Древо. из книги Суйгинки

Древо.

Кровь не водица.
(Народная мудрость)
Родичам посвящается.
Пусть простят они
за художественную вольность
 моего слова.
От автора.

1. Замуж по любви.

Моей бабушке по маминой линии как самой младшенькой разрешили замуж выйти по любви. Родом бабушка Марья была из семьи столыпинских переселенцев, крепкой и зажиточной по тем временам: имели лошадей и сенокосилки, а в годы хорошего урожая могли нанять себе на подмогу подёнщиков. Дед Алексей как раз и был одним из таких семей. Крепкий, с белозубой улыбкой на смуглом лице и выгоревшем на солнце густым чубом не мог не приглянуться застенчивой и не отличающейся особой красотой Марье. Была она худосочна не по моде тех лет, да и от рождения рот слегка скошен. Может потому прадеды мои и согласились пристроить свою Марьюшку не так как всех, по родительскому разумению.
Время пришло новое, все единоличные хозяйства стали одинаково «пролетарскими», и развесёлый характер бывшего батрака стал ещё заковыристей. Жене своей не позволял и малейшего намёка на руководство: бывало, скажет она: «Пойдем, Алексей, косить» - ни за что не сдвинется с места, словно и не услышит. А закинет моя бабушка литовку на плечо и молча выйдет за ворота, и дед пойдёт вслед - лодырем не был. Гулякой же прослыл знатным - ни одной юбки не пропустит. Да и  что отказываться, бабы сами, как на мёд, липнут. Однажды  даже умудрился приголубить свояченницу на сеновале во время свадьбы, почти на глазах у  родни.  Весёлый и азартный, мог в один вечер проиграть в карты привезенное на общественную мельницу зерно вместе с телегой и лощадью, не вспомнив в минуту  страсти ни о малых детях, ни о вечно ждущей жене.
К жене, рожающей каждый год девок, был совсем безразличен, и как бы сложилась их дальнейшая жизнь неведомо, - вмешалось советское время со своими порядками. Дед перед самой войной загремел на золотые прииски Дальнего Востока, как колхозный бригадир, не обеспечивший нормы по урожаю. Тогда с формулировками не церемонились.
Марья осталась одна на руках с шестью  малолетними девчушками, выжившими из двенадцати рождённых детей. Особенно жалела бабушка последыша, дожившего до пяти годков единственного мальчика, как капля воды, похожего на отца. Рыдая на его могилке, каждый раз причитала: «Лучше кто-нибудь из лохматок умер, а ты, сынок, остался». Ходила после похорон к нему на могилку каждый день, пока не приснился сон: сыночек по колено в воде, плача, просит: «Мама, не плачь больше, видишь мне сыро совсем»…
Во время войны стало совсем худо. Земля, пропитанная горем, почти перестала рожать, не росла даже неприхотливая картошка. Детские животы распухали от голода, а вход шло всё, что хоть что-то напоминало еду: и лебеда, и крапива, и кора деревьев. Мама моя часто вспоминала, что в детстве самым большой сладостью для них были парёнки, высушенные в русской печи  кусочки морковки или репы, а самая большая фантазия по поводу сытой жизни улеглась в одну фразу соседского мальчишки: «Хорошо товарищу Сталину, сидит себе, картошечку с молоком поёдывает»…
Непосильные налоги «с одной овцы семь шкур», говорили крестьяне, выбитые угрозами займы (однажды бабушку Марью продержали всю ночь в сельсовете) делали жизнь ещё страшнее, но время выпало на судьбу именно такое. Минутами радости для глубоко верующей Марьи были редкие походы в чудом сохранившуюся церквушку в соседней деревне. Бабушка принаряжалась в остатки нарядного из приданого и у самой церкви, омыв босые ступни в ручье,  обувала  высокие ботиночки на каблучке со шнуровкой. Помочь Марье было некому: престарелые родители доживали  век в семье старшего сына в соседней деревне, у самих мал, мала, меньше. Да и то иногда делились мешком добытого где-то зерна.
История с этим зерном и легла в основу семейной легенды. Однажды вьюжным февралём отправилась Марья к родичам за спасительным мешком, думала обернуться до темноты, да не успела: пурга задержала в пути как раз у поселенья староверов. Постучала в один, другой дом- никто не пускает заночевать. Решила сократить путь и пошла напрямик через поля,  в глубоком снегу завязла окончательно, подумав, что смерть  тут её и настигнет. Лежит обессиленная, плачет о сиротинках своих и молится. Вдруг слышит скрип шагов в темноте, пригляделась: солдат с котомкой за плечами, увидел её и озорно так говорит: « Ты, что, бабка, разлеглась, замёрзнешь. Видишь, вон там огонёк, иди туда, там переночевать пускают». Поднялась бабушка, отряхнулась, глядь, а солдата-то и след простыл. И действительно, на том подворье приютили до утра, а дома бабушка рассказывала о чудесном спасении молившимся всю ночь детишкам, уверенная, что не солдат её спас, то Господь был.
Уже давно закончилась война, когда явился домой весь больной и озлобленный дед Алексей. Родня подозревала, что на Дальнем востоке он давно жил своей вольной жизнью, а вернулся  только потому, что уже никому там не был нужен. Работать он не мог, ходил едва, опираясь на палку, но жену обижал нещадно. В очередной раз ударив в раздражении бабушку, вдруг получил по голове крынкой от бойкой Аришки (моей мамы). Изумлённый такой неслыханной дерзостью поднял палку над  дочерью и вдруг замер: «Ну, шельмовка…, вся в меня!»  С тех пор руки не распускал, доживал свои последние дни тихо.
Мама моя, действительно, обликом была в отца, единственная из сестер, такая же красивая и бойкая, но гулёной никогда не была, а прожила всю короткую жизнь заботою только о своих детях.
А бабушка Марья –долгожительница, умирала морозным февралем  в кругу своих дочерей, приехавших из разных мест попрощаться. Мне было лет пять, когда мама, взяв почему-то именно меня, прибыла по зову старшей сестры, где и доживала бабушка. Картинки этих нескольких дней, подкреплённые позднее рассказами мамы, запечатлелись в моей памяти навсегда.
Бабушка Марья тихо лежала в зале, дочери на крохотной кухоньке, служившей одновременно и прихожей,  стряпали пельмени и, давно не видевшие друг друга, наперебой делились новостями. Я бегала туда-сюда, поглядывая  с любопытством на молчаливую старушку, которая вдруг прошептала: «Пельмени-то когда?». Я помчалась на кухню с криком: «Бабушка пельменей хочет!» Все засуетились, наконец тарелка с пельменями оказалась у постели умирающей, которая немного поела. А сёстры, воодушевлённые вдруг появившимся аппетитом своей мамы, заговорили по русской традиции о том, как было бы,  кабы… Вспомнили и историю прошлых лет, когда к молодой Марье сватался парень из крепкой крестьянской семьи, а она отказала. Тот прожил со своей женой в согласии и в достатке. И дочери сетовали, жалея  материнскую тяжкую судьбу. Бабушка Марья на минутку призадумалась, вздохнула и тихо сказала: «Нет, он был такой  губатый, некрасивый». А бабушка хотела замуж только по любви…

2.Бабка Гнедиха.

Родная бабка Настя жила по нашей кулацкой улице  через три дома от нас, но бабушкиного тепла мы не знали,  внуков    она никогда не привечала.  Да что там не привечала, можно сказать,  не знала вовсе. Очень показателен в этом смысле  случай с моей младшей сестрой. Она была одного возраста с соседским малышом, и иногда мама просила соседку бабушку Веру присмотреть ненадолго за дочкой. Вот и в этот раз без помощницы было не обойтись, а бабушка Вера не откажет и понянчит  обоих. Тетёшкая девочку, соседка прохаживалась у калитки, а проходившая мимо бабка Настя удивилась: «Вера, что это за девочка? Ведь у вас вроде мальчик?» А услышав в ответ: «Настя, Настя, да как же тебе не стыдно! Свою внучку в глаза не знаешь!», быстро прошла мимо и больше с нашей соседкой не здоровалась.
Чем старше я становлюсь,  тем чаще задумываюсь, как же могло так случиться, откуда столько отчуждения и гордыни?...
Личных впечатлений о бабушке по отцовской линии по понятным причинам не осталось, её образ в основном сложился из разговоров в родне и составленной одной из дальних родственниц родословной.
Родом  эта бабушка из Белоруссии и оказалась в Сибири вместе с переселенцами, решившими освоить новые земли, когда сгорела их родная деревня. Судя по старой  фотографии, размещённой двоюродным братом в интернете, бабушка была хороша собой. Даже в крестьянской одежде и в окружении своих уже взрослых детей она больше похожа на паночку, порода явно проявлялась. Можно себе представить, какой  горделивой красавицей она была в ранней юности, когда свела с ума моего деда Никифора, уже женатого мужчины, отца двух детей. Увещевания всей родни не возымели результата, влюблённые, несмотря на объявленное отлучение от семьи, сошлись и уехали с глаз долой, потеряв навсегда малейшую связь с родом.
Детей нарожали сразу кучей: четверо сыновей да три дочери, только растить их матери пришлось одной.  Утоп Никифор совсем молодым, переправляясь через реку во время  весенней шуги. Бабка Настя всю жизнь прожила одна, ни в каких интимных историях не была замечена, ни с кем не дружила, признавала только своих детей и не терпела никакой критики, даже справедливой, в их адрес.
Долгое время в семье существовало мнение, что за свою грешную любовь все потомство бабки Насти было проклято брошенной когда-то женой деда Никифора. Правда или нет, но счастливыми  кого-либо из этих детей назвать было сложно. Самый старший сын погиб в  первые дни войны, одна дочь всю жизнь ухаживала за мужем-инвалидом, две другие  оказались  не в пример матери: и на передок слабы, и выпить не дуры, чем бесили  бабку Настю, без сомнения. Ну а остальные сыновья: кто озабоченный бабник, доведший себя до самоубийства, кто подлец, бросивший жену, ставшуюся инвалидом в одночасье, кто горький пьяница.
В общем, гордиться бабке Насте особенно было нечем, но детей своих любила волчьей любовью, всех покусает, все кругом  виноваты, никто не смеет осуждать.
Не приняла по этой причине близко ни зятьев, ни снох, ни внуков. А особенная неприязнь сложилась почему-то к нашей семье.
Отец мой был самым младшим и привёл в дом невесту, когда все уже жили самостоятельно. Моя мама, в отличие от других снох, жила далеко от своих близких, и бабка Настя стала устраивать жизнь невестки на свой лад.  Мама по характеру своевольная и открытая конечно же сопротивлялась, особенно, когда бабка пыталась запрещать общаться с людьми, даже с жёнами других сыновей.
В первое время были попытки все-таки человеческого семейного общения. Запомнилась из рассказов мамы редкая  бабкина похвала молодой семье, когда своими руками построили они дом, обставили новой магазинной, как тогда говорили, мебелью. И свекровь тогда не выдержала, пришла посмотреть, и сама, прожившая всю жизнь в старом бараке, восхитилась: «Ох, какие хоромы выстроили!».
Обратилась только однажды мама за помощью к свекрови, просила поговорить  с сыном, наставить: пристрастился он к выпивке. Бабка сноху выслушала и выдала материнское заключение : «Он «пьеть» и пускай пьеть! А ты, сучка, попробуй со своим выводком попей!»
Больше моя мама знать свекровь не хотела…
Бабка Настя прожила долгую жизнь особняком, не общалась даже с родной сестрой, которая жила на другой стороне деревни. Отличилась редким поступком, когда подала в суд на своих детей для алиментов, причем очень настаивала, чтобы выплачивал  только младший сын, у которого самая большая семья. Видимо, и здесь хотела маме насолить за её непокорённость. Деньги платили все, а отец мой, знатный рыбак и охотник, никогда не оставлял бабку без гостинцев.  Как-то  и  мама сама отправила нас с младшей сестрёнкой отнести бабке Насте рыбу. Смутно помню её скромное жилище из двух комнатушек, на входе первой из них нам на удивление жили  в загончике куры. О чем-то бабушка говорила, чем-то угощала, а на выходе испугала нас привязанная на цепь собака Берта. Бабка Настя, придерживая собаку и  успокаивая нас, засмеялась. Наш детский рассказ о бабкином смехе мама расценила как равнодушие и навсегда запретила ходить к ней. И все-таки разрешила отцу взять нас, когда с  парализованной и умирающей бабкой все дети пришли прощаться.
Похоронная процессия двигалась мимо нашего дома, когда мама сидела за кухонным столом и хлебала суп. Мы уставились в окна, нас с собой отец не взял, а мама даже не привстала.
Может и не стоило бы ворошить дела давно прошедших лет, да как бы не нравились поступки наших предков, черты их сложной  натуры  видим в себе и осуждать их право не имеем. Надо только прощать… Но все-таки как только кто-то из нашей семьи поступаем слишком эмоционально необдуманно, из гордыни, звучит как ярлык: «Бабка ты Гнедиха!»…


3.Тётя.
Дети нашей семьи дедов своих никогда не видели, а с  бабушками в силу жизненных обстоятельств не общались. Зато была в нашей детской истории светлая страница - мамина старшая сестра Дарья, а мы её просто называли Тётя. Вот она-то и подарила нам всем и заботу, и любовь вместо бабушки, а мы благодарили, как могли до конца её долгой жизни.
Своих детей у тети Даши не было, да и замужем она никогда не бывала, смолоду определив себе по несмелости другую судьбу.
Когда тёте было лет пятнадцать, её укусил клещ, ставший причиной стремительно проявившейся болезни. В местечковой больничке уже парализованную девушку положили в морг как безнадёжную. В этот момент и приехал навестить Дашу отец, а вместо, как ему сказали, покойницы увидел мигающие глаза на измождённом лице. Дед Алексей сгреб скованное тельце дочки и, стеганув в ярости подвернувшего фельдшера возжами, помчал домой. Девушку постепенно выходила местная знахарка, только речь восстанавливалась очень долго, и до конца жизни тетя говорила замедленно. Выпали эти испытания в пору жениховства, и по характеру застенчивая Дарья поставила на себе крест, хотя  сверстницы и с большими недостатками, но побойчее,  устраивали свою судьбу.
Когда в нашей семье родились первые трое детей, тетя Даша приехала на подмогу. Особенно трогательной была забота о новорожденной, которую спустя месяц  во время сенокоса пришлось оставлять без материнской груди. Чтобы малышка окончательно успокаивалась, тете приходилось не только кормить сцеженным молоком, но обманывать  дитя собственной пустой грудью. Именно так хоть чуточку реализованное материнство  вернулось той искренней и нежной заботой, которую получила Тётя от этой племянницы больше всего. Она много лет забирала тетю Дашу к себе на всё лето, и с терпеливой любовью потакала всем её старушечьим причудам…
В многодетной семье  жилось безденежно, и когда тетю Дашу попросили пойти в няньки к чужим людям, решили, что лишняя копеечка поддержит всех, а главное Тётю: уж очень она  тогда пообносилась. И началась жизнь Тёти в людях: раньше хозяев вставала, позже всех ложилась. К заботам о детях прибавлялись все хлопоты по дому: и готовка, и уборка, и стирка, и уход за домашним скотом. Тетя говорила, что долгие годы у неё была только одна мечта - выспаться.
Чужие дети росли быстро, и Тётю приглашали в другие дома, пока однажды не присмотрел её пожилой вдовец и не позвал хозяйкой в свой дом. Жизнь в доме Деда, именно так мы все его называли, была самым счастливым временем для Тёти. Дед из сосланных на Чулым староверов, человеком был обстоятельным, и хозяйку свою никогда не обижал. Любили и мы бывать у них в гостях, Дед принимал всех как родных и позволял Тёте нас баловать, чем возможно было в то время: баночкой сгущёнки или консервированного компота, своими чудными пирогами с грибами, зелёным луком и яйцом. А ещё особенно запомнилась мочёная брусника по какому-то старому рецепту-дома у нас такой не готовили. Каждому приехавшему племяннику разрешалось выбрать в магазине одну обновку, но такая роскошь была в пору детства младших детей. А для старших было большим счастьем получить Тетины собсвенноручносшитые. Ярким мгновением чуда стали для старшеньких  новогодние игрушки, их было совсем немного, но от прикосновения к хрупкому стеклу детские сердца замирали от восторга. Я была в классе шестом, когда Тётя купила нам велосипед самый первый на всей нашей босоногой улице. По этому поводу соседские дети с азартом спорили: как мы будем делить чудо техники и когда  наконец подеремся. И делили, и спорили, и дрались, но давали обязательно прокатиться всей ребятне по очереди…
А сама Тётя жила очень скромно, сберегая каждую копеечку то на гостинцы, то на поездки с частью нашей же оравы на родину на могилку к бабушке.
Тетя была глубоко верующим человеком, каждый год ездила в город «в церкву»: в  новых сибирских посёлках их отродясь не бывало. Дома у нее как положено был иконостас, и они с Дедом молились каждый по-своему: он двуперстием перед своей частью складня, поделённого на прощанье между тремя братьями, она - как обычно. И ничего, не спорили, принимали уклад друг друга уважительно.
Мы, воспитанные пионерией, конечно же пытались иногда просветить стариков, пылко доказывая, что бога нет. Но они снисходительно не переубеждали, определяя всему свое время. Чаще рассказывали о прошлых временах и традициях и,  несмотря на тяжкие испытания,  воспринимали  мир без обиды и философски мудро. Мог Дед и построжиться: щёлкнуть  своей оловянной ложкой по лбу, если разболтаешься вдруг за столом, да не позволить поднять гирьки на старых часах с кукушкой, хотя нам очень хотелось.
Ранней весной Дед ушёл тихо в своей постели… Накануне вдруг встал, с аппетитом поел рыбки, привезённой моей младшей сестрой по первой навигации, посидел на крылечке под тёплым солнышком, порасспрашивал обо всех, словно и не пропадала память. Глядя на стряхнувшего немощь Деда, сестрёнка с надеждой сказала: «Ну теперь, Дед, все будет хорошо! Ты поправишься!»  А он посмотрел на неё спокойно и сказал: « Нет, Любашка, я завтра умру». И умер…
Тетя пережила его надолго, и снова пришлось ей быть не хозяйкой, не было больше сил жить самостоятельно. И ей даровано свыше просветление перед уходом: всех приехавших к ней проститься вспомнила, обо всех расспросила, посетовала, что зажилась на этом свете, устала…
Да, ведь так много работала, столько тепла  нам всем подарила,  света в душах оставила.

4.Ветви.

Из всех родственников поколения моих родителей наша семья самая многодетная: двое мальчиков и четыре девочки. Росли мы можно сказать одинаковыми тройками: старший брат и следом сёстры- погодки. Общее детство двух троек было короткое: разница между нами около десяти лет, но объединяло всегда огромное желание, прежде всего мамы, чтобы мы были дружными, помогали друг другу, поддерживали и были вместе сильными, как ветки в пучке из известной притчи.
Спустя годы, глядя на семейные обстоятельства знакомых, где и детей  было значительно меньше, а близких, добрых отношений нет, думается, что родительское желание мы во многом выполнили.  А приходилось подчас, ой, как трудно! Но держат нас вместе светлой памятью счастливые моменты, радостные и курьёзные, и не дают перекрыть темнотой непонимания, когда, как и у  всех, возникают размолвки, обиды…
Сегодня 1 мая-день рождения нашей мамы, нам не удалось собраться у её могилы, как бывало, и захотелось повспоминать…
Старшим детям было сложнее, кроме обычных забот, им приходилось, хочешь- не хочешь, присматривать за младшей оравой. А мы росли бойкими, языкатыми и умели создавать массу хлопот, особенно летом, когда поле нашей активности значительно расширялось. Тем  памятным летом  младшей сестре Люде из первой тройки повезло: ей как  знатной общественнице выделили путёвку во всесоюзный пионерлагерь «Орлёнок». Целый месяц Люда радовалась морю, южному солнцу и ярким событиям пионерской жизни. А удвоенная ответственность за младших легла на сестру постарше Надю, у которой  и так особой привязанности к малышне не было, а тут ещё лето в разгаре и интересная компания старшеклассников. Мы  ходили за ней по пятам, мешали личной жизни и конечно же не могли не раздражать. Однажды так допекли, что оказались посаженными на сеновал под крышей хозпостройки, стайки, как говорили в Сибири. А чтобы малышня никуда не смогла ушмыгнуть, приставная лестница была убрана, а спускаться по краю сруба  мы тогда ещё не умели. Тайна нашего заточения могла бы и не раскрыться, если бы в этот день не вернулась из поездки наша знатная общественница. Зарёванные носы были отмыты, платья переодеты, а родительское порицание за проявленное равнодушие и неосторожность только распарашютило губы виновнице. Ничего же не случилось!
С нами было сложно, чего стоило родителям такую ораву накормить, обуть, одеть и обстирать! Особенно тяжело было маме, ведь большая часть забот по дому ложилась на неё, а она ещё вышла и  работать, как только младшей из нас исполнилось лет 5.
Помощи ждать было неоткуда, да и родственники отца, что жили рядом, относились к нам недружелюбно, злорадно и оскорбительно высказываясь о зачатых незапланированно детях, о нашем небольшом доходе, по сравнению с ними. Да, мы многое не могли себе позволить, но тем больше ценили купленное родителями и позднее подаренное друг другу.
Очень хорошо помню, как мама делила конфеты, покупаемые только в день зарплаты, всем поровну. Можно было съесть все сразу  или положить на тарелочку в буфет и растягивать удовольствие, и никто никогда не брал у другого без спроса.  Мы конечно же могли поделиться друг с другом, и только мама всегда отказывалась, говорила, что не хочет, а мы удивлялись  «как можно не хотеть конфет?». В доме всегда было сытно, ведь отец добывал рыбу и дичь, мама  вкусно готовила из огромных припасов, собственноручно выращенных и собранных в тайге. Но это  каждодневное и привычное, а южные фрукты сельские дети видели только раз в сезон, да и купить их можно было в небольшом количестве, выстояв длиннющую очередь. Помню, душистые груши как особое лакомство были поделены детям поштучно, и часть их лежала на посудной полочке, а к вечеру пропала. Оказалось, подросток из приходивших родственников, их просто стащил. Детские слезы утешить было нечем, ведь купить фрукты уже негде, а мать воришки только сетовала, оправдываясь перед мамой: «Надо же, твои никогда без спросу ничего не возьмут, а от моих хоть прячь- всё подчистят!» Уж так воспитали…
С самого раннего детства нам доверяли самим принимать решения и отвечать за свои поступки, это была просто жизненная необходимость нашей семьи.
Очень ярким воспоминанием в  семье стал случай покупки сандалий для меня и сестры, когда нам было лет по девять –десять. В это время  дома гостила старшая сестра с мужем, который поражался нашей самостоятельности и житейской смекалке. Мама, вечно хлопочущая по дому, выдала нам десять рублей и велела выбрать себе обувку на лето. Сомнения в том, что мы не справимся, у неё не было, да и сельские продавщицы всегда участливы: помогут, подскажут, посоветуют-, но главное-то мы сами с усами.
Зять, сгорая от любопытства, уговорил жену понаблюдать за нами издали, не компроментируя  детской самостоятельности. Его впечатления и стали основой этих воспоминаний, для нас-то  такие покупки –дело обыкновенное.
Полка с обувью в промышленном магазине стояла на входе, и мы сразу же приступили к выбору. Сначала определились с моделью, а любили мы как двойняшки выбирать одинаковое, затем, приложив сандалии к ступням, стали примерять по размерам. Продавщицы, в этот момент не очень занятые редкими покупателями, во всю раздавали советы. Но мы с сестрой не лыком шиты: топали крепко о пол, проверяя на прочность, жали пальцем у носка (должен быть запасик), а главное, чтобы красивые и как у взрослых. Наконец обувь была выбрана, мы тут же в неё нарядились и отправились с отчётом домой. Зять, выросший в совершенно другой среде, остался с незабываемыми впечатлениями…
Старшие сёстры,  уже живя в городе, никогда не оставляли нас без внимания и подарков, которые нас, неизбалованных сельских детишек, так искренне радовали. Это могли быть необходимые вещи, купленные по маминым  наказам, ведь сельские магазины снабжались по остаточному принципу, а больше всего мы радовались девчачьим мелочам: первые серёжки «гвоздики», кожаные пояски, модные шапочки, а когда подросли-на зависть одноклассникам первые джинсы «левис».
 В классе шестом –седьмом, брат Саня купил нам с сестрой ручные часы, ча-а-сики,  как с придыханием говорили мы. Мама пожурила его за неразумные покупки, деньги велела «прикладывать» на будущее самостоятельное житьё, женитьбу, а мы были бесконечно горды и  счастливы. Эти часы и сейчас как будто стоят перед глазами. Сестра выбрала брутальные часы в крупной металлической оправе на браслете фирмы «Луч». Я, более склонная к романтике и подростковому выпендрёжу, остановила свой взгляд на необычном комплекте. Это были часики фирмы «Чайка» с тремя съёмными корпусами неправильных форм и цветными тонкими ремешками. Всё это великолепие упаковано  в продолговатую  изящную коробочку, и я каждый раз, куда-то принаряживаясь, подбирала цвет и форму к своему образу. Часы эти стали моими единственными за всю жизнь, их гораздо позднее заменил сотовый телефон, и по сути превратились для меня в символ  самого сказочного подарка.
Я сейчас ловлю себя на мысли, что мне посчастливилось не только в большой семье получить заботу, любовь от братьев и сестёр, но и, что сейчас для меня очень важно, иметь возможность поблагодарить их приятными мелочами, вниманием, собрать всех вместе у своего очага, как мечтала когда-то мама. 
А благодарить есть за что. Чего только стоить ощущение защищённости девочек в достаточно грубоватой поселковой среде, когда у тебя старший брат крепыш-штангист, да ещё с характером. Попробуй, рискни обидеть! Мы могли между собой ругаться сколько угодно и подраться успевали, но друг за друга стояли горой…
И всё-таки большая семья –это тяжёлая ноша, не случайно никто из нас шестерых не только не создал многодетной семьи, но и двоих детей большинство не имеет.
 
5.Стволы наши.

О родителях писать трудно,
уж очень горькой была эта доля

Мама.

Мама никогда не любила наш посёлок, в который попала по стечению обстоятельств, всегда говорила, что ей не хватает разнотравья полей своей малой родины, тоже сибирской деревеньки.
Убегала она молоденькой девушкой от тяжкой рабской жизни колхозниц, когда председатель был в отъезде, и работающий в сельсовете родственник смог отдать паспорта сестрам. Шли они в город пешком в надежде устроиться работать не за «палочки»,  и  учиться по очереди. Председатель нагнал их  на лошади быстро, отхлестал вожжами, да воротить не смог: девчонки убежали в поля и просидели там всю ночь, пока взбешённый  хромой мужик, отматерив их по всякой матери, не вернулся восвояси.
Сёстры добрались до Обской переправы и в ожидании парома в толпе путников встретили мужа своей родной тёти. Эта встреча и определила крутой поворот в маминой судьбе. Родственник, в то время руководивший сплавучастком на Чулыме, предложил помощь: сложно будет старшей сестре, в то время уже жившей в городе, поднимать двоих, а он заберёт одну, отправит по направлению учиться в Новосибирск на повара: всегда в тепле будет и сыта. Определили  в  таёжный посёлок отправить маму, что постарше да побойчее.
Мама рассказывала, что в Новосибирске она квартировала в доме приветливых хозяев, чей единственный сын в это время служил в армии. Мама, красавица и безотказная помощница, так понравилась хозяевам, что они уговаривали её остаться, такая бы  невестка пришлась всем по сердцу. Мама, вспоминая эту историю, посмеивалась над собой: дура деревенская, и думать не могла, как это не вернуться в посёлок, как это выйти замуж, не зная жениха…
Работала мама поварихой на так называемых плотбищах, где  вдали от посёлка заготавливали лес и сплавляли его по реке. Мамина работа напоминала картинку из известного фильма «Девчата», только реальность была намного грязнее, тяжелее  и откровенно грубее. Жили все повально в бараках, отгораживая нары тряпьём. Какая уж тут романтика-всё на виду, и  кобелиная любовь тоже.
Конечно и светлые чувства зарождались в душах. Молодые все, красивые, вот и мама приглянулась хорошему парню, положительному, но не смелому. Он  ещё долго тосковал по маме, даже когда была уже замужем, дети появились, да видно не судьба…
Став взрослыми, мы бывало, размышляя «если бы да кабы» и жалея мамину сложную семейную жизнь, предполагали  счастливую  судьбу с тем несостоявшимся женихом и мужем.
Мама  женскую свою долю не выбирала: отец наш выбрал за неё, особо не спрашивая- дерзким и самоуверенным был. Собой хорош, ножичек за голенищем- попробуй откажи…
Начало семейной жизни, наверно у всех связаны с надеждами и планами на лучшее будущее. Вот и моей маме казалось, что все вроде ничего: работают, дом новый построили, новое всё купили, детишек уже четверо… Да, хочет муж  беспрекословного подчинения, да характер у супруги занозистый, своё мнение имеющий. Да это не беда, ссорятся-мирятся, да как часто бывает с русским мужиком- рушит всё доброе пьянка. А где пьянка, там и скандалы, рукоприкладство, злоба и потеря образа человеческого…
Старшие дети помнят отца непьющим, я его таким не знала… В минуты отчаяния звучала в голове мысль уйти, да куда уйдёшь с шестью детьми на зарплату семьдесят рублей. Так  и промаялась мама всю жизнь от запоя к запою, от скандала до скандала. Я была в классе четвертом, когда отец стал инвалидом- во время валки леса на него упало дерево. Былой силы в нём не стало, правая рука не могла разгибаться совсем, и тяжёлая работа по дому ещё больше навалилась на маму.
От природы красивая и задорная, мама любила поплясать в клубе, да редко могла вырваться из каждодневной работы. Наряды любила и имела вкус, но позволить себе могла самую малость: всё в первую очередь детям. Мамины первые золотые серёжки подарили ей мы уже взрослые дочки на 55-летний юбилей. Проснувшись рано утром, увидели, как мама любуется подарком у трюмо, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую…
Маме некогда было расхаживаться по гостям, чаще  немногочисленные подружки да соседки захаживали к ней поболтать. Иногда и мы становились невольными свидетелями их посиделок: запомнилось умение мамы артистично в красках и талантливо изображённых деталях рассказывать. В ход шли и смена голоса, и   подвижная мимика, и отличительные жесты изображаемого, и юморные выводы.
Традиционные застолья редко бывали в нашем доме: мама физически не переносила алкоголь, а со временем вообще перестала ходить и по приглашениям знакомых. И своим уже взрослым детям, приезжавшим навестить, мама никогда не накрывала стол с выпивкой.
Хотела мама всегда только одного, чтобы дети выучились, уехали в город и не жили такой тяжкой, беспросветной жизнью, да ещё чтобы пьяницами никто не стал.   На материнское счастье пагубную страсть к алкоголю никто не перенял, мальчики в отличие от отца даже не курят.
Конечно каждый из нас огорчал маму, кто-то не хотел учиться, кто-то разводился, кто-то отдалялся от дома, предпочитая жизнь в общении с новыми родственниками. И всё же хотя бы раз в год мы спешили из разных уголков  домой, надышаться родным воздухом, постряпать сибирских пельмешей, побаловать родителей подарочками, похвалиться  маленькими жизненными победами и наговориться друг с другом... Спеть, как бывало,  в детстве вместе  с мамой полюбившуюся песню Анны Герман или Людмилы Зыкиной,  услышать горькую житейскую мудрость, выстраданную на родительском опыте. Никогда не забуду мамин рассказ, ставший для меня предупреждением о нерождённых детях. Однажды маме приснился сон: стоит она у окна и видит- идут по улице к дому дети, которым не позволено было родиться. Особенно резанула материнское сердце  девочка- хромоножка. От мысли, что сказать этим детям, которых  из бедности и безысходности недопустили в этот мир, мама проснулась вся в слезах… Грех этот всегда был в её душе…
Мама, вытягивая нас в другую жизнь, никогда  не была в отпуске, получив отпускные, просила вызвать на работу, чтобы и эти  рублики скопить  для детей, чтобы были не хуже других, чтобы могли иметь лучшую долю…
И сколько бы лет мне ни было, всегда будет не хватать этого до боли необходимого желания- вернуться в родительский дом, пахнуший  пирогами да блинами, где тебя уже у калитки  так ждет мама и отец где-то рядом…


Отец.

Родителей не выбирают… Наш отец был таким, каким был: натурой сложной, противоречивой и, как мне сейчас думается, неудовлетворённой жизнью, страдающей.
Мне мало довелось говорить с отцом по душам, и впечатления мои будут неточные и отрывистые, а хотелось бы создать объективный портрет…
Я была единственным ребёнком в семье, внешне похожей на отца и в силу ли этого обстоятельства или просто по чрезмерной  вольности моего характера и языка «без костей» мне позволялось и прощалось больше, чем другим детям.
В зимние вечера, когда отец чаще всего вязал  рыбацкие сети, или набивал патроны для весенней охоты,  наступали моменты разговоров и воспоминаний. Так и появились первые штрихи.
Отец смог проучиться только четыре класса и ходил в школу за 5 километров от своей деревеньки. Способности у него были, особенно в математике, класса до 7 он мог помочь мне со сложным заданием, да возможности учиться не было, надо было работать. Тяга к знаниям, потребность разбираться в окружающем у него всегда была огромная, и когда эти способности были востребованы, он испытывал не просто удовлетворение, я думаю, он испытывал чувство превосходства.
Помню, часто к нам приходили его сотоварищи по работе с расчётными листками, чтобы проверить правильность начислений. Отец умел по полочкам разложить все копейки, выявить просчёты и подготовить обратившихся отстаивать своё мнение. Знакомая  нашей семьи, работающая в бухгалтерии, не раз говорила,  как он надоел со своим «правдолюбством, подумаешь, ошиблись на копеечку, в другой раз бы вернули»… Отец же был непреклонен, говорил, что «нечего обманывать», кстати всю жизнь выписывающий даже тогда, когда никто уже ничего не получал по почте, журнал «Человек и закон», помогал всем желающим писать заявления куда надо по всей форме.
Страсть к порядку, но не на уровне быта, определила его бессменную любовь к армии. Служил отец на границе с Китаем в городе Благовещенске, восхищался богатыми промысловыми местами Дальнего востока и остался бы в армии навсегда, если было образование. Несбыточная мечта об армии вылилась в фантастическую привязанность к газете «Красная звезда», которую он тоже выписывал всю жизнь. Отец всегда был в курсе всех значимых событий в военной истории, увлечённо обсуждал всех военноначальников, а когда я вышла замуж за военного, словно приблизился к этому миру ещё больше.
Отца я знаю пьющим, когда всё мерзко бесовское вырывалось наружу, делало его агрессивным и отталкивающим. Эта темная сторона его натуры перекрывала во многом всё хорошее, что в нём было…
А ведь было много и светлого.
В пору  раннего детства отец работал речником: старшие дети помнят, как он брал их с собой на реку: поиграть на катере, сварить ухи из  только что выловленной рыбки и может быть дать маме хоть чуть-чуть передохнуть. Только однажды чуть не случилось беда: старший сын, неосторожно перепрыгивая с бревна на бревно в сцепке брёвен, ушёл под воду. Брёвна мгновенно сомкнулись над головой ребёнка- отец, побелевший от ужаса, страшно кричал и расталкивал лесины… Мальчика спас, но больше детей с собой на реку не брал…
Отцу приходилось бывать в командировках, и у меня сохранился в памяти эпизод одного его возвращения. Мы уже спали, когда он приехал, но заслышав про подарки, мы конечно же вскочили… Радость от обновок переполнила детские души- это были не просто ботиночки, мечта для принцесс. Украшением коричневых полусапожек на небольшом каблучке стали белые кожаные кружева, соединенные шнуровкой. Эти сказочные пары сапожек мы с сестрой носили бережно и долго, потом хранили эту обувь на чердаке, не желая никому отдать свой кусочек золушкина счастья.
Подарки  конкретно от отца были  редкими (деньгами в семье распоряжалась мама), но дети были довольны, когда отец, вернувшись с охоты или рыбалки, доставал из рюкзака кусочки съестного и говорил, что это заяц передал или белка. Мы в восторге поедали с аппетитом обычный хлеб или черемшу.
Всем детям шились меховые шапки из ондатры, норки и реже лисы, добытые отцом, а это было далеко не в каждой семье.
Став взрослой, я не раз задумывалась, как отцу удавалось мн многое делать своими руками, когда он часто пил и с жестого похмелья лежал днями на своей кровати, протяжно вздыхая на весь дом.
Отец сам построил дом и все хозяйственные постройки, мастерил инструменты и снасти, заваливал дом рыбой и дичью так, что мама ворчала, уставая всё это перерабатывать.
Я часто думаю, что не дало ему реализоваться человечно без вывихов.
Помню, соседка, заметив наши сморщенные носы по поводу неопрятного вида отца, сказала: «Девчонки, вы не видели отца в молодости- перейдёт через дорогу, вытрет сапоги  от пыли и шагает дальше. А бравый какой был! Однажды на сельской вечеринке гармонист, поссорившись со своей подружкой, прекращал играть каждый раз, как она выходила на круг. Ваш отец вывел его на улицу и … гармонист играл без остановки до конца вечера».
Что привело к тому, что отец не вписался в жизнь, растратил себя на попойки, злобу и отчуждённость, а в конце жизни и одиночество?
Может быть кровная зависимость от алкоколя, может быть уязвлённое самолюбие?...
Помню, когда отец возглавлял бригаду на нижнем складе, где лес маркировали и сбрасывали в реку для сплава, каждый вечер по местному радио озвучивали итоги работы.
Он подскакивал как ужаленный, заслушивая сводки… Как бы хорошо ни работали бригады, всё равно победителем объявлялся один человек, избранный руководством для роли передовика производства. Все видели эту схему, когда только этой бригаде подгоняли лучший лес для показателей, нарушали очерёдность доставки, но систему никто нарушить не мог. И отец это всё видел и понимал, но самолюбие болезненно подтряхивало. Может быть и эта жизненная несправедливость подталкивала к бесшабашным срывам, безотчётной ненависти, когда под руку попадаются самые близкие и беззащитные.
Больше всего, что оттолкнуло детей от отца, была безжалостность к маме: не только оскорбления и рукоприкладство, до той поры, пока дети не стали защитниками, но и удивительное себялюбие, которое выразилось в одной его реплике: «дай мне пожить». И мама тянула эту жизнь, сколько могла, но всё когда-нибудь кончается…
Родителей не выбирают… у каждого из нас об отце остались свои воспоминания. Я давно уже простила отца за всё неправильное в его жизни, не мне его судить. Хочется сохранить самые светлые моменты, которые и держат в сердце такое необходимое чувство как отчий дом, семья.
И звучат в моей голове девизом слова отца, когда я получилавпервые за четверть вместо пятерки четыре балла: докажи им всем- и я доказывала…
Только с моей дочкой, единственной из всех внучат, оставался он нянчиться, когда мы с мамой ходили в лес за грибами и ягодами, только о моей дочке спрашивал, обращаясь к жене: « Ир, ты по Аришке соскучилась?» Мама, не желая подчёркивать разницу между внучатами, всегда отвечала, что скучает по всем, а отец вздыхал и говорил, что соскучился только по самой маленькой Аришке.
Впереди долгая жизнь детей, матерей, отцов, и много ошибок, которые мы совершаем, и у каждого они свои, и каждый ответит за них сам…
               
6.Два супа.

Рецепты этих супов как две противоположности сущности моего отца, фигуры поразительных крайностей.
Заядлый рыбак отец  рыбу не очень-то любил, признавал только уху, сваренную на костре во время рыбалки. Но когда попадалась щука огромных размеров, свешивающая голову и скользкий хвост из цинковой ванны, отец варил собственноручно королевскую уху. Это было единственное блюдо, за которое он брался сам.
Сначала готовился из мелкой рыбешки бульон: в ход шли чебачки,  окуньки и ёршики, придающие вареву особый аромат. Как только  основа доходила до готовности, костлявую часть рыбки убирали и запускали шарики, приготовленные из уже собственно самой щучьей громадины, сдобрив фарш специями и яйцом. Картошку в эту уху не клали – сытность и густота создавалась именно рыбой. Конечно, обязательно добавлялась лаврушка и зелёный лучок с ароматным укропчиком в финале, а чёрный перчик посыпался каждым  по вкусу. Вкус у этой ухи был поистине королевский…
Рецепт второго супа, наименованного отцом  не как-нибудь, а «генеральским» мне хорошо известен, но попробовать такое блюдо мне и в страшном сне не хотелось бы…
Когда отец напивался «до чёртиков», его пробивало на повышенный аппетит. Спутанное сознание пьяного человека не позволяло ему увидеть еду,  приготовленную для семьи и заботливо поставленную в глубь русской печи, в которой весь день пища оставалась горячей.
Зато ведро с пищевыми отходами,  в конце дня отдаваемыми домашним животным, оказывалось на виду…
Отец зачерпывал эти помои, наливал полную тарелку, выбирая погуще, и усаживался за стол трапезничать. Хлебал полной ложкой этот «генеральский» суп,  расхваливая на все лады его особенный пикантный вкус. Нам было противно весело, попытки доказать, что это вовсе не «генеральский» суп, никогда не увенчивались успехом. Отец настойчиво  доедал своё  фантастическое блюдо и сваливался спать.
Откуда появилось это название, почему оно возникало в сознании пьяницы и  любителя военной тематики, неизвестно.
А для меня эти два супа стали двумя сторонами одной медали, которую зачем-то вручили нашей семье…