Туман. Глава 8. Михаил

Глава 8.

МИХАИЛ

Юрек шел впереди, осторожно ставя ноги на мягкую, пружинистую подстилку из опавших буковых листьев. Тропка петляла среди деревьев, исчезала под ветвями, появлялась вновь, словно сама природа прятала её от постороннего глаза. Влажный лесной воздух был пропитан терпким запахом хвои и гниющих коряг, где-то вдалеке одиноко прокричала сова, и снова все погрузилось в тишину, наполненную лишь звуком шагов.
— Осторожно, здесь скользко, — бросил Юрек через плечо, чуть обернувшись.
Михаил кивнул, но ничего не ответил. Его одежда была вся в грязи, в волосах запутались листья, щеки ввалились от усталости. Еще вчера он был в темном монастырском подвале, а теперь брел вслед за мальчишкой, уходя все дальше от прошлого, от себя самого.
Они добрались до расщелины, заваленной колючим кустарником, Юрек ловко раздвинул ветки и, пригнувшись, нырнул в темноту. Михаил замер, задержал дыхание. Запах сырой земли, дыма и пряных трав ударил в лицо. Он шагнул вперед — и вдруг оказался в другом мире.
Пространство расширялось, уходило вглубь каменными сводами, отовсюду сочились тонкие струйки воды, лениво стекая по закопчённым стенам. В нескольких местах тлели костры, у них, в теплом, пляшущем свете, сидели партизаны — молчаливые, бородатые, исхудавшие. Женщины, с закатанными до локтя рукавами, мешали что-то в тяжелом, черном казане, откуда шел густой запах варева, щекочущий ноздри.
— Опять привел кого-то? — буркнул один из мужчин, не поднимая головы.
Юрек пожал плечами.
— Человек свой.
— А у нас своих хватает.
Михаил промолчал. Он смотрел на людей вокруг, их утомленные лица, усталые, но цепкие взгляды. В дальнем углу кто-то сидел на грубо сколоченной из досок скамье и точил нож — осторожно, методично, длинными движениями, от себя.
Женщина у котла обернулась. В её лице было что-то знакомое, что-то, что сразу бросалось в глаза — жесткая, тонкая линия губ, руки, крепкие, жилистые, привыкшие работать.
— Кушать хочешь? — спросила она, не улыбаясь.
Михаил чуть заметно кивнул.
— Подожди, скоро будет готово.
Юрек сел рядом с ним, протянул к огню руки, с наслаждением потянулся.
— Здесь хорошо, — сказал он тихо. — Сперва холодно, а потом привыкаешь.
Михаил снова ничего не ответил. Он чувствовал, как за ним наблюдают, как оценивают его, взвешивают. Эти люди знали цену словам, знали цену каждому новому лицу, и доверять здесь не спешили.
Где-то над головой, в глубине пещеры, раздалось быстрое, сухое хлопанье — летучая мышь сорвалась с потолка, пронеслась в темноте и исчезла.
Партизаны продолжали говорить, говорить медленно, вполголоса, словно в этих стенах даже воздух был пропитан опасностью.
— Лука опять кого-то повесил в деревне.
— Говорят, пятерых.
— Среди них был старик Павле…
— А может, и больше будет.
Михаил закрыл глаза. Он знал, что теперь пути назад уже нет.
Анна подошла к Михаилу спокойно, поставила перед ним миску с похлёбкой. Представилась.
— Ешь, — сказала она. Голос у неё был низкий, хрипловатый. — Тут не перебирают.
Михаил смотрел в одну точку, руки сжаты, взгляд стеклянный.
Анна опустилась рядом, прищурилась. В отблесках огня её лицо казалось резче, губы чуть кривились в полуулыбке.
— Замёрз? Я принесу одежду, а эту постираю. Тут хоть и партизанщина, но в грязи не живём.
Он молча кивнул. Она встала, прошла в темноту, вернулась с узлом.
— Держи. Переоденься.
Михаил встал, неловко стал стаскивать с себя прилипшую и пропитавшуюся угольной пылью рубаху. Анна с едва скрытым любопытством смотрела на молодое и хорошо сложенное тело Михаила. Отблески пламени костра подчеркивали рельефность мышц молодого кузнеца. Анна взяла мокрую рубаху, встряхнула её, присвистнула. — Ну и видок. Тебя, кажется, по всей округе гнали.
Она засмеялась, коротко, чуть хрипло, будто нечасто себе позволяла такое, затем резко встала и ушла не оборачиваясь в глубь пещеры. Михаил стал жадно кушать горячую, обжигающую похлебку постукивая ложкой по металлической миске. Тепло растеклось по телу понемногу успокоив внутреннюю дрожью. Михаил стал искать глазами Анну чтобы поблагодарить, но вдруг наткнулся на знакомый взгляд. Он встал и подошел. У стены, вжавшись в нее сидел Лазарь, второй кузнец в кузне отца. Он громко и с хрипом стонал, голова была разбита, из губы сочилась кровь. По всему было видно что он только что прибежал.
—Михаил, кузню твою сожгли. Сказал Лазарь задыхаясь
Михаил резко поднял голову.
— Что?!
— Лука с людьми своими. Ничего не оставили. Ни стен, ни крыши — одни угли.
Где-то внутри Михаила всё сжалось, холодной тяжестью навалилось на грудь.
— Отца твоего… Стефана… Лука застрелил. Прямо у кузни.
Михаил сжал зубы, пытаясь не закричать. Но вдруг плечи его вздрогнули, губы задрожали, и он закрыл лицо руками. Рывки тяжёлые, судорожные, больные — рыдания били его, выворачивали изнутри, заставляли дрожать всем телом.
Подошла Анна. Стояла и смотрела молча. Потом сказала:
— Послушай. Поплачь немного, если нужно - это естественно. Но потом вытри слёзы и приготовься держаться. Здесь долго жалеть не будет. У меня вся семья погибла, осталась только я. Трудно, знаю. Но надо жить дальше.
Лес был влажным, тёмным, пропитанным запахами хвои и мокрой земли. Михаил тяжело дышал, пригнувшись за стволом дерева. В руках — холодная рукоять ножа. Анна стояла напротив, её лицо было непроницаемо. Она не улыбалась и не подбадривала его, только кивнула:
— Попробуй ещё раз.
Михаил шагнул вперёд, взмахнул рукой, но Анна с лёгкостью ушла в сторону, толчком опрокинула его в мокрый мох.
— Ты мёртв, — сказала она. — Ещё раз.
Они тренировались часами. Михаил чувствовал, как ноют мышцы, как пальцы с трудом сжимают рукоять ножа. Он бросал камни, представляя их гранатами, ползал по сырой земле, взбирался на деревья. Анна показывала, как закладывать мины, как разбирать и собирать автомат с завязанными глазами. Она не жалела его.
Так шли их занятия. Дни тянулись через кровь и пот. Михаил научился распознавать момент смерти в глазах противника, ощущать вес оружия в руке, вставать, когда силы уже давно оставили его. Он изучал анатомию человека по книге, которую принесли из сожжённой школы, — знал теперь, куда вонзить нож, чтобы человек не закричал.
— Здесь не место слабым, — говорила она. — Или ты научишься убивать, или ты сам будешь убит.
Михаил смотрел на её лицо, на узкий шрам у виска, на обветренную кожу. Она была жестокой. Но в её жестокости было что-то сродни заботе.
Когда на исходе дня они сидели у костра, она спросила:
— Ты ненавидишь их?
Михаил кивнул.
— Этого мало, — сказала Анна. — Нужно уметь их убивать.
И Михаил учился.
Трава была высокой, влажной, пахла прелостью. Михаил лежал, чувствуя, как влага пробирается сквозь одежду, но не двигался. Юрек чуть дальше, вытянувшись на самой дороге, время от времени тихо всхлипывал. Он был мал, и его худые плечи вздрагивали в слабом предрассветном свете.
Вдали показались повозки. Медленно катились по выбитой дороге, колесо в одной из них поскрипывало, лошади шагали лениво. Три телеги. В каждой – по два усташа, винтовки в телегах, рядом только пистолеты. Михаил видел всё ясно: неподвижные спины, руки на коленях, тусклый блеск оружия. Они устали, расслабились. Так проще.
Юрек зашевелился, потом вскочил. Схватился за живот, застонал. Упал. Заплакал, скорчился. Телеги остановились. Один из усташей спрыгнул с первой повозки, подошёл, опустился на одно колено. В этот же миг Юрек резко дёрнулся. Блеснул клинок — тонкий, короткий, блестящий, как змея. Лезвие вошло в шею усташа, точно в ямку между ключицей и горлом. Он захрипел, схватился за рану, но кровь уже хлестала, тёмная, густая.
Михаил уже двигался. Он выскочил из травы, метнул нож. Острый клинок вошёл в грудь второго солдата. Тот не успел даже вскрикнуть. Вторая повозка заходила ходуном – усташи рванулись к винтовкам, но Михаил уже был на них, тяжёлый кулак обрушился на голову одного, второй, отчаянно выкрикивая что-то по-хорватски, бросился в лес. Исчез между деревьев.
Радован остался один. Он стиснул поводья, лицо его дёрнулось в судороге. Он медленно поднял глаза на Михаила. И узнал его. Узнал, несмотря на платок, закрывающий лицо, несмотря на тень, падавшую на скулы. Узнал и усмехнулся — грязной, искажённой усмешкой, словно от боли.
— Убей меня, убей! — выкрикнул он. — Всё равно тебе Милены не видать, голодранец! Она выходит замуж! Замуж, слышишь?!
Михаил занёс руку. В глазах Радована вспыхнула тень страха, но она тут же сменилась презрением. Михаил стиснул кулаки. Ему хотелось вонзить нож в это лицо, в эту надменную ухмылку, стереть её раз и навсегда. Но что-то остановило его. Вместо этого он схватил, Радована за ворот, рывком столкнул его с телеги. Тот ударился о землю, захрипел.
— Чтоб ты сдох, голодранец! — завопил он, лёжа в кустах. — Голодранцем был и голодранцем помрёшь!
Смех его был визгливым, диким, как у обезумевшего. Михаил быстро связал ему руки, затянул узел, бросил его в придорожную грязь. Затем запрыгнул на телегу, рванул поводья. Лошади вздрогнули, повлекли груз в сторону леса.
Радован остался лежать на дороге, шипя проклятия, всё ещё смеясь — смехом человека, который потерял всё, кроме ненависти.
 — Они тебя всё равно повесят!
Анна услышала скрип колёс ещё издалека. Лошади двигались по утоптанной дороге, сминая траву, и шуршание её казалось насмешливым. Она выбежала на поляну, навстречу телеге. Михаил спрыгнул с телеги тяжело, чуть осев в коленях, словно нёс на себе невидимый груз. Он выпрямился медленно, но не спеша взглянуть Анне в глаза. Его лицо было жёстким, натянутым, как перетянутая тетива, готовая в любую секунду сорваться. Только глаза выдавали его — в них застыла сжатая, холодная боль, какая бывает у людей, потерявших что-то важное, но не смирившихся с этим.
Анна внимательно смотрела на него. Лес вокруг затих, словно ждал.
— Ну? — коротко бросила она.
— Всё сделано, — ответил Михаил негромко, но его голос был глухим, как удар обухом. — Обоз взяли. Юрек... справился.
Анна едва заметно кивнула.
— Все?
— Двое мертвы. Двое ушли в лес.
Она медленно провела рукой по волосам, прищурилась.
— Ты не сказал главного.
Михаил молчал. Потом резко вскинул голову:
— Там был Радован.
Анна не вздрогнула, но напряглась, но её пальцы крепче сжались.
— Ты его убил?
— Нет.
— Почему?
Михаил отвёл взгляд, губы его дрогнули, но он сжал челюсти.
— Он сказал мне... — он говорил медленно, будто каждое слово было гвоздём, вбиваемым в его собственное сердце, — что Милена выходит замуж.
В воздухе повисло молчание.
— За кого? — спросила Анна, не изменившись в лице.
— За усташа. Анте.
В глазах её мелькнул быстрый, острый блеск. Она смотрела на него долго.
— Михаил...
— Я должен её увидеть, — сказал он так тихо, что его слова, казалось, исчезли в воздухе, не достигнув её.
Анна выпрямилась, сложила руки на груди.
— Безумие, — сказала она спокойно.
— Я должен, — повторил он упрямо, и в этом упрямстве слышалось отчаяние.
Анна шагнула ближе.
— А если она уже не та, кого ты помнишь? Если она тебя не ждёт?
Он замер, его лицо словно застыло, но потом в глазах вспыхнула резкая, жёсткая боль.
— Я всё равно должен.
Анна чуть склонила голову, разглядывая его.
— Ты хочешь убедиться, что она тебя предала? Или надеешься, что нет?
Он молчал.
Тогда она отвернулась, вскинув подбородок.
— Иди.
Михаил развернулся и пошёл, быстро, не оглядываясь.
Анна смотрела ему вслед, а потом тихо, неслышно пошла за ним в тени деревьев.
Михаил стоял у дома, где гуляла свадьба, спрятавшись за тёмным силуэтом старого вяза, и слушал. Издалека доносился шум — гул голосов, прерывистый смех, визгливые выкрики, пьяные песни. Всё это вздымалось в воздух, смешивалось с вечерней прохладой, с запахом прелого сена, с тусклым блеском редких звёзд, и Михаил чувствовал, как внутри него нарастает какое-то странное оцепенение.
Он знал, чего ждёт.
Ждал момента, ждал её.
Дверь распахнулась с резким скрипом.
Он весь сжался, прильнул к дереву, но взгляд его тут же метнулся вперёд.
Она.
Милена вышла на улицу, встала в проёме, чуть пошатываясь, словно колебалась, оставаться ли здесь или вернуться обратно. Он видел её лицо — при свете фонаря оно казалось ещё бледнее, но глаза… глаза всё те же, тёмные, внимательные, только будто чужие.
Михаил не дышал.
Она прислушалась к шуму деревни, к веселью за спиной, вздохнула, шагнула чуть дальше.
И вдруг — посмотрела в его сторону.
Он не отпрянул, не спрятался, не смог. Он застыл, как был, с широко раскрытыми глазами, судорожно цепляясь за этот миг.
Он знал этот взгляд.
В прошлом — в другом, далёком, безвозвратном времени — он видел его тысячу раз. В детстве, когда они смеялись, в юности, когда боялись признаться друг другу в чем-то неясном, неведомом. Этот взгляд был для него домом.
И сейчас он ждал.
Ждал в нём чего-то — крошечной вспышки узнавания, беспокойства, мельчайшего движения души, протянутой ниточки прошлого, за которую можно было бы ухватиться.
Но взгляда хватило на мгновение.
Она не дёрнулась, не выдохнула, не шагнула вперёд.
Просто посмотрела.
И отвернулась.
Словно ничего не было.
Словно он был пустым местом.
Словно он уже умер для неё.
Что-то оборвалось.
Грудь Михаила сжалась так сильно, что он не сразу понял, что его сердце всё ещё бьётся. Это была боль — не та, что режет, а та, что раздавливает, обездвиживает, та, что уже ничего не исправит.
Он отступил в тень. Развернулся. Ушёл.
Анна стояла в стороне, полускрытая в темноте, и смотрела ему вслед.
Она видела, как он исчез за деревьями, видела, как сутулилась его спина. Она знала — больше Михаил о Милене не заговорит. Она знала — что-то важное внутри него действительно умерло. И это знание придало ей сил и разбудило надежду.