни к городу вспомнилась новогодняя песенка, спетая Аллой Пугачевой:

«Эй, вы, там, наверху!
От вас опять спасенья нет!..
От себя отдохните!
Ну дайте, дайте тишины!»

       Всякая хрень в голову лезет:

«Эй, вы, там, наверху!
Я приглашения не жду!
Если я так решила — сама я к вам сейчас приду!»

       Тьфу ты, вот уж, как привяжется, зараза! Крутится в мозгу. Навязчивая мелодия, как муха или комар. Хоть стой, хоть падай!

«… Делу время, делу время,
да, да, да, да, да, да,
А потехе — час».

       Страшно подумать, лет шестьдесят она на слуху?

       Он теперь старался по вечерам не ходить, но в этот раз пошел, к празднику что-то забыл купить. Хотя, мог бы и не ходить, но ведь завтра канун Нового года. Он будет встречать один, этот переход из високосного в год Змеи — его год.

       Все родные разъехались, кто куда. Заготовили продукты для салатов, еду всякую накупили и ему оставили, а сами уехали. Ешь-пей, не хочу! Вот и думай тут, пить или не пить. Значит такая она, пенсионерская доля.

       Впрочем, Пафнутьев и раньше-то не увлекался, а теперь и вовсе завязал. Он всегда сетовал, что водка радости не дает, а голова кружится и болит наутро.

                2025

                (Продолжение следует. Буду рад вашим откликам, друзья!)