На пасеке у Гермогента

Послевоенная деревня жила трудно: мало в ней осталось рабочих рук. Женщинам и подросткам, работавшим в поле целый день, записывался в учетной ведомости, как правило, один, так называемый, трудодень - колхозная единица измерения труда. На этот трудодень по итогам года выдавалось 100-200 граммов зерна - ржи или пшеницы.
Никакой денежной оплаты сверх  этого не было, поэтому деревня жила почти безденежно и  впроголодь. Небольшие деньги появлялись в семьях колхозников только после продажи яиц, масла и мяса - продуктов личного подворья. Продавались, конечно, далеко не излишки, но денежная нужда была очень острой: надо было хоть чем-то прикрыть наготу 5-6 детишек, оставшихся без главного кормильца семьи.
Сладкого в семьях не пробовали месяцами ни взрослые, ни дети. Босоногой малышней выходили мы летом на луг, где расцветал душистый клевер. Там срывали  сиренево-красные, пахнущие медом, головки; выдергивали из соцветий тонюсенькие дудочки, прикладывали их нижним концом к языку и наслаждались нежным нектаром. Мы безмерно завидовали пчелам, у которых был столь искусен аппарат для сбора меда. У нас его, к сожалению, не было.
В колхозе, при всей его бедности, содержалась небольшая пасека. Она находилась на опушке ближайшего к деревне леса на удалении двух километров. Уход за пчелами осуществлял флегматичный, но довольно рассудительный и добрый деревенский мужик Гермогент. До пасеки он побывал и на других должностях в колхозе. Взрослые нам рассказывали о том, что перед самой войной он руководил и колхозом - был некоторое время  его председателем.
Однако долго на этой  должности он не удержался. Однажды, посочувствовав бедному народу, он ослушался строгих указаний районного начальства и выдал на трудодень на 50 граммов зерна больше, чем диктовалось из района. За такую самодеятельность его лишили и должности, и свободы: всю войну он отбывал трудовую повинность на кирпичном заводе г. Самары (Куйбышева). В отличие от других деревенских мужиков это и спасло ему жизнь.
В разгар лета, когда зацветали липа и гречиха, и ветер доносил до деревни дурманящие медовые запахи, кто-то вдруг произносил: «На пасеке качают мед». После такого известия вся многочисленная деревенская братва приходила в явное волнение и начинала облизывать свои языки, на которых ничего не было. Попробовать же сладкого, ох как, хотелось!
Мы начинали формировать небольшие (по 3-4 человека) стайки сорванцов и, соблюдая некоторую очередность и интервалы, пробовали делать набеги па пасеку. Многочисленными толпами старались там не появляться: по прежнему опыту знали, что большие полчища ребятни, напоминающие войско Батыя, пасечник Гермогент не выносит и разгоняет всеми возможными способами, даже поднимая в воздух незаряженное ружье.
Хорошо запомнилась мне  первая ходка на пасеку. Количественная сторона нашей группы укладывалась в норму, установленную Гермогентом опытным путем. Старшие ребята дали нам напутствие и правильный совет, как вести себя, чтобы не закусали насмерть пчелы возле избушки пасечника, находящейся в окружении ульев. Нам посоветовали также запастись хотя бы маленькой корочкой хлеба, чтобы было чем поддевать мед из блюда. Последний совет не всем удавалось выполнить: у некоторых не было дома ни крошки хлеба.
И вот мы очень тихо, не махая руками, но очень боясь пчел, крадемся по тропинке к избушке. Осталось сделать всего два-три шага, и все бы мы прошмыгнули  в открытую дверь летней резиденции Гермогента. Но я, не зря сильно боялся, услышал возле уха жужжание пчелы и почти сразу же почувствовал ее горячее медовое жало в мякоти щеки. Моих попутчиков тоже успели ужалить пчелы.
Переминаясь с ноги на ногу, мы трогаем ужаленные места и вопросительно глядим на Гермогента. Можно было и не пялить на него глаза. Он и без этого знал, зачем мы к нему пришли. Его жена и помощница по работе тетя Оля наливает из кадушки в блюдо светящийся на солнце золотом  пахучий мед и усаживает нас на табуретки за дощатый стол.
Мы дружно достаем из карманов корки хлеба и начинаем макать их в блюдо с лакомством. Хозяйка скоро заметила, что хлебные корочки в наших руках мигом исчезли. Она достала из шкафа каравай хлеба и нарезала нам большие ломти. Хлеб был без травяных добавок. Мы съели бы его за милую душу и без меда. А тут все вместе и в таком изобилии!
Балдея за трапезой от удовольствия, мы быстро насытились. Однако, содержимое в блюде убавилось не более чем на одну треть. Тогда я впервые понял, что сладкого, когда его много, тоже много не съешь: организм не принимает.
Мы понимали, что задерживаться в гостях нам долго нельзя. Сказав дружное спасибо, мы выскочили из-за стола и, нырнув в проем двери, пошагали тихонечко по тропе среди ульев и гудящих пчел. От нас, наверное, пахло медом, и пчелы обратили на нас  повышенное внимание. Они опять нас ужалили. Но получив сказочное удовольствие от медового  застолья, мы стойко  переносили укусы, воспринимая их как засуженные.
Обе щеки мои дома сильно распухли. Надо мной смеялись, говорили, что съел много меда и про запас за щеки спрятал. Я на это не очень обижался. Бабушка же моя утверждала, что укус пчелы бывает человеку часто весьма полезен. Не знаю как другим, а мне пчелиный яд никакого вреда не принес. А мед я продолжаю любить.