Детектив на обочине. Часть 5

                Глава сорок девятая.




Её нашли ранним утром, на рассвете. Мужчина выгуливал собаку. Та залаяла, не доходя до тропинки. Сначала — как обычно. Потом — как на смерть.

Девушка лежала у подножия холма, где старые деревья вплетались в рельсы. Там, где даже в полдень темно. Местные звали это место — Глушь. А раньше здесь стояла старая оранжерея. Никто не помнил, зачем.

Ей было около семнадцати.
— Она как будто спала, — сказал патрульный. — Только… слишком чисто. И слишком тихо.

На теле не было синяков. Только холод — такой, будто её кто-то выморозил изнутри.
На губах — помада.
На веках — засохшие, но настоящие слёзы.
На запястьях — следы от наручников, не полицейских.
На ногтях — свежий лак. Кто-то ухаживал за ней уже после смерти.

Волосы были тщательно расчёсаны и собраны в косу.

Доктор Паркс, патологоанатом с двадцатилетним стажем, вышел из морга и вырвал в раковину. Он видел Вьетнам. Он оперировал раненых детей. Но здесь…

У девочки отсутствовали внутренние половые органы. Удалены без единой царапины на коже. Как будто вырезали — через взгляд.

В желудке нашли вино. Красное. Коллекционное. И один лепесток розы.

Во рту — бумажная лента. На ней:

«Ты вкусна, потому что была чиста.»

В участке Куинн смотрел на фото. Уже шестая. Все юные. Все с разными лицами, но одинаковым молчанием в глазах.
— Он не насильник, — сказал он. — Он… повар.
— Что? — переспросил капитан.
Куинн подошёл к доске. Обвёл на карте все точки — тела, находки.
— Он ждёт вкуса, — сказал он. — Он создаёт блюдо. И он не торопится. Он не псих. Он… гурман.

В это же время, в подвале старого доходного дома у Ронсизвейлс-авеню, горела лампа на жёлтой цепи. Сидел человек средних лет. Волосы аккуратные. Пальцы — длинные, как у скрипача.

На столе стояла тарелка. На ней — кусочек чего-то, под соусом из вина, масла и… чего-то ещё. Он поднёс вилку ко рту, закрыл глаза, прожевал медленно.

— В ней не было лжи, — прошептал он. — Ни греха, ни фальши. Только вкус и тишина.

Он открыл тетрадь. На обложке — «Псалмы». Внутри — не псалмы. Там были рецепты.

Имя блюда: «Субстанция святой плоти №6».
Год: 1987.
Вино: Мерло, 1972.
Дополнительно: Погладить волосы, расчёсывать по часовой стрелке. Оставить розу.

Он записал:
«Покаяние принято. Вкус — нежный. Умиротворяющий. После вкушения — ощущение солнца.»

Он закрыл тетрадь. И пошёл готовить следующее.

                Глава пятидесятая.



Куинн не спал двое суток. Кофе горчил. Сигареты жгли горло, но уже не бодрили — только создавали иллюзию действия. На стене висели фото всех шести девушек. Разные, но теперь они смотрели на него одинаково — глазами, полными молчаливого вопроса: «Почему ты ещё жив, а нас уже нет?»

Он знал: маньяк оставлял не только тела. Он оставлял мысль. И чем дольше ты на неё смотришь, тем ближе она к тебе подходит. А потом садится напротив, наливает вино и начинает разговор.

Пункт на карте сбивал его с толку — тело номер шесть лежало в стороне от всех остальных. Там не было ни камер, ни света. Ни даже электричества. Только деревья, ветер, старая ржавая детская площадка.

Он приехал туда один. В воздухе пахло шалфеем и влажной листвой. Он прошёл вперёд — и вдруг понял: он не чувствует страха.

«Он уже внутри тебя. Как вкус, который ты не можешь забыть, даже если никогда его не пробовал.»

Куинн обернулся. Никого. Но он услышал голос. Свой? Не свой? Мир стал тише. Как в театре перед началом действия.

Позже он нашёл профессора диетологии. Тот знал легенду — о таинственном ученике из Франции, об исчезновениях, о кулинарных сектах. О «тайной литургии вкуса», где человеческая плоть считалась последней пищей до просветления.

— Он не ест, чтобы насытиться, — сказал профессор. — Он ест, чтобы понять. И чтобы ты понял.
— Понял что?
— Что вкус — это смысл, а тело — буква, которую ты должен правильно прочесть.

Поздно вечером Куинн вернулся домой. Он снял плащ, повесил пистолет. Сел в кресло. И сразу понял — что-то не так.

В воздухе висел запах шалфея и вина. Тонкий. Почти ласковый. Как прикосновение мёртвой руки.

Он подошёл к кухне. На столе лежала салфетка:
«Ты уже начал чувствовать. Осталось — вкусить.»

Он сел. Он не ел. Но вдруг почувствовал вкус — как будто что-то проскользнуло по языку, по нёбу, по воспоминанию. Сладкое. Мягкое. Почти интимное.

— Нет… — прошептал он. — Ты... уже здесь.

Он побежал в ванную. Вырвал. Но вкус остался.

Он вытер рот, посмотрел в зеркало — и понял: его лицо изменилось. Не внешне. А изнутри.

— Я… не охотник больше, — сказал он себе. — Я… понимаю. Господи… я понимаю.

Он вышел из квартиры. Сел в машину. Поехал — не зная куда. Но в груди уже билось не сердце детектива. А сердце вкуса.

Тем временем, в тени старого дома на Ронсизвейлс, Пастырь вкуса слушал музыку — Вивальди, «Зима». Он нарезал маленький кусочек мяса. Ставил на него каплю масла, каплю вина. И шептал:

— В ней не было пошлости. Не было вульгарности. Только сырость, чистота и лёгкий привкус греха.

Он записал в тетрадь:
«Субстанция святой плоти №6.
Мягкая. Молчаливая. Тонкий розовый оттенок.
Слёзы на губах дали привкус соли.
Послевкусие — как вечер после исповеди.»

Он закрыл тетрадь. Подошёл к доске. На ней — десятки лиц. Но одно из них — лицо Куинна.

Он взял новую салфетку и написал:
«Седьмая будет особенной.
Я подам её… тебе.
Ты не поймаешь меня, детектив.
Ты поймёшь меня.
А это — куда вкуснее.»



                Глава пятьдесят первая.




Куинн ехал по ночному Торонто медленно, будто машина сама выбирала маршрут. Фары ловили в лужах отражения фонарей, и всё вокруг казалось размытым, как плохое воспоминание. В голове — пустота. И вкус.

Не определённый. Не сладкий, не кислый. А присутствующий. Будто он не просто во рту — в крови, в дыхании, в мыслях.

Он вспомнил, как в детстве пытался объяснить матери, почему не может есть яблоки с кожурой.
— Там что-то горчит...
— Это ты выдумываешь, — отвечала мать. — Ешь, как все.

Сейчас это ощущение вернулось. Но горечь была живая. Как будто кто-то смотрит на него изнутри.

Он остановился у старой типографии. Здание было закрыто на реставрацию, но Куинн знал — здесь он найдёт что-то. Не доказательство. А ощущение.

Он вошёл внутрь. Запах старой бумаги, краски и шалфея. На полу валялась газетная вырезка: «Женщина исчезла по пути из библиотеки домой. Считается, что она могла добровольно уйти из жизни». Карандашом кто-то приписал: «Она не ушла. Она стала моей книгой». На стене, мелом: «Слово стало плотью. А плоть стала вкусом. А вкус стал правдой».

Куинн присел. Он не знал, что именно происходит. Но он знал, что теперь не сможет вернуться. Он не может думать, не думая о вкусе. Он не может дышать, не чувствуя его дыхания в себе.

В это же время, в другой части города, Пастырь вкуса готовился. Он не торопился. Он никогда не торопился.

Перед ним лежала девушка. Живая. Глаза её были заклеены белой тканью. Руки связаны, но не жёстко — не для пытки, а для ритуала.

— Ты — седьмая, — прошептал он. — Ты особенная. Ты — для него. Он — мой сын, не по крови, но по вкусу.

Он не был в ярости. Не в страсти. Он был в молитве. Внутри — только тишина и концентрация.

— Сначала будет вино. Чтобы тело поняло, что оно прощено. Потом — вода. Чтобы сердце очистилось. Потом — прикосновение. Чтобы вкус не соврал.

Он налил вино в тонкий бокал, поднёс к губам девушки. Она не сопротивлялась. Он не насиловал — он служил.

— Я — рот Бога. Я вкушаю, чтобы Он почувствовал мир. Я ем, чтобы Он не был голоден.

Он поцеловал ей лоб. И прошептал:

— Ты уже не ты. Ты — жертва. А значит, ты — святая.

Куинн тем временем стоял на крыше. Над ним горели только три звезды. Остальные — словно отвернулись. Он почувствовал её. Ту самую. Седьмую. Он знал — она ещё жива. Но ненадолго.

И тогда он принял решение:

«Я должен понять его. Не поймать. Понять. Только тогда я найду её. Только тогда я спасу хотя бы одну.»

Он поехал. Не по логике. А по вкусу.

                Глава пятьдесят вторая.




Девушку звали Марина. Она была студенткой из Калгари. Училась на музыкальном. Любила Шопена, кофе без сахара и читать на подоконнике.

Теперь она лежала на столе у Пастыря вкуса. Её дыхание было ровным. Он ввёл лёгкий препарат, чтобы она не чувствовала страха. Только отстранённость.

— Мы все жертвы, — говорил он ей. — Но не все становимся даром.

Он записал в тетрадь:
«Субстанция №7:
Возраст — 20.
Эмоции — уравновешенные.
Форма — идеальная.
Вкус — ожидается свежий, с нотами молчания.»

Он взял нож. Маленький, хирургический. Он не дрожал. Он не был зол. Он был в любви.

Тем временем Куинн остановился у старого дома. Туда его привёл запах. Не физически. А как воспоминание, вставшее между строк улиц.

Дом был заброшен. Но дверь — не заперта. Он вошёл. И сразу понял — он близко.

На кухне — остатки вина. На стене — салфетка, прибитая ножом. На ней:
«Она внутри. Но ещё тепла. Торопись, если хочешь вкусить её жизнь, пока она не стала вечностью.»

Куинн достал оружие. Поднялся по лестнице. Каждый шаг — как удар сердца. Скрип ступеней — как счёт до конца.

Он вошёл в комнату. Увидел стол. Девушку. И мужчину в белом фартуке.

Пастырь вкуса обернулся. Улыбнулся.
— Добро пожаловать. Ты всё-таки пришёл.

— Отойди от неё! — крикнул Куинн.

— Я уже отошёл. Я не касаюсь. Я только познаю.

Куинн бросился к девушке. Проверил пульс — жива. Слабо, но жива.

— Ты болен, ублюдок! — прорычал он.

Пастырь сел на стул. Сложил руки. И посмотрел прямо в глаза.

— Ты назвал меня «ублюдком». А ведь только что пришёл… по вкусу. Мы с тобой одного рода, детектив. Я просто пошёл дальше.

Куинн дрожал. Он навёл пистолет на лоб Пастыря. Тот не моргнул.

— Стреляй. Или признай — ты тоже хотел попробовать.

Тишина повисла. Девушка стонала. А Куинн стоял между двумя жизнями: её и своей.

Он нажал на курок.

Выстрела не было. Засечка. Патрон заклинило.

Пастырь вкуса встал. Обошёл стол.

— У нас ещё есть время. А у тебя — шанс выбрать, кто ты. Судья. Или вкус.




                Глава пятьдесят третья.





Пахло сыростью.
Не улицей, не подвалом — а чем-то более древним, как в церкви, где давно не молились.

Куинн держал пистолет. Он вошёл в комнату, не замечая, как дрожат пальцы. Девушка была на столе, жива. Он это понял сразу — по дыханию, по дрожащим ресницам.

Пастырь вкуса стоял у стены, с белой салфеткой в руках, на которой чернила уже впитались в ткань.

— Она ещё тёплая, — сказал он, мягко, почти извиняясь. — Ты пришёл раньше, чем я ожидал.

Куинн направил на него ствол.
— Сядь.

— Я стою перед тобой без оружия. С ножом ты бы чувствовал себя спокойнее?

— Замолчи.

— Нет. Сегодня — ты слушаешь.

Куинн сделал шаг вперёд.
— Я знаю, кто ты. Жюльен. Или как там ты себя называл во Франции.

Пастырь кивнул.
— Это было давно. Там был только поиск. Здесь — понимание.

— Ты ешь людей.

— Я вкушаю тех, кто достоин. Я не беру умирающих. Не беру гнилых. Я беру только чистых.

— Ты убийца.

— Нет, — спокойно ответил он. — Я — последняя молитва их плоти. Я завершаю то, что ты боишься даже произнести.

Куинн подошёл к столу. Пальцами проверил пульс девушки. Слабый, но стабильный. В глазах у неё — бездна страха.

Он повернулся обратно.
— Ты конченый ублюдок.

— А ты когда-нибудь чувствовал настоящий вкус страха?

Куинн молчал.

— Я чувствую, когда человек боится не смерти, а того, что его не запомнят. Эти девочки — они жили в молчании. Я дал им симфонию.

— Ты дал им смерть.

— Я дал им форму. Их плоть стала словом. А ты — кем стал, Куинн? Кто ты без погона?

Куинн выстрелил. Пуля ударила рядом с плечом Пастыря, в стену.

— Ещё одно слово — и следующая в сердце.

— В сердце ты и сам не стреляешь. Слишком много там вкуса.

Куинн подошёл ближе. Прижал ствол к лбу Пастыря.
— Где ты взял её? Как нашёл?

— Она сама пришла. Через запах. Через книги. Через своё одиночество. Я не охотник, Куинн. Я — зеркало.

Тишина.
Потом:

— Ты не собирался убивать её, правда?

— Нет. Она была для тебя. Я хотел, чтобы ты попробовал. Чтобы ты понял.

— Что?

— Что всё человечество питается ложью. Ты не исключение.

Куинн отступил на шаг.

— Ты думаешь, я сломаюсь?

— Ты уже сломался. Разве не ты вчера чувствовал вкус, когда не ел? Разве не ты сорвался ночью, как наркоман, ищущий первую дозу?

Куинн снова нацелился. Рука дрожала.

Пастырь шагнул вперёд. Медленно.

— Стреляй. Или признай, что ты хочешь остаться. Что ты хочешь узнать, какой она была на вкус.

Секунда. Вечность. Куинн нажал на курок.

Выстрел.
Пуля пробила плечо Пастыря. Он упал, но не закричал. Только посмотрел в глаза.

— Ты сделал первый шаг. Скоро захочешь второй.

Куинн подбежал к девушке, развязал ремни. Она была в отключке. Он поднёс к её носу нашатырь.

— Всё хорошо. Всё хорошо, слышишь?

Пастырь лежал у стены. Кровь растекалась медленно. Он смотрел на потолок.

— Ты будешь приходить ко мне во снах, — прошептал он. — Не я к тебе. Ты — ко мне.

Куинн вызвал скорую. Девушку унесли. А он остался. Сидел у двери, глядя на нож, на тарелку, на вино.

Он поднялся. Подошёл к столу.

На нём — ничего. Только в воздухе… аромат.

Шалфей. И ещё что-то.

Он взял салфетку, поднял, понюхал. Закрыл глаза.

И почувствовал: вкус.




                Глава пятьдесят четвёртая.




Утро было серым. Воздух стоял тяжело, будто весь город после смерти не решался воскреснуть. Куинн сидел на краю кровати. Босые ноги упирались в холодный паркет. На тумбочке остывал кофе. В пепельнице дотлел окурок. Он не спал и не просыпался. Он просто был — как пятно на стене, уже давно ставшее частью интерьера.

В голове не мысли — пережёвывание. Воспоминания, запахи, лица, вкус. Он вспомнил Лору. Не как жертву, а как форму. Кожа. Шея. Ритм пульса под пальцами. Тепло. Не страх. Интерес. Чужое дыхание в темноте. Он вспомнил Пастыря вкуса. И то, что сам чувствовал рядом с ним. Не отвращение. Любопытство.

В зеркале отражалось всё то же лицо. Но глаза… Глаза смотрели иначе. В них сидело что-то, чего там раньше не было. Или, может быть, всегда было, просто не показывалось. Он попытался вспомнить вкус обычного завтрака — яичница, хлеб, масло. Вместо этого перед ним встало блюдо: два женских соска, обжаренные до лёгкой хрустящей корочки, рядом розмарин, кусочек лимона и вино в узком бокале. Он попытался отогнать образ, но тот не ушёл. Он остался. Как если бы не он его вообразил, а кто-то другой вложил в голову — ложкой.

Он встал, распахнул окно, вдохнул сырой воздух. В ноздрях остался запах шалфея. И ещё чего-то мясного, интимного, почти сладкого. Он надел пальто и вышел на улицу.

Он не замечал лиц. Люди казались абстрактными — голоса, одежда, суета. Он знал: все эти люди едят. Завтракают, обедают, ужинают. Кто-то жуёт хот-дог, кто-то пьёт пиво, кто-то откусывает от сэндвича с тунцом. Он видел в этом не просто повседневность — он видел цикл. Бесконечное поедание. Мир, построенный на вкусе.

Он зашёл в кафе. Сам не понял как. Заказал кофе. Сделал глоток. И почувствовал. Вкус был не кофейным. В нём было что-то иное — молочное, чуть поджаренное. Он поставил чашку. Медленно вышел. Согнулся у стены. Его стошнило. Но даже после — вкус остался.

— Ты уже внутри меня, — прошептал он, не открывая рта.

Дома в почтовом ящике он нашёл письмо. Конверт без марки, без адреса. Внутри — салфетка. Белая. Аккуратная. На ней чернилами: «Лора была особенной. Ты спас её тело. Но вкус остался с тобой. Я не прикасался. Ты — уже коснулся сам».

Он сел. Поднёс салфетку к лицу. Она пахла — не бумагой. Домом. Вином. Кожей. Он отложил её, пошёл в ванную. Горячая вода била по спине. Он не мылся — он пытался сжечь.

Он повторял: «Я не убийца. Я не он. Я не…» Но в какой-то момент голос оборвался. Потому что внутри уже была другая правда. Тихая, но твёрдая.

Он вышел. Подошёл к окну. На подоконнике — ложка. Столовая. Обычная. Но он её туда не клал. Он взял её. На ручке — гравировка: Veni gustare.

Он знал перевод. «Приди вкусить».

Он сел на край кровати. Закрыл глаза. И не сопротивлялся. Он не чувствовал страха. Он чувствовал тепло. Нежное, почти материнское. В голове снова всплыло блюдо. Грудь. Отрезанная. Идеальной формы. Тепло под кожей. Слёзы на вкус. Не кровь. Слёзы. Вина нет. Ни в ней. Ни в себе. Только вкус.

Он открыл глаза. Мир был прежним. Но в нём уже не было его.

Он вышел из душа, завернувшись в полотенце, как будто хотел стереть не только пот, но и сам факт того, что существует. Зеркало запотело, но из-за паровой плёнки в нём проступал силуэт — и этот силуэт больше не был просто Куинном. Он стоял, пока капли не стекли на кафель, а потом медленно нарисовал пальцем на стекле круг. Как на тарелке. Как для сервировки.

В голове возникла картина — стол. Белая скатерть. На ней — человеческий торс, от шеи до таза, разрезанный вдоль. Внутри — не кишки, а страницы. Книга. Каждая строчка — из мяса, каждая глава — из кожи. Рядом — вино. Красное. Плотное. На стеклянной ножке бокала отражается его собственное лицо.

Он отпрянул от зеркала. Сердце билось. Он понял, что дрожит. Не от страха. От возбуждения.

— Нет, — сказал он вслух. — Это не моё.

Он надел одежду, сел в кресло. Часы тикали. Комната казалась слишком громкой. Он встал. Открыл холодильник. Достал кусок ветчины, колбасу, сыр. Разложил на разделочной доске. Сел. Взял нож.

И остановился.

Глазами он видел мясо. Руками — ощущал привычную текстуру. Но сознание подсовывало другое. В голове звучал голос: «Не думай, что разница велика. Все тела — плоть. Все вкусы — свидетельство. Ты просто боишься признаться, что хочешь больше.»

Он уронил нож. Металл звякнул, но тишина от этого не исчезла. Наоборот — стала гуще.

Он пошёл к шкафу, где хранились вещественные доказательства. Открыл. Там, под папками и записями, лежала та самая тетрадь Пастыря, которую изъяли при обыске. Он не должен был её оставлять у себя. Но оставил.

Он достал её, положил на колени. Открыл.

На первой странице — каллиграфическим почерком:

«Истинный вкус не ложится на язык.
Он проникает в душу.
Он вытесняет страх.
И заменяет его жаждой смысла.»

Он читал дальше. Страница за страницей. Блюда. Наблюдения. Размышления. Анализ. Как философия. Как религия. Каждое описание тела сопровождалось рассуждением о природе любви, боли, одиночества. Как будто через поедание человек приближался к истине, вырывал из мира то, что невозможно получить словами.

На одной странице была зарисовка — набросок обнажённой женщины, у которой не было лица. Вместо него — блюдо, накрытое крышкой. Подпись:

«Ты не узнаешь её, пока не вкусишь.
Слово “она” — это маска.
Слово “мясо” — правда.»

Он закрыл тетрадь. Положил на стол. Но вместо страха — почувствовал спокойствие. Тишину. Ту самую, что описывал Пастырь вкуса.

«Ты начинаешь понимать, когда перестаёшь судить.
Ты становишься, когда перестаёшь отталкивать.»

Он встал. Вышел из квартиры. На улице было пусто. Воздух холодный, но не бодрил. Он дошёл до продуктового магазина. Взял самое обычное мясо — говядину, печень, почки. Оплатил. Вернулся домой.
Но смотрел на покупки не как потребитель. А как хирург. Или скульптор.

Он зажёг плиту. Положил печень на сковороду. Жарил долго, не спеша. Следил за изменением цвета, за тем, как появляется корочка. Добавил немного шалфея, ложку вина, как учил Пастырь.

Когда блюдо было готово, он не стал есть сразу. Он просто смотрел. Потом взял нож, разрезал. Медленно. Осторожно. Словно вскрывал грудную клетку.

Он взял кусочек. Поднёс к носу. Закрыл глаза. И вдохнул.

И тогда он понял — он уже прошёл ту черту. Даже если не проглотил — он уже вкусил. И больше не будет прежним.

Он не съел. Он отложил. Но не из-за отвращения. Из-за трепета. Потому что теперь вкус стал чем-то большим. Он стал смыслом.

И он знал — рано или поздно он вернётся к тарелке.




                Глава пятьдесят пятая.




Он проснулся от звука, которого не было. В комнате стояла тишина, но внутри что-то щёлкнуло — словно открылся потайной отсек в собственном мозге. Потолок был тот же. Свет проходил сквозь занавески полосами. Всё было на месте, но казалось чужим. Он чувствовал, что не один. Как будто в комнате кто-то стоял — тихо, терпеливо, сдерживая дыхание.

Он встал, прошёл на кухню. Сухость во рту была такой, будто его язык за ночь стал кожаным ремнём. Он открыл кран, пил долго, но вкус воды не ощущал. Ощущал другое — послевкусие сна, в котором не было образов, только ощущение присутствия. Как если бы кто-то смотрел на него изнутри.

На столе лежала салфетка. Белая. Та самая. Он не знал, почему оставил её. Наверное, потому что не мог выбросить. Потому что она пахла — не бумагой. Она пахла, как то место, откуда он пришёл — и куда, похоже, начал возвращаться.

Он поднёс её к лицу. И тогда всё изменилось.

Он не упал. Не потерял сознание. Просто всё вокруг потекло, как жир на раскалённой сковороде. Стены ушли, пол размылся, осталась только комната — без времени, без цвета. В ней — стол. На столе — тарелка. Напротив — Пастырь вкуса.

Он сидел, как старый друг. Как отец, который не пришёл на выпускной, но теперь вернулся, чтобы поговорить.

— Привет, — сказал он. — Я знал, что ты позовёшь.

Куинн смотрел. Он понимал, что это не реальность. Но тело не спорило.

— Ты не должен быть здесь, — сказал он.

— А ты разве должен?

— Это я тебя ловил.

— Нет. Это ты искал себя.

На тарелке лежало что-то тёплое. Прожаренное. Покрытое тонким винным соусом. Ложка — рядом. Вино — в бокале. Всё безупречно.

— Ты хочешь знать, что это? — спросил Пастырь. — Это твоя мысль. О ней. О той, кого ты спас. Она была жива, но в твоей голове уже стала блюдом.

Куинн почувствовал, как у него свело живот.
— Я не... Я не думал...

— Ты думал. Иначе ты бы не вспомнил, как пахли её волосы. Или как звучал её голос, когда она просила не убивать. Твои воспоминания уже стали ингредиентами. Ты просто не приготовил их... пока.

Он закрыл глаза. Он не хотел слушать. Но голос звучал — изнутри, не снаружи.

— Когда ты зашёл в ту комнату, ты не злился. Ты восхищался. Я видел. Ты смотрел на меня не как на врага. А как на равного.

— Нет, — выдохнул Куинн. — Я просто хотел остановить это.

— Ты хотел понять.

Он проснулся на полу. Голова болела, словно кто-то вложил в неё книгу, и та не помещалась. Он поднялся, шатаясь, подошёл к холодильнику. Мясо. Он взял кусок, положил на стол. Достал нож. Разрезал. Не для готовки. А чтобы увидеть структуру.

Он думал: как мало отличий между животной плотью и человеческой. Форма. Цвет. Жилы. Запах. И если ты можешь это думать — значит, ты уже внутри процесса. Значит, ты уже за столом.

Он не стал есть. Он сидел, смотрел на мясо, как на портрет своей души. В голове крутились строки из тетради Пастыря. Он открыл её, медленно пролистывая страницы, как будто они были написаны его рукой.

«Вкус приходит после прощения.
До этого — только голод.»

Он подошёл к окну. Город жил. Машины. Люди. Запах булочек из соседней пекарни. Он чувствовал отстранённость. Как будто он — призрак, вжившийся в тело детектива. И теперь этот детектив просто притворяется человеком.

Он вернулся к столу. Сел. Достал ложку. Положил её рядом с тарелкой.

— Я не ем, — сказал он вслух. — Я просто смотрю. Просто думаю.

Но сам себе не поверил.

Вечером он вышел. Прошёлся по району. Поглядывал в окна квартир. Свет. Люди ужинают. Женщина режет яблоко. Мужчина жарит бекон. Подросток облизывает ложку от арахисового масла.

Он остановился. Долго смотрел в окно, где сидела девушка. Молодая. Рыжая. В пижаме. Пила чай. Была одна.

Он не думал ничего пошлого. Он представил, как описал бы её Пастырь вкуса. Тонкая, нежная, с лёгкой ноткой меда в голосе. Наверное, сухая структура мышц, низкое содержание жира, хорошая кожа. И аромат — мягкий, как ивовый дым.

Он поймал себя на этом. Внезапно. Как щелчок капкана по собственному мозгу.

— Господи... — прошептал он.

Он развернулся. Побежал. До тошноты. До одышки. Пока сердце не застучало в груди, как пули в закрытую дверь.

Дома он зашёл в душ. Стоял под кипятком, пока кожа не покраснела. Смотрел, как капли падают в слив. И думал — как мало нужно, чтобы перестать быть человеком.

Он вышел, закутался в полотенце, встал у зеркала.

— Кто я теперь? — спросил он. — Детектив? Свидетель? Или... повар?

Ответа не было. Только вкус на языке.



                Глава пятьдесят шестая.




Куинн шёл по улице, чувствуя, как город больше не принимает его. Воздух казался вязким, как густой бульон, в котором он тонул с каждым шагом. Машины ехали мимо, люди говорили о чём-то важном для них, не подозревая, что рядом проходит человек, который уже перестал быть просто человеком.

Одежда жала, кожа зудела, а в голове, как плохо записанная плёнка, снова и снова крутились одни и те же образы. Ложка. Лора. Запах шалфея. Крик, который он не слышал, но ощущал — будто его собственная плоть сопротивлялась тому, что уже случилось.

Он зашёл в круглосуточный магазин и молча взял упаковку говяжьего сердца, почки, язык. На автомате добавил бутылку красного вина, соль, розмарин. Продавец даже не посмотрел ему в глаза. В этом было что-то правильное. Правило: не всматривайся в тех, кто несёт смерть в пакете.

Дома он разложил всё на стол. Осторожно. Почти с уважением. Он не включал музыку, не отвлекался. Каждый жест был частью ритуала. Он чистил почки, срезал плёнку с сердца, подрезал края языка. Острие ножа скользило по ткани с нежностью скульптора, который уже знает, какой образ скрыт внутри камня.

Всё происходило бесшумно. Даже вытяжка не работала. Мясо шипело на сковороде, выпуская пар с запахом, который был одновременно отвратительным и... тёплым. Успокаивающим. Как аромат детства, перевёрнутый наизнанку.

Он читал тетрадь Пастыря. На одной из страниц была пометка:

«Сердце прощает.
Почки помнят.
Язык — выдаёт.
Все трое — правдивы, но только если их приготовить правильно.»

Он съел блюдо медленно. Без эмоций. Не ради насыщения. Ради подтверждения. Он хотел знать: где он сейчас?

После еды он не чувствовал ни вины, ни победы. Только спокойствие. Как после окончания войны, в которой проиграли обе стороны. Он посмотрел на пустую тарелку и понял: он сделал это не ради вкуса. А ради того, чтобы быть честным с собой.

На следующий день он надел чужую форму. Белый халат. Поддельный бейдж. Защитная маска. Всё идеально. Он знал, как говорить, куда смотреть. Он знал, что охранник дремлет в коридоре. Он знал маршрут до палаты.

Пастырь вкуса лежал под капельницей. Слабый. Обездвиженный. Но глаза его светились, как у человека, который наконец встретил собрата.

— Ты пришёл, — сказал он.
— Да.
— Ты понял?
— Я попробовал.

Пастырь улыбнулся.
— И каков был вкус?

Куинн сел. Положил папку на колени. Долго молчал. Потом сказал:

— Пустота. Но честная.

— Ты свободен, — сказал Пастырь.
— Нет.
— Почему?
— Потому что теперь я чувствую, кого хочу попробовать. Не телом. А сутью.

Пастырь не удивился. Он закрыл глаза. Потом медленно выдохнул:
— Ты станешь лучше меня.

Куинн подошёл к капельнице. Изменил дозировку. Сигнализация не сработала. Он отключил звук заранее. Монитор продолжал мигать, но уже в другом ритме.

— Успокойся, — сказал Куинн. — Я не убью тебя. Я хочу, чтобы ты жил. Чтобы чувствовал, как твой вкус возвращается ко мне — каждым вздохом.

Он вышел. Дверь закрылась за ним мягко. Он чувствовал себя не как преступник. Не как мститель. Как человек, который прошёл сквозь тень и теперь стал её частью.

Вечером он сидел у себя. На столе — пустая тарелка. На ней остался отпечаток пальца. Бокал с вином. Недопитый. Он смотрел на ложку. Просто смотрел. И в голове повторялась мысль:

«Кого я теперь должен вкусить, чтобы окончательно стать собой?»

Ответа не было. Только глухой голод, который нельзя было насытить ничем, кроме понимания.

И понимание должно было прийти в крови.



                Глава пятьдесят седьмая.




Куинн не заметил, когда начал отличать запахи страха. Это не было озарением — скорее, проклятием. Поначалу в супермаркете, когда пожилая женщина уронила банку с томатами, он почувствовал тонкий запах пота, смешанный с металлической нотой тревоги. Он обернулся — и понял: он вдыхает чужой страх. Настоящий. Не паническую панику, а глубинный, почти древний ужас, застывший в крови, как осадок.

С тех пор он начал узнавать его везде. В метро. В аптеках. В людях, что стояли за спиной и улыбались. Но теперь он не просто чувствовал — он различал оттенки. Страх вины, страх боли, страх одиночества. Каждый имел свой вкус, как вино.

В кафе он сел за стол у окна. За соседним парень лет двадцати потел, листая бумаги. Куинн вдыхал его беспокойство, как пар. Оно входило в лёгкие — и расползалось теплом. Неправильным. Густым.

На улице мимо прошла женщина. Молодая, в пальто. Смотрела в телефон, не замечая мира. Куинн не пошёл за ней. Он просто смотрел. Вдыхал. Она пахла духами, теплом и чем-то… молочным. И едва уловимой ноткой того, что он узнал сразу: тревога перед бедой.

Он встал. Пошёл в противоположную сторону. Он знал, что теряет грань. Он чувствовал это, как прострел в позвоночнике. Не боль, а память о боли. Призрак.

Он оказался у старого дома. Когда-то здесь он был на выезде — расследовали исчезновение школьницы. Тогда всё показалось обычным. А теперь… теперь дом казался другим. Он чувствовал, что внутри всё гниёт. Плесень. Сырость. Запах прошлого страха. Эхо, оставшееся на стенах.

Он вошёл. Ни сигнализации, ни людей. Только тишина. И шаги собственных ботинок, как удары по пустому телу.

Он открыл дверь одной из квартир. Закрытая. Пустая. Плитка старая. Кровь когда-то смыли, но запах остался в щелях. Куинн прошёл по коридору, как по туннелю в собственную голову.

В углу комнаты, под старыми занавесками, он увидел силуэт. Девочка. Худая. Лет пятнадцати. Закутанная в покрывало. Волосы спутаны. Глаза — две чёрные дыры.

— Кто ты? — прошептала она.

Он подошёл. Присел рядом. Не приближаясь. Просто — рядом.

— Не бойся, — сказал он. Тихо.

Она не кричала. Не дёргалась. Она была уже внутри страха. Он чувствовал его. Он заполнял воздух. Страх был живой. Он стягивал горло, как руки.

Он протянул руку. Касание плеча. Тепло. Хрупкость. Молочный запах кожи.

Он вдохнул. Глубоко.
И увидел — не глазами.
Вкус.

Фарфор. Нож. Её плечо на тарелке.
И мысль:
“Я могу. Но должен ли?”

Он убрал руку.

— Всё хорошо, — сказал он.
— Я не тот, кто тебя ест.

Он встал. Девочка замерла. Он вышел. Закрыл за собой дверь. На лестнице остановился. Присел. Подпер голову руками.

Он хотел. Не физически. Не жажда. Понимание.
Он хотел почувствовать, что значит убить, не убивая.
Он хотел знать, где он. И кто.

Позднее, ночью, он записал в тетради:

«Девочка. Пятнадцать. Пахнет молоком и страхом.
Кожа мягкая. Глаза — почти слепы от ужаса.
Пульс — как капли дождя. Я ушёл.
Пока что.»

Он лег в кровать. Смотрел в потолок. В темноте он снова видел её лицо. И знал, что если бы остался дольше — не вышел бы.

Он не убил. Но желание — это первый укус.
И он уже почувствовал его вкус.




                Глава пятьдесят восьмая.




Он проснулся рано. Даже солнце ещё не решилось заглянуть в окно. Комната была серой, как больничная палата. Воздух — неподвижным. Будто сам мир затаил дыхание.
Куинн лежал и чувствовал: сегодня всё изменится.
Он не знал, где это произойдёт. Не знал имени. Но чувствовал запах. Как охотник, который заранее знает, в каком лесу затаилась его добыча.

Он принял душ. Медленно побрился. Заварил кофе. Добавил каплю вина вместо сливок. Пил, глядя в пустую тарелку.
Сквозь пар он видел лицо. Женское. Молодое. Нерешительное. Ещё живое.
Он поставил чашку. Вышел из дома.

Клиника располагалась в пригороде. Частная, малая. Не по адресу, а по чутью он оказался именно там.
Он вошёл как медбрат. Пропуск был подделан, но даже не пригодился. Регистраторша не подняла головы. Он прошёл мимо, как тень. Как человек, у которого в глазах нет вопросов, только ответы.

В палате — она. Пациентка №17.
Девушка с посттравматическим синдромом. Молчаливая. Худая. Волосы короткие, как у ребёнка. Кожа — почти прозрачная.
Он стоял у её кровати и смотрел.

Её страх не пах паникой. Он был слабый, сдержанный, старый. Как будто её уже пугали, и теперь она просто ждала, когда всё повторится.
Он почувствовал вкус — не смерти, а покорности.
Он сел рядом.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.
Она не ответила.

— Я не врач. Я не спаситель. Я… собираю вкусы.

Её глаза чуть дрогнули. Он продолжал:

— Люди думают, что зло — это когда ты орёшь и режешь. А я думаю, зло — это молчание. Молчание, в котором ты живёшь годами. Я пришёл не за тем, чтобы тебе стало больно. Я хочу, чтобы ты… стала понятной.

Он достал из сумки салфетку. Положил на тумбочку.
На ней — надпись:

«Я не враг. Я тот, кто тебя запомнит.»

Он взял шприц. Не с ядом. С препаратом, который тормозит сознание. Не убивает. Делает тело мягким, как тесто.
Он ввёл дозу. Она не сопротивлялась. Только слеза потекла из одного глаза.

Он провёл пальцами по её щеке.
— Ты — блюдо, которое никто не ел. Я буду первым. И последним.

Он не снимал с неё одежду. Он просто запомнил каждый изгиб. Каждую вибрацию пульса. Каждый запах, который выходил из неё в последние минуты бодрствования.

Когда она уснула, он накрыл её покрывалом. Поднялся.
Достал блокнот. Написал:

«Пациентка №17. Имя неизвестно.
Возраст — 19.
Вес — 45 кг.
Цвет — фарфоровый.
Запах — ваниль и страх.
Пульс — ровный.
Приняла без сопротивления.
Скоро — первая проба.»
Он спрятал блокнот. Вышел. Ни охраны, ни камер. Он знал, что вернётся сюда ночью. Чтобы завершить начатое.
Но главное — уже случилось. Он выбрал. Он начал.
Дома он сел за стол. На тарелке — ничего. Он провёл пальцем по керамике. Закрыл глаза. Представил, как будет нарезать. Как подаст. Как напишет потом.
Не отчёт. А оценку. Он не чувствовал стыда. Только дрожь. Как будто тело само признало: этот путь — его.
Не потому что он голоден. А потому что иначе не может чувствовать полноту мира. Он прошёл точку не возврата. Теперь он не ловит Пастыря вкуса.
Он становится им.



                Глава пятьдесят девятая.




Он проснулся рано, ещё до того, как солнечные лучи пробились сквозь щели между шторами. Комната была серой, бесцветной, похожей на операционную после операции, где остались только стены, воздух и призраки боли. Он лежал, чувствуя, как внутри всё уже решилось. Это утро не было очередным. Оно было началом. Не пути — выбора.

Он принял душ, побрился, как в день похорон. Заварил кофе, добавил в чашку не сливки, а каплю красного вина. Вино было тёплым. Он пил, глядя в пустую тарелку. На керамике — ни пятна, ни трещины, но он видел на ней лицо. Женское. Молчащее. Ещё живое.

Он вышел из дома без слов и без цели. Но ноги вели его туда, где происходило настоящее. Он оказался у клиники — небольшой, частной, на окраине. Он знал, зачем здесь. Он не сомневался. Не колебался. Он чувствовал запах — не тел, не медикаментов, а возможности. Внутренней зрелости. И голода.

Он вошёл под видом персонала. Поддельный бейдж, халат. Всё, как в старые времена — чётко, без лишнего. Охрана кивнула, даже не взглянув в глаза. Он прошёл мимо, как человек, у которого нет ничего, кроме дела. И это было правдой.

Пациентка №17. Девушка. Молода. Синдром посттравмы, апатия, невроз. Лежала на боку, закутанная в белую простыню. Он подошёл. Сел. Смотрел. Тело было бледным, как старый фарфор. Дыхание — ровным, поверхностным. Лицо — без страха. И без надежды. Он чувствовал её — не глазами, не руками. Запах. Оттенок молока, дешёвого мыла и слабой тревоги. Не паники. Смирения.

Он достал блокнот. Открыл на пустой странице.
«Пациентка №17.
Возраст — 19.
Кожа — сухая. Запах — ваниль, пыль, пустота.
Пульс — ровный.
Контакт — отсутствует.
Реакция — нулевая.
Возможна работа.»

Он убрал блокнот. Вынул салфетку. Положил на тумбочку. Поверх — нож. Хирургический, тонкий, с лезвием, которое могло рассечь тень. Он не прикасался к ней. Он сидел и слушал. Мир замер.

Он поднялся. Подошёл к окну. Открыл. Впустил ночь. Ветер был холодным, но не приносил тревоги. Лишь подтверждение. Он закрыл окно. Вернулся к кровати. Снял с неё простыню. Тело было тонким, почти прозрачным. Живым — но уже покинутым.

Он провёл пальцами по воздуху над её кожей. Не касаясь. Он знал, что теперь — его очередь делать выбор. Не как детектив. Не как человек. Как кто-то, кто знает, что всё внутри него уже свернулось в один вопрос: «Сделать или не сделать?»

Он взял нож. Поднёс к свету. Лезвие блеснуло. Он поднял руку. И… опустил её. Рядом. На стол. Он сел. Закрыл глаза.

Он не мог.

Не потому что боялся. Потому что ещё не дошёл до нужной точки. Потому что внутри оставалось что-то, что мешало. Может, воспоминание. Может, капля прежнего Куинна. Или просто — отложенный укус.

Он записал:
«Я не сделал. Пока.
Потому что ещё не был готов.
Она — не блюдо.
Она — зеркало.
Я ещё не могу съесть себя.»

Он спрятал нож. Накрыл девушку. Ушёл, не оглянувшись. Дождь бил по лицу. Ветер рвал одежду. Он не чувствовал холода. Только жар. Внутренний.

Дома он сел у окна. Глотнул воды. Смотрел в тьму. Пальцы шли по столу, будто по ребрам. Он представил, как будет готовить. Как разрежет. Как подаст.

Он больше не задавался вопросом, сделает ли он это.
Он знал.
Просто — ещё не сегодня.



                Глава шестидесятая.





Он проснулся до рассвета. Комната была неподвижной, как мёртвое сердце. Даже тишина не дышала. Он встал и понял, что сегодня не будет кофе. Не будет ничего привычного. Сегодня будет только то, ради чего он жил, сам того не зная.

Он вышел на улицу. Воздух был плотный, вязкий, как кровь, оставшаяся в раковине после операции. В городе не было движения. Машины казались забытыми. Люди — исчезнувшими. Он шёл к зданию, которое уже знал. Оно ждалo его.

Клиника спала. Снаружи — безмолвие. Внутри — только слабое жужжание трансформатора и редкий щелчок капельницы. Он вошёл. Его шаги были точными, беззвучными. Как если бы его не было.

Он открыл дверь в палату №17. Девушка спала. Тело — неподвижное. Лицо — спокойное. Он не улыбался. Не шептал. Он просто знал: сейчас — не человек перед ним. Сейчас — смысл.

Он закрыл за собой дверь. Вынул из сумки инструменты. Всё было подготовлено: перчатки, скальпель, салфетки, шприц. Он действовал, как хирург. Как священник.

Он ввёл раствор. Не больно. Не смертельно. Только чтобы дыхание стало лёгким, неосознанным. Он видел, как грудь девушки поднималась и опускалась, будто подстраивалась под его ритм.

Он не торопился. Он нарезал пространство. Он убрал простыню. Кожа под ней была холодной и гладкой. Он не чувствовал ни похоти, ни жалости. Только сосредоточенность.

Он положил ладонь ей на грудь. Чувствовал пульс. Он не ускорился. Он не замедлился. Он был готов.

Скальпель вошёл мягко. Он не дрогнул. Он разрезал, как будто читал. Слово за словом. Строка за строкой. Внутри — ткань, кровь, молчание.

Он не убивал. Он превращал. Девушка — больше не человек. Она — блюдо. Она — откровение. Она — финал.

Он нарезал. Обрабатывал. Ставил на блюдо. Вино уже ждалo. Красное. Тёплое. Он капнул его на кончик языка. Потом — на кусочек мяса.

Он положил его в рот. Закрыл глаза. Прожевал медленно. Без эмоций. Без слов. Только вкус. Он не описывался. Он просто был. Он подтвердил всё. Он завершил всё.

Он сел за стол. Написал в тетрадь:

"Пациентка №17. Финальная.
Цвет: снег. Запах: мрак. Состояние: безмятежность.
Вкус: абсолют.

Я нашёл то, чего не понимал.
Я ел, чтобы познать.
Я познал, чтобы не бояться.
Теперь бояться должны другие."

Он очистил палату. Каждое движение — выверенное. Он мыл инструменты, как священник моет чашу после литургии. Он не оставил ни крови, ни следа. Только тишину. Густую. Присутствующую. Он спустил тело в подвал, где раньше хранили старую мебель. Теперь там лежала истина. Обёрнутая в тень.

Он вышел на улицу, когда начало светать. Небо было без цвета. Воздух — как лёд. Но внутри у него не было холода. Был жар. Тихий, как внутренний огонь, что не греет, но сжигает.

Он дошёл до берега реки. Сел на бетонный откос. Вода текла молча. Точно так же, как текла кровь. Он думал о своём первом теле. О первом блюде. О том, как это было — бояться. Он больше не боялся. Он — принял.

Он достал тетрадь. Последняя страница. Он писал медленно:

"Я прошёл путь. От человека — до вкуса. От страха — до уверенности. Я не нуждаюсь в жертвах. Я нуждаюсь в смысле. Я нашёл его в плоти. Не как каннибал. Как искатель. Я больше не ем. Я выбираю."

Он поднял голову. Над ним летели птицы. Невозможно было понять, куда. Он не смотрел им вслед. Ему было некуда возвращаться. И незачем идти вперёд. Он был в точке, где всё завершено. И всё возможно.

Он положил руку на грудь. Слушал собственный пульс. Каждый удар — как аккорд. Как слово в завершённой фразе.

Он встал. Отошёл от реки. Пошёл вдоль улицы. Вокруг — город. Люди. Шумы. Всё вернулось. Но не он.

Он не Куинн. Не детектив. Не маньяк. Он — тишина, которая однажды становится голодом. Он — вкус, который невозможно забыть.

Его последняя запись в блокноте была короткой:

"Финальный вкус: я сам."

Он исчез. Никто не искал. Никто не нашёл.

Свет резал глаза. Воздух был тяжёлым. Куинн открыл глаза в палате. Всё, что он видел — было белым. Простыня. Стены. Люминесцентные лампы.

Он попытался пошевелиться, но тело не слушалось. К горлу была подключена трубка. В ушах звенело. Он понял, что он в госпитале. Он понял, что он — жив. Или почти.

Все воспоминания — были сном. Галлюцинацией. Он не убивал. Не пробовал. Всё было внутри. Только внутри. Плод болезни, шока, разрыва личности.

Он услышал шаги. Кто-то вошёл. Куинн не мог повернуть головы, но угол обзора хватило, чтобы увидеть силуэт.

Человек в белом халате. Аккуратные волосы. Длинные пальцы. Глаза — спокойные, тяжёлые. В руках — опасная бритва. Лезвие блеснуло, как капля льда.

— Ну вот и проснулся, — сказал он. — Не все возвращаются. Но ты… ты — особенный. Ты нашёл то, что я оставил в тебе. Теперь ты снова мой гость. Но боюсь, в этот раз — ты не доживёшь до вкуса.

Куинн хотел закричать, но не мог. Он хотел вырваться, но не мог. Он только чувствовал, как холод металла прикасается к его горлу.

— Последний вкус, — прошептал Пастырь вкуса. — Твой.

Лезвие скользнуло по горлу. Медленно. Без шума. Как всё в этой истории.

Тишина снова наступила. Полная. Навсегда.






                КОНЕЦ.