Человек по ту сторону

Иногда мне снятся сны… Странные сны-кошмары… И тогда я просыпаюсь с безмолвным криком на обкусанных до крови губах. В полнейшем ужасе. Чувствуя на груди противную сырость рубашки. В этот момент жуткий холод терзает мое тело и душу изнутри. Кажется, что все привидевшееся мне – суровая и беспощадная реальность…
Я с трудом сползаю с постели и подхожу к окну. Дрожь биением сердца сотрясает мое тело изнутри. Ноги с невесть откуда взявшейся неловкостью и слабостью сгибаются в коленях. И в который раз я помутившимся разумом своим осознаю, что это сон… Просто сон…
Но все равно страшно как в детстве в темноте, при выключенном свете, когда до конца не ясно, что явь, а что лишь призрак, сотканный из теней таинственной силой воображения.

Город спал. Полускрытый ночными сумерками, он утопал в поднимающихся  клубах сизого тумана. Таял, словно бледный акварельный набросок на бумаге под струей холодной проточной воды. Пропадал никому не нужным, забытым куском холста с лишь едва-едва обозначенными, до боли знакомыми, родными, но такими неживыми деталями.
Резкий порыв воздуха распахнул одно из множества окон девятиэтажного «нарисованного» здания. Проснулся человек и от шума ли, привидевшегося кошмара резко сел в постели. Его лоб покрывали мелкие, блестящие капельки пота. Зрачки были расширены. Какое-то время дыхание вырывалось из горла со свистом и надрывным хрипом. Затем черная, глянцевая человеческая фигура поднялась и неловко дернувшись, плотно прикрыла ставни.
Темный силуэт некоторое время еще стоял так, угловатой неуклюжей тенью, застывшей в неудобной позе, с каким-то недоумением и беспокойством пристально вглядываясь в раскинувшуюся перед ним спящую городскую панораму, будто выискивая в привычной, обыденной картине какую-нибудь неправильность, ошибку. Но все казалось прежним. Ничего необычного. Тихая тревожная мелодия будильника медленно ворвалась в тишину комнаты, нарастая и становясь громче и громче, вползла в его сознание. Человек вышел из своего оцепенения. Потянулся до хруста костей в локтях и прислонился плечом к стене.
– Опять… – хриплый шепот разбил нереально плотную тишину.
Человек качнул головой, прислушался. Глянул по сторонам и боком скользнул в прихожую, замер, мрачно вслушиваясь, но бешеный ток крови, циркулирующий в ушах, заглушал любые звуки. Тогда он в отчаянии тряхнул головой, легко коснулся запоров, затем судорожно выкручивая замки, толкнул дверь, бросился вперед, выискивая хоть кого-нибудь, какой-либо источник шума. Одураченный, замер посреди освещенного безлюдного квадрата.
Тишина встретила его обычная: как на кладбище, и ярко светили лампы, оттеняя больничную и какую-то неестественную белизну лестничной площадки. Естественно, никого нет, не было, просто причудились ему резкие голоса, да и не проснулся он окончательно от своего, преследующего его сна.
Оставив дверь заунывно-трагично скрипеть на петлях, человек сбежал по пыльным ступенькам вниз в буйство морозного, фальшиво разогретого далеким зимним солнцем воздуха, пронизывающей свежести и тишины, наполняющей весь двор. Там он и остановился, странный худой человек, напряженно взирающий на покой и холодное умиротворение окружающего его мира, точно за маскарадной маской прячущего за собой все существующие ужасы мироздания.
«Ну и черт с вами!», – будто крикнул он, разворачиваясь назад.
Человек медленно поднялся на свой этаж, не запирая дверь, прошел на кухню и принялся готовить завтрак. Так же неспешно он проглотил все приготовленное, какие-то несложные бутерброды с кофе, что все-таки выдавало в нем мужскую сущность в этой сонной полутьме; впихнул в себя разогретое в микроволновой печи мясо. Прошел в комнату, достаточно пустую, но захламленную многочисленными, раскиданными там и тут книгами, чтобы считать ее кабинетом, тяжело вздохнул и сел за теряющийся в невзрачной обстановке раскрытый ноутбук.
Все действия его уже не носили тот оттенок нервозности, что мог бы привлечь внимание любого видящего его впервые. Теперь он мог бы показаться всякому пристрастному взгляду вполне уверенным и довольным своей жизнью членом общества. Показаться, верно, но не более того.
Одинокий человек в квартире, мужчина, боялся, отчаянно боялся кого-то или что-то… а может быть, и самого себя, пряча свой страх за унылой, торопливой обреченностью, словно желая что-то срочно успеть, доделать недоделанное, до максимума использовать отведенное для него время.
Плодотворность работы, вне зависимости от того, что именно делал худой высокий человек, оставляла желать лучшего, что наглядно выражалось в глубоких складках на его переносице и почти как у ребенка обидчиво опущенных уголках ртах, частенько сжимавшихся в узкую полоску обыкновенной, но опустошающей растерянности. Он вставал, нарезал круги по комнате, вновь садился за по всей вероятности «главное дело своей жизни», выпрыгивал из кресла, торопливо ходил взад-вперед, но дальше выхода из комнаты не сбегал. Граница, словно манила, но находилась за пределами возможной досягаемости. Впрочем, время икс все-таки наступило в полдень…
Человек сполз с кресла и по самой краткой траектории минуя комнаты, захватив куртку, перепрыгивая ступеньки, вышел наружу, в яркий свет, искристость снежинок, белесую муть, и отчаянную свежесть воздуха. Постояв секунду, бросив мимолетный взгляд в бесконечную высь, он торопливо двинулся вперед и скоро поднявшийся словно нарочно ветер скрыл его, точно слизнул от чужих глаз снежной переливчатой пеленой. Лишь одинокая неровная цепочка следов отчетливо проступала на широкой белоснежной нетронутой пуховой перине, закутавшей землю в свое холодное, цепкое тепло.
Высокие колоны зданий с фальшивыми зеркалами окон, вырастающие из сахарной снежной пены, неестественно прямыми углами раздирали необычайно чистое, голубое небо, криво нависали над полуобнесенной снегом улицей, и неожиданно поражали воображение мнимой неестественностью своего существования. Было в этом что-то… словно недостроенный, но грандиозный детский замок, незаконченный и забытый, и настолько хрупкий, что первая же волна смоет его не оставив и следа, памяти о затраченных усилиях.
Человек, игрушечный с высоты полета облаков, одиноко петлял там, по этому песочному, «разрушенному» городу и белые хлопья облепляли его тело, как тряпичные ленты рассыпающееся тело мумии.

Мне снится один и тот же проклятый сон… Кажется, целую вечность снится. И в нем все совсем не так как я представляю, весь мир становится другим и чуждым мне… и я не знаю, не понимаю как сделать все опять – правильным, привычным! Почему настоящее постоянно ускользает от меня? Отчего должен я, именно я, плавать в этом сером месиве между реальностью и сном? И главное, за что мне это раздражающее ум сомнение в том, где правдивое настоящее, а что лишь сон или повторяющийся кошмар?
Так не бывает, чтобы можно было бы путать то и другое… если только я не совершенно психически больной, или не нахожусь в аду за совершение страшного преступления, но… вроде бы не сумасшедший, вроде бы  никакого серьезного преступления за собой я не помню…
Мне страшно!.. Мне так страшно сейчас, что даже простое сосредоточение мыслей является с большим усилием, но все равно, даже и так, мне кажется, что все не может быть настолько уж плохо, ужасно… Ведь как-то все образуется? Я смогу все понять, уяснить и как-то с этим всем жить?..
По крайней мере, очень хочется в это верить.

Город носил на себе отпечаток разложения, полной заброшенности… И это выражалось отнюдь не в переполненных мусорных контейнерах или оставленных на проезжей части машинах или же начинающих разрушаться до основания зданиях, – дело было совершенно в другом. Внешне все выглядело обманчиво привычно, но на уровне восприятия ощущалось холодное и странное одиночество, как в заброшенном доме, в который возвращаешься на минуту, и тут же стремишься сбежать от какого-то нежилого, затхлого духа его.
Так на утро после Нового года умирает жизнь, магазины подслеповато и злобно щурятся железными щитками витрин, не ездят машины и даже одинокого прохожего не видно на пустынных и как то вдруг обезлюдевших после праздничной суеты улицах.
Прогуливающийся в полной задумчивости и отрешенности от всего этого человек невольно своим присутствием усиливал это впечатление довлеющей надо всем городом печати забвения. Он пятном на ткани мироздания бороздил это пространство и время, фальшиво размахивая ручками и ножками, дабы обозначить свое здесь присутствие и мнимое, иллюзорное существование. Его чертовски сильно хотелось стереть резинкой… заляпать белой краской на худой конец, вырезать большими кривыми ножницами и бросить в старательно приготовленную для такого случая урну. И все только для того, чтобы изничтожить эту уродливую кривляющуюся кляксу на безжизненном и равнодушном зимнем холсте.
Человек оставлял следы на снегу, брел куда-то и зачем-то, разговаривал вслух, и от его голоса ежились падающие снежинки. Казалось, он не хотел исчезать, не хотел покидать этот уснувший покойный мир, ползал серым тараканом по голубому шару и оттуда снизу махал своей маленькой ручкой далеким и громадным звездам, безразлично и с легкой досадой наблюдающих за ним из самого необъятного космоса.
С заиндевевшими ресницами, обсыпанный снежной крошкой, полузамерзший, он замер, наконец, перед входом в супермаркет. Полуобнесенный снегом вход встречал его тусклой и выглядящей весьма неактуально рекламой, а так же подмороженными стеклами мгновенно распахнувшихся дверей. Ухмылка тенью набежала на лицо человека и тут же схлынула, точно стертая чужой безжалостной рукой. Он, вздохнув, вошел в необычайно пустое – для такого времени – огромное помещение с бесконечными рядами полок и продуктов на них; с движущимися змеистыми лентами, уходящими на второй этаж.
Медленно как во сне, человек наступал на плитки на полу, и шаги его гулко разносились вокруг, так пронзительно, глухо и ступенчато, что царапанье когтистых лап по гладкому полу едва ли возможно было услышать. Он и не слышал ничего, шел, не глядя по сторонам, устремившись в одном известном ему направлении, задумавшись более обычного, с отрешенным, даже «мертвым» взглядом затерявшимся в пустоте…
Банка тушенки выкатилась прямо под его ноги, едва коснувшись носка ботинка, закружилась на месте, и эти несколько секунд мужчина не мигая, обмерев как каменная статуя, пристально смотрел на жестяную коробочку, словно ожидая, что это мираж, видение, должное растаять в тот же миг как он больше обратит на него внимание, осознав же, вероятно, что этого не произойдет он широко открыл рот и медленно поднял голову, вслушиваясь в кажущуюся безмятежной тишину. И хотя не раздалось и звука, он резко развернулся к выходу, и побежал, громыхая тяжелыми подошвами по гладкому полу. Один раз чуть не поскользнувшись, он дико закричал, но, удержавшись на ногах выскочил за дверь и кинувшись в сторону прижался к холодной стене. Крепко зажмурился.
Пронзительный скрип по стеклу, режущий почти физически звук заставил его разодрать слипшиеся ресницы и встретиться с безучастным взглядом двух темных глаз, сверкающих как темные алмазы на оскаленной холенной морде. Упитанное крепкое тело, раскрытая в чудовищном оскале пасть, усеянная желтыми огромными клыками, блестящая шерсть, сильные лапы, заканчивающиеся острыми длинными когтями, – близкое зрелище не для слабонервных.
Человек сполз по стенке. Прижал ноги к груди и еще долго смотрел на то место, где только что стоял, всего-то на какой-то краткий миг, смазанной тенью, притормозивший волк, прежде чем вновь рысцой потрусивший вдаль.
– Волк… – шепот сорвался с губ мужчины, полный ощущения не до конца свершившегося несчастья. – Всего лишь волк… Или мне все это почудилось?..
Он словно устал бесконечно за эти несколько секунд, так слабы и неуклюжи были его движения, попытки встать, а потом и какая-то бессмысленная старательность при попытке отряхнуть куртку и брюки от прилипшего  снега.
Тихо-тихо падали последние снежинки, на усыпанной белой бахромой ветке рябины сидела, нахохлившись, черная птица, увидев идущего человека, она вспорхнула и улетела. Снежный дождь осыпался с задрожавшей в мелкой судороге ветки.
Человек поднял глаза, проследил за полетом птицы, тряхнув головой, побрел домой. Но еще несколько раз обернулся назад. Иногда он останавливался, озирался вокруг, словно ожидал увидеть кого-то еще или что-то забыл, но потом, словно опоминаясь сам, продолжал свой путь. И переходя дорогу, он не смотрел по сторонам…

Тогда… тогда тоже был обыкновенный день. Падал снег. Он плелся по улице и не мог сосредоточиться на окружающем, настолько взволнованным и опустошенным он себя чувствовал на тот момент.
Машина появилась из неоткуда…
В никуда она и исчезла…
Потом – белый свет и темнота. И голос… Плачущий женский голос. Он все говорил, говорил, говорил… говорил ужасные, мерзкие вещи. И не оставлял его в покое. Не давал уйти куда-нибудь… не давал уснуть крепко-крепко…
Женщина. Его мать? Она любила его будто бы… желала ему только добра, и потому держала его в этом изломанном холодным бездушным механизмом теле… и он хотел сказать, как ненавидит ее, но мог только слушать… «никчемный, безмозглый эгоист, трясшийся над своими жалкими статейками, мечтающий написать книгу, и ничего для этого не делавший». В ее устах это звучало «по-другому», но фактически означало именно это.
И он лежал в темноте и не чувствовал ног…
Рук он тоже не чувствовал…
Заботливый женский голос обещал не дать ему умереть… бравировал материнскими инстинктами, вопреки непониманию других, старших детей, и участия в жизни внуков, обещал до самой смерти посвятит свою жизнь ему.
А  он не мог даже просто закричать...

Человек остановился возле входа в подъезд, на его наручных часах было без десяти пять, он теребил ключи и словно бы не решался войти. Возможно, он не хотел возвращаться в квартиру, возможно, нарушал раз и навсегда установленный график. Развернувшись лицом в сторону внутреннего дворика, он неожиданно пристально уставился вдруг на раскачивающиеся на ветру детские качели, заметив то, чего раньше там не было и не могло быть. Под слоем пушистого снега розовел кусок ярко-красной материи, привлекший его внимание.
Он, промедлив какое-то время, несколькими минутами позже сократил расстояние, отделявшее его до качелей, двумя пальцами, затянутыми в перчатку, подцепил ткань и потянул вверх. Медленно осыпавшись искристой белесой пылью, напротив его лица повисла вверх тормашками кукла – обыкновенная девчоночья куколка, которая умеет закрывать глаза и говорить «мама».
Человек развернулся и пошел обратно, оставив после себя лишь скрип несмазанного железа; кукла так и осталась висеть в его руке: с болтающейся внизу головой, задранным подолом платьица и беленькими трусиками, – эдаким жалким подобием маленькой беззащитной девочки, попавшей в лапы безжалостного злодея. Левой свободной рукой открыв подъездную дверь, мужчина боком скользнул в образовавшийся узкий проем. За кратким пиликаньем и щелчком наступила зловещая тишина, лишь шорох его быстрых шагов гулким эхом разнесся по нескольким этажам, но вскоре и тот затих за резко захлопнувшейся дверью квартиры.
Так же неловко, но и не подумав положить куклу или переменить руку, человек расшнуровал ботинки, отодвинул их в сторону ногой, взялся за замок на молнии, потянул, и только тогда осознал, что все еще держит в руках игрушку; в тот же момент бросил ее, не глядя, в сторону, прошел на кухню. И там уже, застыл, раскрыв дверь пустого холодильника, вспомнив, вероятно, брошенный пакет на снегу, тот, который остался лежать возле супермаркета с рассыпанными и уже замороженными продуктами. Усмешка скользнула по его лицу, оставила легкий след на губах.
Горячий, источающий терпкий аромат бергамота чай, печенье, бутерброд с маслом. Приготовления не заняли много времени. Он уселся за стол с идеально прямой спиной и холодным спокойствием на лице, ничто, казалось бы, не могло взволновать его в этом море спокойствия и гробовой тишины. Только секундная стрелка на часах спешно продолжала свой бег по замкнутому кругу, но это было более похоже на бегство от самое себя, эта бессмысленная жизнь стрелки с острым кончиком и длинным основание.
Мужчина, шаркая ногами, словно бы после сверх долгого трудового дня, вернулся в прихожую, поднял куколку с пола, отряхнул красное платьице с рюшечками и блестками, аккуратно поправил съехавшие на бок два ярко фиолетовых банта, посмотрел в стеклянистые зеленые глаза. Вернулся на кухню, прижимая к себе пластиковую, еще хранящую холод и свежесть морозного воздуха игрушку. Усадил на стол, напротив себя, согнув ей ноги и поправив сбившийся подол платья из неприятной на ощупь, синтетической, шуршащей ткани. Поставил еще одну дымящуюся паром чашку чая уже куколке и погрузился в механическое пережевывание пищи. Люди, которые едят с аппетитом, выглядят за процессом еды несколько иначе: они не запихивают куски пищи в рот и не пережевывают все с такой беспощадной, сосредоточенной методичностью.
А потом был резкий надрывный звонок будильника. И человек заперся в своем кабинете от внешнего мира, и куклы, своими стеклянными глазами буравящей стену между ними и кажущейся в скудном свете притушенной лампы живым существом. Он работал долго, упорно, выдавливая несуществующие слова из своей памяти и множества книг, разбросанных тут и там на чистые листы бумаги, но те не дополнился и до половины нормы, когда время кончилось, и на часах пробило двенадцать.
Человек медленно встал, осмотрелся кругом, будто только появился здесь из ниоткуда, прошелся по квартире, бесцельно переставляя ноги…
– Так не может долго продолжаться.
Мужчина испугался громкого звучания своего голоса, повертел головой по сторонам, проверяя, точно ли он еще один в этой пустой квартире, на пустых улицах и, наконец, в пустом городе этом. Но за спиной никого не оказалось. Один он производил шум в безграничной пустоте звуков, шагал по планете где-то там далеко внизу.
И он сполз по стене, оцарапав кожу на спине, больно приложившись затылком об кирпичную кладку, беззвучно закричал, скаля зубы и боясь криком своим еще более расстроить свое больное сознание. Пальцы пробороздили в ковре широкие полосы… и там под ними, на крашенном светло-коричневой краской полу остались глубокие следы, точно оставленный звериной лапой росчерк.

Куколку ему досталась от красивой женщины цыганской наружности, в чьем задумчивом взгляде можно было утонуть навсегда. Кудрявые ее волосы, чернее самой ночи, выбивались из слишком легкой для сорокаградусного мороза шапки, серебрились белыми замороженными нитями. Он действительно пожалел ее, остановил машину, предложил подвезти, она же не стала отказываться...
Просто забыл, забыл о маленькой трогательной девчушке-подростке, чьи лицо так напоминали лицо его матери, и чье мертвое голое тело сейчас лежало на заднем сидении прикрытое лишь тонким клетчатым одеялом.
Она захотела погадать, поймала его ладонь и в тот же момент, по внезапно побелевшему лицу ее, он понял – она все знает, в его машину села не обманщица-шарлатанка, были у нее какие-то способности... на беду ее, но были! И он не мог отказать себе в удовольствие видеть, как широко раскрываются ее глаза, слышать как она кричит, уже осознавая свою дальнейшую судьбу, но не понимая, что вокруг никого нет, и никто не придет к ней на помощь в это морозное туманное утро вдали от черты города...
..Ночью проклятая кукла ведьмы заползла в его постель, острые зубки ее резали не хуже хорошо отточенных ножей, вгрызаясь в беззащитную плоть, пустые глазницы сверкали как плошки огня; вертлявая, маленькая, скользкая, она не оставила ему ни единого шанса на спасение. Он как во снег мог лишь слабо отмахиваться руками, никак не влияя на происходящее. И в конце он смог хорошенько рассмотреть свое окровавленное сердце в маленьких хорошеньких ладошках, которое ему протягивала ожившая фарфоровая куколка с оскаленным в  улыбочке ртом.
Он кричал, кричал не переставая... и когда она запихивала камень в его пустую, развороченную грудь, и когда разноцветными нитками зашивала разрез, и когда пела писклявым пронзительным голоском колыбельную для убийцы. И тогда, когда понял, жить после всего этого ему осталось еще не один день…
В конце концов маленькие ручки очень-очень сильно, но с необычайной нежностью, обвили его шею, и в губы впились поцелуем.
Он ничего не понял тогда...
Не понял после.

Человек проснулся; с закрытыми еще глазами он вцепился ногтями в теплый пластик игрушки, чуть ли не на клочки раздирая дешевую ткань ее платьица; раскрыл веки, таращась в мертвое лицо куклы, что оставил прошлой ночью в своей постели. Злость на какое-то мгновение сильно, до уродства исказило его лицо, гримасничая, он подошел к окну и выпростал руку с игрушкой в форточку, навстречу морозному туману, но что-то не дало ему избавиться от проклятой находки.
Мужчина медленно прижал куколку к себе, вдохнул аромат искусственных волос, и его губы задрожали:
– Просто… просто эта неопределенность, неизвестность… Она мучает меня. Не дает успокоиться даже здесь.
Линии на лбу проступили четче, изрезали верхнюю часть лица ломанными дорожками, будто рвущиеся сойтись в переносице. Кулаком он стер заблестевшие на глазах слезы. Мотнул головой.
За стеклом поднимался город, прозрачные, теряющиеся в сизом тумане фигуры его точно стремились в невидимую высоту, в погоне за потерявшимся солнцем; снежная круговерть висела в воздухе, и опостылевший, гудящий ровным глубоким рокотом мороз заглушал жизнь, если она где еще оставалась, не запертая в лед и полное забвение все возрастающей мертвой тишины.
Не отпуская куколку, человек смотрел в окно настолько долго, что утро успело вступить в свои права, изгнало тени из уголков комнат, пластами скудного света прочертило посеревшую мглу, а он все не отходил со своего наблюдательного пункта. Разрывающийся звоном будильник проработал вхолостую, но и тот через какое-то время умолк, погрузившись в бессмысленные электронные раздумья с тихим перестуком продолжавшей свой бег секундной стрелки.
Отлип от окна человек много позже, с решимостью, написанной на лице и чувствующейся в несколько более энергичных движениях, нежели необходимо, с которыми он прошелся по квартире. Собрался быстро: уложить в походную сумку ноутбук, несколько рубашек, брюк, бритву, нож, пистолет, и другие полезные вещи, как оказалось, не составило большого труда. Труднее ему оказалось захлопнуть за собой дверь, повернуть ключ на три оборота, и не оглядываясь, уйти.
Город смотрел на него блеклыми стеклами чуть стаявших замороженных окон, провожал смазанным отражением в витринах магазинов, и даже манекены, казалось, плавно поворачивали головы с застывшим недоумением глядя в сторону единственного человека на всей этой забытой Богом планете, проходящего мимо них в последний раз. Начавшийся так же неожиданно как закончился, ветер сильно толкнул мужчину в грудь, бросился на прощание стеклянистыми брызгами льда в лицо и, отхлынув, плаксиво засвистел в редких кронах деревьев, унесся в вышину, затерявшись меж уходящих в высоту зданий.
А человек шел, просто шел, не обращая ни на что внимания, двигался по прямой сквозь улицы, дома, скверы, кратчайшим расстоянием на северо-восток, туда, где на въезде монументально-грубо высеченные из камня выпячивались большие буквы, образующие название города. Как и все вокруг, они были припорошены снегом, и зловещая длинная тень ложилась от них на пустынную дорогу. Так мрак потихоньку окутывает землю, понемногу, по клочку засасывая в свое нутро все новые куски света.
Сбросив с плеча сумку, человек прислонился к холодному камню, закрыл глаза. У него было молодое лицо, не красивое, но довольно привлекательное, такое, какое нравится и внушает доверие подавляющему большинству женщинам. Одежда, скорее подошедшая молодому парню, чем тридцатилетнему мужчине, ему не шла и многое рассказала бы психологу о его личности. Некоторая незрелость, неспособности адекватно воспринимать мир со всеми его многочисленными оттенками, деление всего на черное и белое, что более характерно юношескому максимализму. Такие люди обычно подвержены многочисленным нервозам и неуверенностью в собственных силах, что с лихвой компенсируется их асоциальной, противоправной, скрытой деятельностью.
В глазах мужчины, когда он резко шагнул в сторону проезжей части и раскрыл их, не было и следа неуверенности, они сверкали как осколки неба, летнего, недавно истратившегося дождем и потому слегка влажного и особенно чистого. С такими рождаются дети, но потом утрачивают этот оттенок, оставляя себе лишь  какую-то скудную тень от  него.
Человек поднял руку, словно бы голосуя, и так и остался гордо стоять с непокрытой головой и расстегнутой почти до груди курткой. Снежинки, опускаясь медленно-медленно стремились захватить его тысячами искристых кристаллов в свои нежные ласковые объятья и не отпустить никуда и никогда, целовали точно самые искусные любовницы в открытые участки тела, там где змеились старые шрамы, и оставались на холодной коже, не истаивая в мелкие капли воды. 
По пустынной дороге, прямой лентой уходящей в бесконечную даль не проехало ни одной машины, а человек все стоял и ждал... ждал чего-то... может быть, знака, а может быть и ничего...

Почему они мне снятся?  Почему?
Разве жизни сотни тысяч людей стоят одной жизни? Моей?! И должны ли жить они, высокоразвитые твари, без которых было бы только намного лучше в мире этом из снега, тишины и пронизывающего до костей холода?..  Должны были бы?
Не моя вина, только из-за них мое сердце переполняется и разрывается бесконечной болью, и я не могу думать, застигнутый врасплох неуправляемым наплывом эмоций, чувствований, в которых не в силах разобраться, и с моих рук так до конца не смывается чужая кровь – детская кровь...
Я ничего не помню. Даже собственное имя растаяло в этой гробовой тишине как что-то совершенно ненужное, пережиток другой эпохи, так почему же я до сих пор вижу их? Юные девушки с косичками, бантиками, их глаза такие яркие, жизнерадостные, пухлые надутые губки выговаривают еще по-детски наивные слова, громкий веселый смех пронзает полотно тишины как нож...
Им лучше не рождаться в этом времени, в страшном безобразном мире, чтобы не погибнуть в безжалостных мужских руках, как сорванный прелестный цветок, столь нежный и хрупкий в начале, с которого обрывают все листья и втаптывают ботинками в грязь лжи, обмана, бесконечного разврата, опуская до состояния недостойного женщины, матери еще не рожденных детей.
Не лучше ли было бы им всем умереть?
Не лучше ли это?
И разве сам Господь не смотрел на все это с содроганием, в ужасе, что сотворил на свет?

*****

– Мама, а кто нарисовал эту картину?
– Дядя Митя. Не помнишь? Он приходил к нам на прошлой неделе. В очках такой. Высокий.
– Дядя Митя?
– Он. А что тебя так удивляет, Алеш?
– Ну... он на художника ни капельки не похож. Совсем. И кто этот дяденька, которого он нарисовал?
– Папа твой, перед тем как... Ну да... ты же маленький тогда был, кроха совсем, толком и не увидел его.
– А где папа сейчас? Почему ты никогда о нем не рассказывала? Скажи, мам.
– Папа... далеко папка твой... Он уже не вернется. Никогда. Незачем ему возвращаться, мы с тобой ему вроде как не нужны оказались.
– Но... если бы ты позвонила, написала письмо... Мам?
– Куда? Куда звонить-то?! Ничего ты не понимаешь! Если бы ты только знал, если бы понимал, как травишь мое сердце этими вопросами! Ты бы не спрашивал больше! Не заставлял меня страдать, после того, как я почти забыла...
– Мама, я не хотел. Прости. Только не плачь... Не надо.
– Это я глупая, ты меня уж извини. И котлеты на сковороде, наверное, уже подгорели. Ну точно... я побегу. Ты играй. Играй. Тебе же дядя Федор привез вертолет на пульту управления, ты его так давно просил, ну давай. Можешь на улицу вынести, показать ребятам, как хочешь, ругаться я не буду.

 «На холсте, запечатанном в деревянную, лакированную раму – картина. В общем-то, ничего на взгляд обычного обывателя особо примечательного: человек стоящий возле окна, за которым виден большой город. Художник изобразил его в неудобно изогнутой позе, лицом в тени, а город позади него прозрачным, и чистым и будто затянутым в дымчатую завесу.
Кроме дьявольского мастерства живописца, из-под чьей кисти вышел человек, настолько живой и цельный, что обернувшись к полотну спиной можно почувствовать чей-то мимолетный и отстраненный взгляд, есть еще одна странность, из-за которой любой ценитель потустороннего отдал бы последние деньги. Странная эмоциональная атмосфера – темная аура – окружает портрет, словно витает в воздухе…
Есть поверья, что одни вещи приносят людям несчастья, другие наоборот отдают чистую, положительную энергию бывших владельцев их новым обладателям. Но лишь один раз взглянув на эту картину, можно понять, что существуют и такие нарисованные люди, жизнь, эмоции, чувства которых настолько живы, материальны и чувственны, что назвать их просто рисунком, не поворачивается язык. Сломать же такое, как и произведение искусства – святотатство или преступление. Точно убийство реального, живого человека, потерявшего в какой-то момент своей жизни душу, запертую навсегда в вещи, как в потустороннем мире. Но даже, если кому-то настолько холодному и бесчувственному, захочется сделать это – то, что прячется там, обретет форму, искаженную переходом и найдет тебя, где бы ты и не спрятался, осознав содеянное.
Не доводи до того… пожалуйста, не надо… ибо мир, тот, который ты знаешь, содрогнется тогда в крови, и не останется никого живого, кроме того нечто, что блуждает в вечной ночи своего разума и пока боится выйти наружу и постигнуть дьявольскую сущность свою».