Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 10. 4

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 10.4. Литературоведы-пушкинисты о Бартеневе П.И.


Майков Леонид Николаевич (1839-1900) – литературовед-пушкинист, историк литературы.

Модзалевский Борис Львович (1874-1928) – библиограф, историк литературы, литературовед-пушкинист.

Цявловский Мстислав Александрович (1883-1847 гг.) – литературовед-пушкинист.

Цявловская Татьяна Григорьевна (1897-1978 гг.) – литературовед-пушкинист.

Томашевский Борис Викторович (1890-1957) – литературовед-пушкинист.

Левкович Янина Леоновна (1920-2002) – литературовед-пушкинист.

Измайлов Николай Васильевич (1893-1981) – литературовед-пушкинист.

Ободовская Ирина Михайловна (1906-1990) – архивист, литературовед-пушкинист.

Дементьев Михаил Алексеевич (1900-1987) – архивист, литературовед-пушкинист.

Берёзкина Светлана Вениаминовна (1958) – литературовед-пушкинист.

Трубецкой Борис Алексеевич (1909-1998) – литературовед-пушкинист, историк литературы.

Гордин Аркадий Моисеевич (1913-1997) – литературовед-пушкинист, писатель.



Майков Л.Н. «Пушкин в изображении М.А. Корфа» // «Русская старина», 1899 год, сентябрь, стр. 522-523:

     <…> В воспоминаниях 1852 года М.А.  Корф усердно проводит убеждение, что в Пушкине следует строго различать поэта и человека: как высок он был в своём творчестве, так в качестве простого смертного «представлял тип самого грязного разврата». Те же прекрасные выражения М.А. Корф повторяет и в примечаниях 1854 года, причём называет жизнь Пушкина двоякою (см. с сборнике Я.К. Грота стр. 248 и 251). Прочитав эти строки ещё в рукописи, князь П.А. Вяземский справедливо заметил: «Как то обыкновенно бывает со всеми: здесь нет двоякости, исключительно или особенно Пушкину принадлежащей»*. Но биографам поэта мысль М.А. Корфа, очень обыкновенная и даже пошлая, показалась почему-то особенно поразительною, и они стали повторять её на все лады: П.В. Анненков положил её в основу своей книги: «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху» (С.-Петербург. 1874), П.И. Бартенев не раз твердил её в своих комментариях и заметках к разным документам о Пушкине, которые печатались в Русском Архиве, и даже Вл. С. Соловьёв, в своей брошюре «Судьба Пушкина» (С.-Пб., 1898), не побрезгал указать на азбучную истину, возвещённую М.А. Корфом
     * Собрание сочинений князя Павла П. Вяземского. С.-Петербург. 1893. Стр. 489.


Модзалевский Б.Л. «Пушкин. Воспоминания. Письма. Дневники…». «АГРАФ», М., 1999 г., стр. 222-223:

     Хотя П.И. Бартенев (род. 1829, ум. 1912), основатель «Русского Архива», не пользуется теперь как пушкинист такой известностью, как Анненков, Грот, Ефремов, Майков и другие, – его заслуги в области пушкиноведения весьма значительны: его, собственно говоря, следует считать главою научного пушкиноведения, основателем «науки о Пушкине». Человек с большим научным и литературным образованием, с обширнейшими историческими и историко-литературными познаниями, с редкой склонностью к русской словесности и с благоговейной любовью к Пушкину, – он был первым русским учёным, который, спустя лишь десяток лет после смерти поэта, начал собирать материалы о нём и об его литературном наследии. Метод собирания этих материалов был прост, но верен: Бартенев расспрашивал лиц, близких к Пушкину, и затем немедленно заносил вызнанное от них на бумагу, а иногда давал ещё свою запись рассказчику на проверку.
     Из таких записей составлялся ценнейший биографический и историко-литературный материал, предназначавшийся Бартеневым для дальнейшей обработки в форме связной, подробной биографии Пушкина. Как известно, Бартенев успел обработать лишь начальные главы жизнеописания своего любимого писателя и затем, уступив место Анненкову, приобретшему право на издание сочинений Пушкина, он исключительно отдался «составлению» и изданию своего детища – «Русского Архива» и к Пушкину возвращался уже редко, и то по отдельным поводам, а собирание материалов совсем прекратил… 


Цявловский М.А., Цявловская Т.Г. «Вокруг Пушкина. Дневники, статьи 1928-1965». «Новое литературное обозрение», М., 2000 г.:

     Нужно сказать, что библиотека Бартенева совсем не была так хороша, как можно было думать. Скупой до болезненности, он жалел денег на покупку книг, всегда предпочитая или получить их даром, или присвоить. Ведь это с ним был классический случай необыкновенной наглости с присвоением книги. Известный китаист Васильев имел неосторожность одолжить одну редчайшую книгу Бартеневу. Когда через несколько лет он попросил Бартенева вернуть её, то тот заявил, что никогда этой книги не брал, да и не мог брать, так как у него у самого есть эта книга. Подковыляв к одному из книжных шкафов своей библиотеки, Бартенев достал эту книгу Васильева и, показывая её ему, заявил грубым голосом: «Как же вы говорите, что это ваша книга, когда на ней мой экслибрис?»
(стр. 46)

     Жадное любопытство к прошлому – вот что двигало Бартенева всю его жизнь. Бартенев – это «Русский архив», и «Русский архив» – это Бартенев. В этом служении (в конечном счёте бескорыстном, потому что велику ли прибыль имел он от журнала) Бартенев был способен на нечто близкое к героизму. Я разумею факт, ещё малоизвестный в печати, – предоставление Герцену «Записок Екатерины». Найдя список этих записок в архиве Воронцова, Бартенев привёз его Герцену в Лондон. Замечательно, что эти записки были изданы Герценом с анонимным предисловием, как мне удалось доказать, написанным Бартеневым. Нельзя себе представить впечатление, какое произвело это издание в России, в особенности в семье Романовых, которые были скандализированы уже одним тем, что они оказывались Салтыковыми. Виновником всего этого грандиозного скандала был убеждённый монархист!
     Та же жадность к неопубликованному позволяла Бартеневу посягать на чужую собственность. Не помню кто, вероятно Садовский, рассказывал такой случай с Бартеневым. Приехав к какому-то важному барину в его подмосковную, Пётр Иванович своими расспросами заставил его не только рассказывать семейные предания, но и показать какую-то заветную рукопись. Отправляясь спать в отведённую ему в мезонине дома комнату, Пётр Иванович попросил гостеприимного хозяина дать ему рукопись почитать на сон грядущий, как говорится. Наутро просыпавшийся рано хозяин, выйдя прогуляться в сад, заметил свет в окне той комнаты, где спал Бартенев. Чуя то-то недоброе, он потихоньку поднялся в мезонин, открыл дверь и увидел за письменным столом Бартенева, заканчивающего переписку полученной им рукописи.
     Хозяин подошёл к столу, молча взял свою рукопись и копию, сделанную Бартеневым, и унёс их на глазах изумлённого и тоже молчащего гостя*.
     * Сравнить запись рассказа на эту же тему, который Татьяна Цявловская сделала со слов В.И. Саитова в ноябре-декабре 1933: «Бартенев – умный и образованный человек, но большой плут. Когда он приезжал сюда, он всегда у Шереметева останавливался. Помню, был такой случай. У Шереметева был дневник императрицы Марии Александровны. Бартенев его просто украл. Шереметев не сразу хватился. Потом понял, кто взял, но уже ничего не сделал. Вор великий».
(стр. 54)

     Не знаю, был ли он последним мастером анекдота, но что в покойном Петре Ивановиче [Бартеневе – С.Б.] мы имеем одного из самых крупных знатоков и собирателей русского исторического анекдота – это бесспорно. Теперь, когда я познакомился, можно сказать, полностью со всеми его писаниями, не только опубликованными, но и неопубликованными (об этом речь ниже), я могу сказать, что Бартенев дальше анекдота не шёл.
    <…>
     Биографический материал в виде воспоминаний о Пушкине – вот область, в которой, повторяю, Бартенев – величина непревзойдённая. Но уже как публикатор документов – Пётр Иванович теперь нас, конечно, не удовлетворяет. В частности, публикация текстов Пушкина из тетрадей, ныне хранящихся в Ленинской библиотеке, не выдерживает даже снисходительной критики. Лица, знавшие Бартенева в последние годы его жизни, как, например, Николай Иванович Тютчев, относятся к нему довольно насмешливо за слабость Бартенева рассказывать разные пикантные истории о знаменитых людях. Конечно, старик тут немного путал, порой прибавлял для красного словца, порой (вероятно, бессознательно), как человек определённых взглядов, искажал в угоду им. Но было бы чрезвычайно близоруко на основании впечатлений от этой эпохи старческого угасания судить о Бартеневе в целом.
(52-54)

     Когда я пришёл на пасхе (1917 или 1918 года) ко Льву Эдуардовичу [Бухгейму – С.Б.], он мне, рассказывая о покупке у Бартенева, показал и эту тетрадь, с содержанием которой не то не успел ознакомиться, не то не смог прочесть спервоначалу не такой разборчивый почерк Бартенева. С трепетом просматривая эту тетрадь, я наткнулся на рассказ о любовной сцене Пушкина с графиней Фикельмон, который тут же и прочёл ему. Эту тетрадь, а также и том рукописей, на корешке которого рукой Петра Ивановича написано «Письма Пушкина» и содержащей в себе автограф Пушкина «Что есть журнал…» и преимущественно копии писем Пушкина, Лев Эдуардович передал мне, сказав: «Используйте всё это, как хотите. А после издания этих рукописей передайте их от моего имени в Пушкинский Дом».
     Бартеневскую запись рассказа Нащокина о Пушкине и графине Фикельмон я обработал в виде статьи, которую прежде всего прочёл летом 1921 г. в Союзе писателей. Среди слушателей, помню, были: Эфрос, Гершензон, Дживелегов, Ю.И. Айхенвальд, Грифцов, Львов-Рогачевский, Борис Зайцев, Лидин и Сергей Бобров. Чтение (с купюрой одного слишком откровенного места) произвело сильное впечатление. <…>
(стр. 46-47)

     Чтобы покончить с этим рассказом Нащокина, замечу, что Щёголев на мой вопрос, считает ли он правдоподобным этот рассказ, сказал, что ничего неправдоподобного в нём он не видит. От Щёголева же я узнал об обнаруженной Б.Л. Модзалевским в бумагах П.В. Анненкова записи «Жаркая история с женой австрийского посланника». Со своей милой, лукавой улыбкой Щёголев говорил, имея в виду скептиков: «Ну какая же «жаркая история»? – Ну горячий спор о чём-нибудь».
     Из контекста записи Анненкова точно бы следует, что сделал он её со слов не Нащокина, а, может быть, со слов Плетнёва. Для меня теперь несомненно, что карандашная помета на полях записи Бартенева, говорящая о том, что героиней эпизода была Фикельмон, сделана М.Н. Лонгиновым.
(стр. 50)

     Был у меня на днях Мих. Павл. Алексеев из Одессы, приехавший на несколько дней в Москву продавать чохом весь завод пушкинского сборника, изданного главным образом его стараниями в Одессе. Рассказывал он о своей работе «П.<ушкин> и Е.К. Воронцова». В результате его разысканий выходит, что никакого серьёзного романа у них не было и что легенду об этом пустил Бартенев. В архивах Одессы Алексеев нашёл ряд дат по хронологии пребывания (дни приезда и отъезда) Воронцовых в Одессе, колеблющих аттрибуцию Воронцовой стихотворений Пушкина. Работу Алексеева я хочу печатать во 2-м томе «Пушкинского Ежегодника», если таковой будет. До сих пор Витязев, кажется, не сдал в набор первого тома!
(стр. 70)

     Ср. запись рассказа на эту же тему, кот. Т.Ц. сделала со слов В.И. Саитова в ноябре-декабре 1933: «Бартенев – умный и образованный человек, но большой плут. Когда он приезжал сюда, он всегда у Шер<еметева> останавливался. Помню, был такой случай. У Шер. Был дневник имп. Мар<ии> Александр<овны>. Бартенев его просто украл. Шер. Не сразу хватился. Потом понял, кто взял, но уже ничего не сделал. Вор великий».
(стр. 224)


Томашевский Б.В. «Пушкин. Работы разных лет». «Книга», М., 1990 г.:

     Изучение рукописей [Пушкина – С.Б.] или, вернее, обработка их началась еще с посмертного издания. Широко использовал рукописный фонд Анненков. После него рукописями семьи занимался Бартенев, напечатавший из них много отрывков в «Русском архиве» (есть отдельное издание: «А.С. Пушкин». Москва, 1881 г.). Однако работа Бартенева случайна и ненадежна.
     Первый серьёзно подошёл к изучению автографов Пушкина Вяч. Евг. Якушкин, который описал весь фонд Румянцевского музея и опубликовал свою работу в «Русской старине» 1884 года. Хотя работа Якушкина представляет лишь внешнее описание рукописей, с некоторыми наиболее интересными выдержками, но она до сих пор является совершенно незаменимым справочником для работы над текстами Пушкина. К сожалению, подобных справочников нет для других собраний.
     Именно Якушкину мы обязаны развитием изучения пушкинских рукописей. Именно он в Академическом издании проводил линию полного опубликования всех черновиков.
(стр. 31-32)

     Легенда о жизни Поэта (с большой буквы – героя лирики) не умирает со смертью автора. Вокруг его имени нарастает своего рода «фольклор» в форме подозрительных «мемуаров» маститых старцев. Легенда ширится и растет, достигая, наконец, своего полного развития и затем, как всякая устная словесность, никнет и хиреет. Но современные исследователи часто в изысканиях своих обнаруживают такие полулегендарные сказания. Я не хочу оспаривать популярной ныне версии о любви Пушкина к Марии Раевской-Волконской, но отмечу, что корни её мы находим в 40—50-х годах, когда она была достоянием устных преданий, и у Бартенева, и у Анненкова (у последнего весьма осторожно) мы находим ясные следы этой версии. Именно такие собиратели устной традиции, как Бартенев, и были фокусами этой творимой легенды о поэте, где реальные факты переплетаются с фактами муссированными, со сплетнями – формой великосветской устной словесности – и анекдотами, часто случайно приурочиваемыми к тому или иному лицу.
(стр. 47)

     С 1863 г. Бартенев издает «Русский архив». Его пушкиноведческие работы сводятся к публикации документов и кратким примечаниям к ним. Попытки его в начале 80-х годов заняться изучением автографов Пушкина (поступивших в эти годы в Румянцевский музей) оканчиваются неудачей: Бартенев совершенно не был к тому подготовлен и не проявил необходимого умения к подобного рода занятиям.
     Общий взгляд Бартенева на Пушкина в достаточной мере отразился в его речи на торжестве открытия памятника Пушкину в Москве. Смысл речи в том, что Пушкин в юности под «хмельным действием» французской революции увлёкся свободой, но затем по наставлениям Карамзина вступил на путь «внутреннего самосовершенствования». В Михайловском он выучил наизусть многие страницы Евангелия и весь Псалтырь («таково было историческое воздействие, произведённое на него русскою старинною жизнию»). Финал речи Бартенева, около её трети, был посвящен прославлению Николая I. Всё заканчивалось возгласом: «Искренняя ему благодарность (не Пушкину, а Николаю. – Б. Т.) от беспристрастного потомства».
     И хотя в 60-е годы Бартенев избегал высказывать подобные «беспристрастные» взгляды, но совершенно очевидно, что его нельзя назвать представителем передовой русской общественной мысли.
(стр. 622-623)


Левкович Я.Л. «Биография» // «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», «Наука», М.-Л., 1966 г., стр. 265-266:

     В то время, когда Анненков и Бартенев заинтересовались Пушкиным, ещё были живы многие его современники, в памяти которых сохранилось множество сведений об обстоятельствах и обстановке жизни и творчества поэта. Первые пушкинисты энергично принялись собирать материалы о Пушкине у его друзей и родных и собрали ценные биографические данные. Инициативе Анненкова мы обязаны воспоминаниями Л.С. и О.С. Пушкиных, П.А. Катенина, В.И. Даля, С.П. Шевырева, П.В. Нащокина, П.А. Плетнева, А.П. Керн, М.А. Корфа, Ф.Ф. Матюшкина, С.Д. Комовского, М.Л. Яковлева, А.Ф. Вельтмана. Бартенев собирал главным образом устные рассказы и записал в свои тетради воспоминания 21 лица (среди них рассказы В.И. Даля, П.В. и В.А. Нащокиных, Е.А. Долгоруковой, К.К. Данзаса, П.А. и В.Ф. Вяземских и др.).
     Главная заслуга Бартенева как биографа Пушкина и заключается в его собирательской и публикаторской деятельности. Начав в 1863 году издавать «Русский архив», этот влюблённый в поэзию Пушкина неутомимый собиратель опубликовал огромное количество биографических материалов. В начале своей деятельности Бартенев выступил и в качестве биографа Пушкина. В 1854-1855 годах в «Московских ведомостях» была напечатана серия его статей «А.С. Пушкин. Материалы для его биографии», в которых освещался ранний период жизни поэта (до ссылки). Появление фундаментальной монографии Анненкова, по-видимому, заставило Бартенева отказаться от продолжения работы, и только в 1861 году он напечатал другую часть своих материалов – «Пушкин в Южной России». Эта работа значительно дополняла исследование Анненкова и впервые давала обстоятельное изложение истории ссылки Пушкина. Работа Бартенева, ценная своей фактической стороной, не выдерживает критики там, где автор делает попытку интерпретации творчества Пушкина. Его литературные характеристики ограничиваются эмоциональными эпитетами, а попытки историко-литературного толкования сводятся к стремлению установить биографической эквивалент. Таким образом, от Бартенева ведёт начало традиция биографического метода изучения творчества Пушкина.
     Иной характер носила пушкиноведческая деятельность Анненкова. Его основные пушкиноведческие работы – «Материалы для биографии Пушкина» (1855) и «Пушкин в Александровскую эпоху» (1874) представляют обширные исследования, целиком построенные на неизданных материалах. В руках Анненкова, кроме собранных им воспоминаний, был весь архив Пушкина, хранившийся у Н.Н. Ланской. Появление свежих и чрезвычайно интересных архивных материалов (среди которых были выписки из черновых тетрадей и писем Пушкина и его неизданные произведения) в трудах Анненкова, а также талант биографа сделали работы этого исследователя одним из важнейших этапов в разработке биографии Пушкина. Благодаря тому что источники многих сведений о Пушкине, сообщаемых Анненковым, утрачены, его труды не потеряли своего значения и в наше время. Но значение их не ограничивается богатством привлеченного фактического материала. Автор первой фундаментальной биографии Пушкина неизбежно должен был практически решать методологические вопросы: из каких элементов должна строиться биография писателя, какое место должно быть отведено его творчеству, в каком аспекте должны освещаться проблемы, связанные с творчеством, какую принять периодизацию и др. «Цель биографии – уловить мысль Пушкина», – писал Анненков; иными словами, жизнеописание поэта должно включать не только внешние факты и эпизоды его жизни, но и «умственную жизнь», т.е. вопросы, связанные с мировоззрением поэта, его интеллектуальным, творческим развитием. Пушкин: – писатель, критик, полемист, историк, мыслитель, опередивший свое время, зачинатель новой русской литературы – все эти разносторонние черты личности поэта входят в круг внимания биографа.


Измайлов Н.В. «Текстология» // «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», «Наука», М.-Л., 1966 г., стр. 563:

     Основной фонд рукописей Пушкина, как уже было сказано, после завершения работы Анненкова оставался в течение 25 лет закрытым и недоступным для исследователей и редакторов его сочинений. Только в 1880 году, после открытия московского памятника, подчиняясь настойчивым уговорам П.И. Бартенева и др., старший сын поэта А.А. Пушкин передал почти все рукописи своего отца, за исключением Дневника 1833-1835 годов, материалов для истории Петра I и некоторых других, в Московский Публичный и Румянцовский музеи (теперь Гос. Библиотека СССР им. В. И. Ленина); передал, однако, на условии, что доступ к ним будет предоставлен сначала единственно и исключительно П.И. Бартеневу и лишь после окончания его занятий станет свободным.
     П.И. Бартенев работал над рукописями в 1880-1882 годах. Но если Анненков в своё время рассматривал рукописи систематически и последовательно (насколько это было тогда возможно) и правильно понимал значение общего исследования целого фонда, целых тетрадей одной за другой для изучения истории творчества поэта опять-таки в её целом, Бартенев подходил к своей задаче совершенно иначе. Принцип единства и цельности исследования был надолго утрачен, и публикации издателя «Русского архива» служат ярким тому доказательством: П.И. Бартенев старался извлечь из огромного богатства черновых тетрадей то, что было новым, неизвестным, притом то, что бросалось в глаза, что было наиболее легко читаемо и что он умел прочесть. Эти немногие разобранные и прочитанные им тексты (например, отрывки черновых «Медного всадника» и так называемого «Езерского») он публиковал в виде крайне примитивных, отрывочных сводок, иногда небезынтересных для читателя, но научное значение которых было уже тогда совершенно ничтожно.


Ободовская И.М., Дементьев М.А. «После смерти Пушкина. Неизвестные письма», «Советская Россия», М., 1980 г., стр. 342:

     Бартенев Пётр Иванович (1829-1912), историк, археограф, библиограф. Окончил историко-филологический факультет Московского университета. В течение полувека издавал журнал «Русский архив», где публиковал материалы по русской истории XVIII-XIX вв., и литературно-биографические изыскания о русских писателях, в том числе и о Пушкине. Однако публикации Бартенева в ряде случаев в археографическом и текстологическом отношениях стояли не на достаточно высоком уровне.


Ободовская И.М., Дементьев М.А. «Наталья Николаевна Пушкина. По эпистолярным материалам». «Советская Россия», М., 1985 год, стр. 168-169:

     И еще один момент, на который следует обратить внимание. В рассказах о Пушкине, записанных со слов Вяземских, не всегда достоверных, П.И. Бартеневым, мы читаем: «Хозяйством и детьми должна была заниматься вторая сестра, Александра Николаевна». Это утверждение опровергается письмом Натальи Николаевны: именно она «ведёт дом, занимается мелкими хозяйственными хлопотами», которыми не хочет беспокоить мужа. «Не забудь про кучера, – пишет она –…я умоляю Сережу уступить мне своего повара пока он ему не нужен…»
    Публикации Бартенева когда-то имели успех, им верили, ими пользовались, в частности чтобы доказать, что жену Пушкина интересовали только балы и вечера. Кстати, Бартенев не взял на себя труд проверить всё то, что ему рассказывали Вяземские, в особенности Вера Фёдоровна, которая распространяла весьма нелестные слухи о семейной жизни Пушкиных. Однако в советское время к материалам Бартенева стали относиться осторожнее: в археографическом и текстологическом отношениях они не всегда были на должном уровне.


Берёзкина С.В. «Михаил Семевский – биограф Пушкина» // Семевский М.И.  «Прогулка в Тригорское». Издательство «Пушкинский Дом», СПб., 2008 г., стр. 13-14:

     В письме от 14 октября 1866 г. Бартенев сообщал, что статья Семевского о Языкове переносится н следующий год, и продолжал переговоры, касающиеся публикации писем Пушкина на страницах «Русского архива»: «Письма же Пушкина к П.А. Осиповой и к Вульфу были бы кстати и появились бы в ноябре, в подлиннике и переводе: в этом номере я их непременно помещу и буду ждать нетерпеливо. Само собой разумеется, что их надо напечатать вполне и со всею подобающее точностью». Статья «Н.М. Языков. 1803-1846» появилась в майско-июньском выпуске «Русского архива» за 1867 г., и, отвечая на недоумения Семевского по поводу её публикации, Бартенев сообщал ему в письме от 14 мая: «Сокращения в «Языкове» сделаны с вашего предварительного позволения. Разумеется, поклонюсь Вам низко за вторую статью о Языкове <…> Вы должны согласиться, что письма и стихи Языкова однообразны и требовали выпусков и по другим уважениям». Это письмо отражает лишь начало конфликта Семевского с Бартеневым, который принял открытую форму, когда дело дошло до оплаты публикаций. Прижимистый и лукавый Бартенев так ответил недовольному гонораром Семевскому в письме от 21 июня 1867 г.: «За откровенность – откровенность. Я готов платить и по 50 р. с листа за обделанные статьи, в роде той, какая в 1-й кн<ижке> «Вестника Европы». Но в статье о Языкове что же Вашего? Едва наберётся на три столбца; неизданных же писем Языкова и у меня лежат в подлиннике до 50, но в них мало любопытного: не такой человек, чтоб дорожить каждым его письмом. Итак, прежде условия о цене мне надо видеть вторую статью о Языкове». Конечно же, находчивость редактора, по-видимому, за бесценок напечатавшего интереснейшие в историко-литературном отношении документы, так поразила автора, что от намерения публиковать следующую статью о Языкове он вообще отказался. На письме Бартенева Семевский оставил красноречивую помету: «Не отвечал». Не удивительно, что свою деятельность издателя «Русской старины» Семевский начал с публикации ряда критических заметок по поводу материалов «Русского архива», о чём предварительно известил Бартенева, а тот в свою очередь ответил ему на это в письме от 28 января 1870 г.: «Печатайте, пожалуйста, те три заметки о «Р<усском> арх<иве>», о которых пишите. Я постараюсь ими воспользоваться для улучшения дела. С моей стороны о раздражении не может быть речи. Я искренне радуюсь Вашему делу». Так на материалах из Тригорского завязался конфликт между Семевским и Бартеневым, который не был исчерпан учтивыми фразами примирительного письма и в дальнейшем развивался как соперничество двух исторических журналов, петербургского и московского.


Трубецкой Б.А. «Пушкин в Молдавии». «Картя Молдовеняскэ», Кишинёв, 1976 г., стр. 9:

     В опубликованной работе «Пушкин в южной России» [Бартенева П.И. – С.Б.] было допущено много ошибок, сообщены неверные факты, что вызвало критические замечания знакомого Пушкина по Кишинёву И.П. Липранди. Но, опровергая и поправляя Бартенева, Липранди одновременно сообщил обильное количество разных фактов из кишинёвской жизни 20-х гг. XIX в. Так появились дневниковые записи воспоминаний И.П. Липранди, сделанные им в форме возражений и замечаний на статью Бартенева. В части, касающейся жизни и быта Кишинёва, кишинёвского периода жизни Пушкина, воспоминания И.П. Липранди представляют неоценимо важный материал*.
     *  И.П. Липранди Из дневника и воспоминаний. «Русский Архив», 1866, № 8-9. СПб., стб. 1213-1284 и № 10, стб. 1393-1491.


Гордин А.М. «П.И. Бартенев – биограф Пушкина» // Бартенев П.И. «О Пушкине». «Советская Россия», М., 1992 г.:

     По своим политическим взглядам Бартенев был далек от всякого вольномыслия. Он принадлежал к кругу славянофилов, был убеждённым монархистом. Но объективный взгляд подлинного историка позволял ему подниматься над узостью политического консерватизма. И всё направление его журнала, вполне «благонамеренное», было, однако, свободно от этой узости, односторонности, отличалось научной широтой и самобытностью. Особенно в первые, лучшие два десятилетия своего существования. Некоторые «либеральные вольности» редактора, обилие декабристских материалов в журнале даже вызывали нарекания таких людей, как Вяземский и Лонгинов. Что же касается научной добросовестности, точности и взыскательности, «Русский Архив» всегда почитался образцом такого рода изданий (только ближайшие сотрудники и авторы знали, что редактор изредка позволяет себе самовольное вмешательство – сокращения, исправления публикуемого текста – разумеется, без ущерба для его смысла).
(стр. 8)

     Материальное положение юноши [Бартенева П.И. – С.Б.] было трудным. «Дома у нас было плохо, – вспоминал он, – нечего было посылать мне, и я перебивался кое-как». В какой-то момент пришлось даже продать золотую гимназическую медаль. Средства к существованию добывал главным образом частными уроками, зарекомендовав себя знающим и добросовестным репетитором. Потрудился во многих состоятельных московских семьях, накопив немало ярких наблюдений. Чуть было не попал в учителя к детям В.А. Жуковского. Летом 1849 года готовил в 3-й класс гимназии племянника поэта H.М. Языкова. Через Языкова познакомился с А.С. Хомяковым. Рьяный славянофил, поэт и публицист Хомяков при первой же встрече произвёл на юного Бартенева сильнейшее впечатление: «Могу повторить за себя снова слова одного из поклонников Магомета: он схватил меня за сердце, как за волосы, и не отпускал больше прочь». Близость с Хомяковым, а позднее со всем кругом московских славянофилов сыграла существеннейшую роль в формировании мировоззрения Бартенева. Основных принципов славянофильской идеологии, неприятия любого «западничества» он придерживался всю жизнь (известно его отрицательное отношение к сочинениям Чаадаева, Герцена, Тургенева). Однако в своей практической литературно-издательской деятельности подчас вступал в противоречие со своими убеждениями.
(стр. 11)

     Летом 1853 года Бартенев вернулся в Москву, – и с древней столицей связана вся его дальнейшая жизнь, разносторонняя деятельность ученого-историка, литератора, издателя.
     Деятельности этой не мешала, а скорее содействовала служба в московском архиве Министерства иностранных дел, куда он определился в конце того же 1853 года по рекомендации С.М. Соловьева. Занятия в архиве соответствовали его интересам. Здесь прошёл он серьёзную школу обращения с историческими документами, познакомился с некоторыми из числа строго секретных.
    Одновременно продолжаются и углубляются его связи с кругом славянофилов. Происходят постоянные встречи с Елагиными, Аксаковыми, Киреевскими. Общение с этими людьми Бартенев «почитал счастием своей литературной и общественной жизни».
     К этому времени относится его активное сотрудничество в журналах славянофильского направления.
    В середине 1858 года Бартенев оставляет службу в архиве и уезжает за границу. Он хочет увидеть Европу, познакомиться с достижениями мировой науки. Германия, Бельгия, Франция, Англия, Чехия... Отовсюду он шлет друзьям обстоятельные письма. П.А. Плетнёв 14 (26) ноября 1858 г. сообщал П.А. Вяземскому: «Бартенев долго жил в Бельгии, два раза съездил в Лондон, влюбился в него и в англичан. Теперь он в Париже, где бранит всё французское. В начале декабря, вероятно, он достигнет Праги, главной цели своего путешествия». В Берлине он слушал лекции К. Фишера и других знаменитых университетских профессоров, в Брюсселе встречался с польским эмигрантом историком И. Лелевелем, в Праге вёл дружеские беседы с видными деятелями славянского мира – В. Ганкой, П. Шафариком и другими. Проблемы славянства входят в круг его первостепенных интересов. В этом смысле Плетнёв и называет Прагу «главной целью его путешествия».
     Особо примечательны поездки Бартенева в Лондон, где он встречался с А.И. Герценом. Здесь мы находим проявление той противоречивости общественно-политической позиции Бартенева, о которой уже говорилось выше и которая при явном консерватизме и монархизме не исключала интереса к радикальным общественным течениям и их выдающимся представителям. Решительно не приемля как революционных взглядов Герцена, так и его художественных произведений, Бартенев в то же время сочувственно относился к герценовским вольным изданиям, особенно к «Полярной Звезде», за публикацию исторических документов, опубликование которых на родине было невозможно. В 1858 году в «Полярной Звезде» были напечатаны «Записки» Екатерины II, тщательно скрываемые в России. Все терялись в догадках, кто мог передать их лондонскому изгнаннику Герцену. Правительственные агенты упорно искали виновного. На Бартенева, конечно, никто не мог подумать. А это был именно он. С немалым риском для себя тайно перевёз он их через границу и доставил в Лондон. Решение пойти на риск и передать запретные тексты Герцену было вызвано, конечно, не желанием дискредитировать императорский дом, а энтузиазмом историка, убеждённого в том, что столь важный документ должен быть обнародован. Сделать же это можно было только за пределами России и при тех возможностях, которыми располагал Герцен.
     Вернувшись в начале 1859 года на родину, Бартенев принимает предложение занять место заведующего Чертковской библиотекой, где проработал почти полтора десятка лет.
(стр. 12-13)

     Из родных Пушкина наиболее добрые отношения сложились у него со старшим сыном поэта Александром Александровичем. В апреле 1862 года он писал Плетнёву: «Мне сказывали, будто один из сыновей понимает, что такое отец его. Смею думать, что труд мой должен обратить на себя его внимание». Именно от него получил Бартенев некоторые важные рукописи, для чего ездил к А.А. Пушкину на место его службы в г. Козлов Тамбовской губернии.
(стр. 17)

     Среди прочего Бартеневым были прочитаны и опубликованы с его комментарием не вошедшие в окончательный текст строфы «Медного Всадника», «Евгения Онегина», отдельные строки и варианты «Кавказского пленника», ряда стихотворений. Благодаря его усилиям впервые появились в печати «Воображаемый разговор с Александром I», отрывок из ненаписанной драмы «Вадим», отрывки из «Дневника» Пушкина, которому Бартенев придавал очень большое значение, критические статьи. Руководящим принципом для него было: «Всего важнее восстановить произведения поэта, как они были приготовлены им самим к оглашению или как он что написал, но не мог напечатать по условиям цензуры или каким иным».
     До 1855 года – до выхода первого тома Собрания сочинений Пушкина под редакцией П.В. Анненкова – Бартеневым скопированы из «своеручных тетрадей» и различных списков сотни стихов: последняя часть «Деревни», «Чаадаеву», «Ф.Н. Глинке», «Вольность», «Кинжал», «Арион», эпиграммы... Текст стихотворения «Во глубине сибирских руд», переписанный С.А. Соболевским, Бартенев дополнил недостававшими четырьмя стихами. В эпиграмме «Собранье насекомых» расшифровал скрытые под звёздочками фамилии – Глинка, Каченовский, Свиньин, Олин, Раич. Тщательно выписаны «варианты и дополнения» к печатному тексту некоторых произведений в первом посмертном Собрании сочинений 1838 года, из тетради, принадлежавшей С.Д. Полторацкому. Иногда это варианты отдельных строк, например, в «Евгении Онегине»: вместо «мужик судьбу благословил» – «и раб судьбу благословил», иногда несколько строк, пропущенных или означенных точками.
     Копии Бартенева, как указывал М.А. Цявловский, дают возможность установить раннюю рукописную традицию пушкинского текста. Первостепенное значение приобретает его колоссальный труд по копированию и публикации всего написанного Пушкиным в тех случаях, когда ни автографа, ни прижизненного печатного текста того или иного произведения не существует. Тогда бартеневская копия играет роль первоисточника.
     К сказанному следует добавить, что на страницах «Русского Архива» Бартеневым было напечатано немало очерков и некрологов, посвящённых современникам поэта, их писем и других материалов, прямо как бы с Пушкиным не связанных, но характеризующих пушкинскую эпоху в самом широком смысле слова.
(стр. 24-25)

     <…> Бартеневу было известно далеко не всё об этих «настроениях». Несколько лет спустя он получит от Ф.Н. Глинки более подробное описание событий, непосредственно предшествовавших ссылке, но уже то, что Бартенев знал в 1861 году, позволило ему дать их правильную характеристику. Именно благодаря ему стали широко известны многие, ныне знакомые всем, эпизоды из жизни Пушкина, предшествовавшие ссылке – как он в Большом театре показывает портрет ремесленника Лувеля, убийцы герцога Беррийского с более чем смелым комментарием; как заставляет генерал-губернатора графа Милорадовича хохотать над своими «крамольными» стихами, которые сам же для него переписал; как накануне отъезда, зайдя к Чаадаеву, оставляет записку: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы» (текст записки передан по памяти самим Чаадаевым)... Бартеневым воспроизведены слова напуганного событиями в Европе царя в разговоре с директором Лицея Е.Ф. Энгельгардтом: «Пушкина надобно сослать... Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает».
(стр. 30)