Люди-Лошади

Папа поднимает разбросанные перед базарным прилавком игрушки и аккуратно отряхивает с них сухую грязь, которая распыляется в воздухе и попадает Ксении в нос; та громко и весело чихает, а папа укоризненно качает головой и, обращаясь куда-то в сторону, глухо произносит:
– Что же вы творите-то, люди-лошади?
Испуганная продавщица – дородная, широколицая, благодарит папу и гневно машет кулаком вдогонку рыночному громиле, который только что опрокинул лоток с игрушками и дал стрекача. Затем продавщица улыбается и протягивает Тане наполовину порванную куклу из папье-маше, а Ксении – расписную деревянную дудочку.
 – Дома склеите куклу, будет как новенькая, – обращается продавщица к взволнованному, вспотевшему папе. – Спасибо вам, что защитили меня, ведь он мог забрать все мои игрушки, черт окаянный.

Эта сцена из прошлой жизни всплыла перед Таниными глазами сразу после того, как баба Люда вышла из комнаты, оставив на маленьком, грубо сколоченном деревянном стульчике куклу в розовом платьице и без одной руки. Стульчик был третьим предметом мебели в Таниной комнате, но в отличие от вполне взрослых размеров шкафа и письменного стола, он был настолько миниатюрным, что кукла заняла почти все его сиденье. Может быть, он и был когда-то частью самодельного кукольного набора, но теперь Таня, сняв с него куклу, вполне удобно разместилась на нем сама – она была худенькой, тщедушной восьмилетней девочкой, и еще недавно носила одежду шестилеток. Таня взяла куклу в руки, поднесла ее к свету, и стала любоваться ей. После той игрушки из папье-маше, которой давно уже нет, больше кукол ей не дарили. «Какая миленькая, а руку она, наверное, при бомбежке потеряла – но ничего, зато жива осталась», – при этой мысли Таня заплакала. Однако всякий, кто увидел бы сейчас ее плач, отметил бы для себя, что это не надрывный и не горестный плач. Это был плач совсем иного рода – тихий, жалобный плач уже отплакавшегося, отстрадавшего человека. Это был плач-воспоминание, плач-сожаление, плач с уже выработанной защитой и зарубцевавшимися порами в душе – плач, каким плачут родители, уже давно пережившие потерю своих детей. Действительно, поплакав с минуту, Таня утерла слезы, подошла к окну и принялась еще более пристально рассматривать свою новую куклу.

Затем Таню вновь захлестнули воспоминания об отце. Он вообще любил выражение «люди-лошади», и употреблял его и в радости и в горе. «А не пойти ли нам сейчас покататься на лыжах, а, люди-лошади?» – говаривал он, бывало, в ясный и безветренный январский день; они тотчас же одевали маленькую Ксению в огромный тулуп, в котором она была похожа на новогоднюю посылку, и с лыжами и санками выходили на улицу; папа обвязывал вокруг себя веревку и прикреплял ее к санкам, на которых помещалась Ксения; они скользили на лыжах до самых Финистовых Холмов, где папа отвязывал от себя санки и Таня с Ксенией по очереди катались на них с горок. И когда папа сердился на кого-нибудь, чаще незнакомого – из тех, например, кто ворует или не хочет честно признаться в своей вине, то тоже употреблял это выражение: «люди-лошади». Даже мама, по папиному примеру, иногда говорила так – впрочем, так же редко, как и выбиралась кататься с ними на лыжах.

Таня посмотрела в окно – судя по солнцу, начавшему скрываться за крышей четырехэтажного дома на другой стороне улицы, сейчас был шестой час, и до семи, когда загораются фонари, оставалось еще много времени. Кровати в ее комнате не было – Таня спала на матрасе, уложенном на полу возле шкафа; сейчас она решила прилечь и предаться своему любимому занятию – мечтам о будущей встрече с Ксенией – своей горячо и бесконечно любимой сестренкой, единственным человеком, к разлуке с которым она так и не смогла привыкнуть. Присутствие новой куклы обещало добавить в ее мечты новых красок, ведь она давно уже заметила, что фантазия ее заканчивается, и в последнее время ее мечты стали слишком однообразными и оттого скучными и лишенными свежести и необходимого градуса восторга встречи с Ксенией – душа Тани отказывалась представлять эту встречу без ощущения безграничного восторга. Теперь же Тане пришла в голову идея, что она будет мечтать о том, что встретит Ксению не одна, а со своей однорукой подружкой – сиротой, конечно, как и они с Ксенией. Таня легла на матрас и предалась грезам – кукла порхала в ее руках, совершая воображаемые поклоны, расталкивая и угрожая – она помогала Тане в добывании билетов на поезд и в других ухищрениях, которые в конце концов приводили Таню к вожделенной маленькой сестренке. Слезы счастья блестели на Таниных глазах – мечта в этот раз была свежа, как никогда, и счастье при встрече с Ксенией било через край.

Родителей Тани и Ксении убило при бомбежке полгода назад; Ксении за три дня до этого исполнилось ровно четыре годика. Таня еще не отошла тогда от ужаса и шока, как вновь объявили воздушную тревогу, и вокруг разложенных на траве тел началась паника. Под воем сирен люди метались и разбегались в разные стороны; кто-то схватил Таню и потащил в укрытие, и она успела увидеть, как другой дядька, огромный и сильный, поднял на руки Ксению и понес в другую сторону. «Он добрый, он хороший – этот дядька», – так думала потом Таня бесчисленное количество раз, – «ведь такие богатыри не могут быть злыми, и значит с Ксенией ничего страшного не может случиться». Как Таня ни билась тогда в убежище, ни кричала о пропавшей сестренке, никто ее не послушал – ее спаситель оказался грубым, черствым человеком – он вручил Таню какой-то знакомой ему бабке со словами: «Головой за нее отвечаешь, через полгода приеду, заберу ее», и исчез. Бабку звали Людмилой, и жила она где-то в другом городе; они ехали туда час на автобусе и еще час на поезде, и за все это время баба Люда также не пожелала ничего слушать о пропавшей сестренке, которую нужно срочно найти. «Ничего, там разберутся; ишь ты, головой отвечаю, а голова-то мне пока дорога», – лишь бормотала она, не отпуская ни на секунду Танину руку. Это «головой отвечаешь» и предопределило дальнейшее Танино заточение – баба Люда отчаянно боялась, что девочка сбежит от нее, и охраняла Таню как перстень в шкатулке. Жила она одиноко в двухкомнатной квартире на третьем этаже городского дома; муж ее давно умер, а детей у них никогда не было. Тане была выделена комната, где она сидела взаперти совершенно безвылазно – выходить ей разрешалось лишь по нужде в туалет, и еще три раза в день на кухню. Баба Люда всегда следовала за ней, молча глядела ей в тарелку за едой, ворчала, что за лишний рот ей никто пенсию не надбавит, но все же иногда клала свою большую костлявую ладонь Тане на голову и произносила одни и те же четыре скупых слова: «Терпи, дочка, Бог терпел». Таня всегда при этих словах сжимала губы и сдерживала слезы; видя это, баба Люда поспешно сворачивала еду, молча провожала Таню в ее комнату, и запирала дверь снаружи на замок. Много раз Таня просила бабу Люду отпустить ее погулять на улицу, клялась, что не никуда убежит, но все бесполезно – это самое «головой отвечаешь» было написано у бабы Люды на лбу; Таня, по сути, надолго попала под строгий домашний арест. Баба Люда и сама нечасто выходила из дому – лишь в магазин за продуктами, и за бельем; у нее никогда не было ни посетителей, ни гостей. Мрачной и молчаливой женщиной-одиночкой, Бог знает с какими думами, была эта баба Люда – дети всегда боятся таких и обходят стороной, да и взрослые стараются поменьше пересекаться с такого сорта бабками. Таня быстро поняла, что ни разговора, ни участия от нее не добьешься; впрочем, кормили Таню сносно и обижать не обижали. К тому же, Тане нравился запах в квартире бабы Люды: это был приятный, чуть горелый запах глаженного белья – баба Люда брала белье для чистки на дом и любила гладить; вдоль стены в крошечной гостиной у нее стояло несколько разных утюгов и видно было, что они и есть ее лучшие друзья.

В Таниной комнате никаких игрушек не было, и эта кукла в розовом платьице стала первым подарком и знаком внимания бабы Люды за все полгода Таниной жизни у нее. Однако, на Танино счастье, на верхней полке ее шкафа нашлось несколько книжек и два замасленных карандаша с точилкой. Чтобы не сойти с ума в четырех стенах, Таня большую часть дня читала эти взрослые, малопонятные книжки, и рисовала на их полях всякую всячину. В Танином распоряжении оказались две-три земледельческие брошюры, пособие по овцеводству, и наконец, вполне художественная, но скучнейшая книжка «Трое в лодке не считая собаки». Несмотря на то, что комические ситуации, описанные в этой книге, казались Тане скорее глупыми и неуклюжими, чем веселыми, и она искренне недоумевала, зачем автор решил так подробно описывать эти ситуации; несмотря на то, что ей вовсе не любопытно было узнать, что будет с героями дальше; несмотря на непонятные взрослые рассуждения о чужой английской жизни – несмотря на все это, она зачитала эту книжку до дыр. Волей-неволей, худо-бедно, но изображенный в ней странный и нелепый мир все-таки помог Тане отвлечься от ее горя и пережить первые месяцы своего заточения у бабы Люды. Затем Таня читала про овцеводство и сельское хозяйство, думала об этих материях, рисовала описанные сельскохозяйственные орудия и сцены сбора урожая, и особенно много изображала овец и пастухов. Она зарисовала все поля найденных книг и некоторое время боролась с соблазном начать рисовать на стенах, но все-таки не поддалась ему, убоявшись неодобрения бабы Люды.

Вот и сейчас, постепенно отключившись от своих грез, расставшись с милым образом сестры, Таня решила немного порисовать – теперь она делала это прямо поверх выцветших страниц сельскохозяйственных брошюр, испещренных мелкими, плотно пригнанными друг к другу буквами. Она уже с пару месяцев дотошно и с пристрастием тренировалась в изображении овец, и часто вспоминала, что мама когда-то читала ей сказку о том, как некий свалившийся с Луны мальчик пытался рисовать овечку – там еще фигурировал какой-то летчик, который помогал мальчику. Облокотившись на стол (настоящего стула в комнате не было), Таня принялась за работу и вскоре почувствовала то самое блаженное успокоение, которое всякий раз приносила ей концентрация на рисовании, на выполнении всех намеченных деталей. Карандаш слушался; закончив стоящую с одной стороны быстро набросанного куста овечку, и найдя ее вполне сносной, Таня взяла свою новую куклу и уже начала рисовать ее с другой стороны куста, как вдруг за окном послышались незнакомые голоса, среди которых был один детский. Ее крепко заколоченное, не открывающееся окно выходило на тихую, немноголюдную улицу, где дети почти не гуляли; Таня прильнула к стеклу и увидела внизу женщину с девочкой лет пяти. Сердце Танино бешено заколотилось, она залезла на стол и открыла форточку, чтобы получше слышать девочкин голос. Как раз в этот момент девочка неожиданно громко и звонко сказала: «мама, пойдем домой», а мама ответила ей: «хорошо, Люда, пойдем». Танино сердце пронзила резкая боль, коленки ее подкосились, и ей пришлось схватиться за оконную раму, чтобы удержаться на ногах. Она проводила взглядом уходивших маму с дочкой и медленно сползла со стола на пол. Она была потрясена. Зыбкое, призрачное воспоминание о Ксении вдруг воплотилось в звонкий голос с косичками, в настоящую, живую девочку! Вот они какие на самом деле – пятилетние дети! «Как я страшно одичала здесь, как я уже сошла с ума в этом заточении!» – думала Таня, лежа ничком на полу. Девочка Люда-Ксения сладким, недостижимым чудом стояла у нее перед глазами; к горлу подступал ком, она чувствовала, что готова сейчас умереть на месте. Она, несомненно, разрыдалась бы теперь так, как никогда еще не рыдала, но в этот момент произошло событие, приведшее ее в чувство – на улице в сгустившихся сумерках зажглись фонари.

В последние дни она с нетерпением ждала этого часа, ибо придумала новую интересную и загадочную игру, которую для себя назвала гаданием на пуговицах. Играть в нее можно было лишь в темноте, при фонарном свете, и сегодня был восьмой день этой игры, во многом решающий, хотя и не окончательно и бесповоротно. «Нет уж, сегодня, с новой куклой и с только что увиденной настоящей девочкой, так похожей на сестру – сегодня я обязательно выиграю!» – подумала Таня, и ей захотелось немедленно убедиться в этом – именно поэтому она так резко подавила приступ плача, поднялась с пола, оправилась, выключила в комнате свет, и приготовила на столе девять пуговиц для игры.

Погода за окном заметно портилась – небо покрылось черными тучами, а из форточки подул холодный ветер; на дворе стоял уже ноябрь, зима была не за горами. Таня закрыла форточку, но от оконной рамы, а точнее из щелей в древней, потрескавшеся замазке этой рамы, все равно тянулись в комнату струйки ледяного воздуха. Поежившись от холода, Таня, однако, с удовлетворением отметила, что ветер и черные тучи на небе нисколько не влияют на фонарный свет, столь необходимый для ее игры. Прямо напротив ее окна стояли два покосившихся фонарных столба – один на этой стороне улицы, другой – на противоположной. Ближний фонарь не светил – лампа в нем была разбита, ее давно перестали вставлять, так как, по словам бабы Люды, до войны ее постоянно разбивал из рогатки мальчишка с первого этажа, по просьбе своего деда, которому фонарный свет мешал спать. Зато темный и бесполезный ближний столб отбрасывал длинную косую тень в освещенной дальним фонарем Таниной комнате. Тень эта, преломившись два раза на бруске оконной рамы, черной дорожкой ложилась на подоконник, потом переходила на стол, затем, вновь сломавшись и отойдя на полшага влево, возрождалась на полу, разделяя комнату на маленькую и большую половины; затем косо взбиралась на шкаф и пропадала где-то в углу под потолком. Именно с этой тенью, делившей комнату на две половины, и была связана Танина игра-гадание. Игра происходила так: Таня ставила круглую пуговицу на ребро, и толчком пальца запускала ее по полоске тени на столе. Пуговица докатывалась до края стола, падала на пол, подскакивала, катилась по неопределенной траектории, и в конце концов укладывалась на одной из половин комнаты. Прежде чем выработать правила игры, Таня много раз запускала таким образом пуговицы, и убедилась, что они распределяются по обеим половинам комнаты примерно поровну. Таня постановила так: если из девяти пуговиц большинство прикатится на ее половину комнаты, где лежал матрас – то она проиграла, и Ксению она больше никогда не увидит. Если же большинство пуговиц окажется на другой – Ксеньиной половине комнаты, то она выиграла и Ксения обязательно найдется.

Таня играла так уже семь дней – три игры она выиграла и четыре проиграла, так что счет сейчас был четыре:три в пользу того, что Ксения не найдется. Раз пуговиц было девять, то Таня решила провести максимум девять игр, по одной игре в день, вечером, при зажигании фонарей. Поэтому сегодняшний день, в случае проигрыша, стал бы последним в серии – у нее было бы уже пять проигрышей и вся серия была бы проиграна. А вот если она сегодня выиграет, то счет станет четыре:четыре, и завтрашний день будет решающим. Таня очень надеялась именно на такой исход, но конечно, держала на заднем уме, что даже если она и проиграет эту первую серию из девяти игр, то постановит играть девять таких серий – и уже их итог все окончательно и бесповоротно предскажет.

Когда-то в их родительском доме они жили с Ксенией именно так – в одной комнате, разделенной наклеенной на полу косой синей лентой – Таня с удовольствием отдала большую половину Ксении, чему та была очень рада; разделение это было, конечно, игровое, ненастоящее – девочки играли вместе на обеих половинах, а по ночам часто перебирались в постели друг к другу и спали вдвоем. Добрая, чувствительная и худенькая Таня души не чаяла в маленькой задиристой и крепкой сестренке, любила ее без памяти, и всегда защищала ее от родительской строгости – Ксении поистине повезло со старшей сестрой. Танино обожание не портило Ксению – у той, несмотря на некоторую избалованность и повышенное внимание со стороны сестры, был врожденный талант послушания и знания своего места – редкий для детей талант, граничащий с мудростью; Ксения никогда не переходила тех границ, которые ведут к наказанию, и никогда не манипулировала Таней, хотя легко могла бы это делать.

Когда Таня обнаружила, что ее комната по вечерам делится тенью от фонарного столба на две половины, то немедленно назвала вторую половину Ксеньиной, и мысленно поселила там сестренку; при этом она, хотя и тяготилась тишиной и молчанием, но помимо своих грез старалась все же воздерживаться от прямых разговоров с воображаемой Ксенией, боясь окончательно сойти таким образом с ума. Придумав свою игру в пуговицы, Таня радовалась свой изобретательности, хотя и чувствовала при этом смутно, что нечто подобное она уже видела; после первых двух дней игры это чувство подтвердилось вдруг озарившим Таню воспоминанием об одном случае в гостях, где они с Ксенией точно так же катали по полу пуговицы.

Итак, насупившись и сосредоточившись, Таня начала сегодняшнюю игру: первая пуговица решительно взяла курс на Ксеньину половину и замерла там; вторая и третья последовали ее примеру; Таня выдохнула и сделала паузу – победа была близка! Осторожно, чтобы не спугнуть удачу, катнула она четвертую пуговицу, но та, повиляв по полоске тени на полу, все-же улеглась возле Таниного матраса. «Нет, не может быть», – с ясной уверенностью подумала Таня и резко запустила пятую пуговицу. Успех! И за ней сразу же шестая – тоже успех! Вот и все – победа в сегодняшней игре! Предчувствие не подвело ее – сегодня был ее день; счет в серии стал четыре:четыре. От радости Таня вновь почувствовала слабость в коленках и опустилась на пол; недавний образ Люды-Ксении вновь засверкал, заискрился у нее перед глазами. Ком вновь подступил к горлу, а только что достигнутый успех вдруг показался невероятно жалким и малозначащим, каким-то само собой разумеющимся. Всеобъемлющее, громадное несчастье и безысходность, еще сильнее подчеркнутые этим крошечным успехом, поднялись в Тане, забурлили, загремели, и она, не в силах уже сдерживаться, со страшными рыданиями бросилась на свой матрас. Накрывшись с головой своим тонким летним одеялом, Таня долго плакала и билась в истерике. Ее привела в чувство зашедшая в комнату баба Люда – обняла, растерла полотенцем, принесла попить воды.
– Это ты, Таня, так по сестренке убиваешься?
– Да, баба Люда, по сестренке, – это и был весь их разговор в тот вечер.

На следующий день бабы Люды почти весь день не было дома – вернулась она в пять вечера, выпустила Таню в туалет, а за ужином сказала:
– Вот, дочка, оказывается, невесткин-то племянник погиб уже как с два месяца. И не перед кем мне теперь головой за тебя отвечать!
Таня не поняла, о ком говорит баба Люда, и не знала, что ответить, но поскольку любые слова бабы Люды были для нее большой редкостью, то она, в надежде на дальнейший разговор, спросила:
– Скажите, баба Люда, а война уже кончилась?
– Нет, дочка, не кончилась. Но меня это не волнует. Мы теперь с тобой поедем твою сестренку искать.
– Как, когда поедем? – только и смогла вымолвить пораженная Таня.
– А завтра с утра и поедем, чего теперь тянуть? Сказано – сделано. Иди, спи.

Таня поначалу не верила своему счастью и боялась даже думать о нем, но когда баба Люда впервые не заперла ее дверь на ночь, то она по-настоящему поверила! И сразу же попрощалась со своей убогой комнатой, с матрасом и книжками, выбросила все это из головы. В этой голове теперь роились мысли о поисках Ксении; Таня вся внутренне собралась и приготовилась к завтрашним свершениям. Она решила не играть в тот вечер в пуговицы – боялась проиграть в решающей игре. Однако в шкаф пуговицы не вернула, а вместо этого бережно сложила их в карман платья, чтобы увезти с собой и отдать впоследствии Ксении.

Наутро Таня сама вышла на завтрак – на кухне уже стояла на плите каша, но бабы Люды не было. Таня подождала несколько минут, затем вышла в коридор и прислушалась. Дверь в комнату бабы Люды была открыта, Таня приблизилась и заглянула; ее взгляду предстала такая же бедная, полупустая комната, как и ее собственная – со шкафом, матрасом, и столом. Посреди комнаты на полу сидела, полуобернувшись к Тане, баба Люда; одна из дощечек паркета была вытащена и рядом с ней лежала толстая пачка денег. Тут же, на полу, перед бабой Людой стояла большая мужская фотография в траурной ленточке. Ужасная, гнетущая тишина была разлита в комнате; Таня замерла и не знала, куда деться. Огромная, лошадиная слеза вдруг появилась у бабы Люды под глазом и покатилась по щеке. Затем она обернулась, увидела Таню, ничуть не смутилась ее, и сказала:
– Это, дочка, мой муж двадцать лет назад. Мое навсегда ушедшее счастье.
Они с Таней прошли на кухню и молча принялись за еду. Баба Люда была уже одета для поездки; появился небольшой чемодан с вещами и корзинка с едой  в дорогу.
– Баба Люда, а вдруг мы не найдем Ксению? – спросила Таня.
– Найдем, дочка, найдем. Ты меня плохо знаешь – я что угодно найду, если захочу. Я – как мои утюги – все разровняю, все прожгу.

Таню одели в новую теплую одежду; они вышли из дому и отправились к вокзалу. У нее кружилась голова от стремительного движения вокруг – машины, люди, велосипеды – всего этого было так много, все это бежало в разные стороны так быстро, что Таня иногда даже закрывала глаза от перевозбуждения. На станции они, в ожидании поезда, присели на скамью, где уже расположились военный в сержантских погонах и его приятель, одетый в гражданское. Не обращая никакого внимания на окружающих, мужчины выпивали и сквернословили, ссорясь из-за какого-то неудачно проведенного дела.
– Люди-лошади, – вдруг сказала баба Люда, глядя на них.

В поезде у Тани поднялась небольшая температура – то ли от волнения, то ли оттого, что она все-таки простыла в последние ночи под своим тонким летним одеялом. Баба Люда дала ей термос с малиновым чаем и наказала пить потихоньку, маленькими глотками. Поезд мерно раскачивался и гудел; Таня вскоре почувствовала себя лучше и уснула счастливым, волшебным сном. Ей снилось радостное, задорное, милое лицо ее сестренки Ксении; ей снились мамины руки и запах папиного одеколона.