Не всё в этой жизни измеряется баблом, дружок

Раннее утро заставило его проснуться от луча солнца, который вонзился прямо в глаз, хотя было что-то еще… Запах! Точно! Этот запах… До боли знакомый и такой же противный. Гарь. Запах гари. Эта вонь смешивалась с чем-то терпко-сладко-гнилым, что он знал, но не помнил. Несмотря на, казалось бы,  яркое солнце — в комнате было темно, но сквозь щели в ставнях пробивался  свет, отбрасывая на стены причудливые тени. На покосившемся деревянном столе лежал конверт из плотной желтоватой бумаги. Без марки, без адреса, только его имя, выведенное странными чернилами – слишком тёмно-красными, слишком грязными: «Михаилу Сергеевичу».

Внутри — неприятно холодный металлический ключ с гравировкой: «№13» и клочок бумаги с неровным почерком: «Спасибо за сделку. Ты получишь то, что заслужил. С уважением, Ваш покорный слуга. Здесь и навсегда».

Разорвал конверт на мелкие клочки, как всегда поступал с ненужными документами, сжал ключ в кулаке, ощущая, как его рёбра впиваются в ладонь. Вспомнил странного старика в потёртом пиджаке цвета заплесневелого хлеба, что три дня назад пришёл к нему в офис; он пах нафталином и чем-то ещё — словно  его только что выкопали из земли и не успели отмыть.
- Я продаю ключ от истинного богатства, — прошептал старик, и Михаил заметил, что его зубы слишком белые и ровные, как у молодого человека. И еще… Острые?!
Михаил расхохотался:
- Что ты можешь предложить кроме бабла? Бабло — мой единственный бог, старый паскудыш. Только оно имеет цену и только ради него стоит прожить эту жизнь.

Но старик настаивал, положив на стол костлявую руку с длинными ногтями:
- Открой дверь №13. Увидишь, что-то, что явно дороже денег. Только не говори потом, что тебя не предупреждали...
Михаил выбросил ключ в урну у офиса тем же вечером, а потом долго отмывал руки антисептиком, боясь – не подхватил ли какую заразу. Но на следующее утро конверт с ключом снова лежал на столе в кабинете, только уже покрытый тонким слоем пепла.

Он решил всё радикально (как уже не раз действовал) – сходит, фиг с ним – от него не убудет. Да и адрес казался подозрительно знакомым, как будто он там бывал. Хотя что миллиардеру делать в пятиэтажке на окраине — сером, обшарпанном здании, которое, казалось, дышало сыростью...

...Подъезд с облупленной штукатуркой, лифт не работал — его дверцы зияли, как рот мертвеца. Михаил поднялся на пятый этаж, сверяясь с бумажкой. Его ботинки из крокодиловой кожи почему-то оставляли на ступенях мокрые следы, хотя на улице не было дождя и весь путь был не более метра – от машины и до парадной. Дверь №13 была единственной на всём этаже — остальные квартиры, судя по странным пятнам и слоям пыли на табличках, пустовали годами. Мужчина присмотрелся – пятна казались… Кровавыми?
Ржавая табличка, царапины на дверной краске странного вида… Словно… Словно кто-то пытался выбраться?! Наверное, показалось. Ключ повернулся, раздался еле слышный щелчок, и дверь открылась сама, скрипя, как крышка старинного гроба, где никто не додумался смазать петли хотя бы растительным маслом.

Внутри — комната, заставленная бесконечным количеством зеркал - от пола до потолка. Они отражали друг друга, создавая бесконечный коридор из Михаилов, каждый из которых смотрел на него с разным выражением: один — испуганный, другой — жадный, третий — уже мёртвый, а четвёртый… Четвёртый просто был. Пока был.

В центре — стол с весами, старинными, латунными. На одной чаше — золотые слитки, сверкающие неестественно ярко. На другой — фотография: Михаил, его жена и дочь в парке. Снимок был сделан пять лет назад, до того момента, когда он в соплях и слезах продавал их квартиру за долги.

Голос за спиной, похожий скорее на шёпот, что издают падающие сухие листья:
- Выбери, что тяжелее, что нужнее. – Спину, казалось, буравили чьи-то глаза и Михаил не выдержав, обернулся. Старик, тот самый старик — стоял в дверях, но теперь он выглядел иначе — его кожа была серой, как у трупа, а глаза... Глаза были как две угольные ямы, в которых мерцали крошечные огоньки.
- Ты что, псих? — Михаил потянулся к золоту, но слитки оказались ледяными на ощупь.
- Если возьмёшь слитки — заберёшь их. Но тогда на другую чашу ляжет то, что ты потерял, хотя можешь вернуть, — проскрипел старик, и Михаил понял, что его губы не двигаются. Голос звучал прямо у него в голове.
Михаил засмеялся — смех получился нервным, надтреснутым. Схватил слитки. Весы качнулись. Золото перевесило. Как перевешивало всегда. Фотография на другой чаше почернела и рассыпалась в прах.

— Гениальный развод. Где скрытая камера? — Он сунул слиток в карман, но тот прожёг ткань и упал на пол с глухим стуком, оставив ожог на бедре.
Старик вздохнул — из его рта вырвалось облачко чёрного дыма:
- Теперь ты пройдёшь через все двери.
Зеркала вдруг ожили. В них мелькнули тени: дочь в дырявой куртке, стоящая у чужого подъезда; жена, стирающая кровь с разбитой губы тряпкой, которую она потом выжимает в стакан...
Михаил рванул к выходу, но дверь исчезла. Вместо неё — ещё одно зеркало.
И в нём — он сам, но с пустыми глазницами и широкой, неестественной улыбкой.

Следующая комната была пуста, если не считать стула с облезлой краской и телефона на стене — старого, с полуразбитым диском на котором кое-где ещё читались буквы, с потрёпанным шнуром.
Трубка упала со звонком, прозвучавшим как погребальный колокол. Михаил поднял её.
— Пап? — Голос дочери. Ей было семь, как на той фотографии. — Ты обещал прийти на утренник. Ты обещал!
— Я... занят. Зарабатываю деньги для нас. Деньги важнее, — он бросил трубку, но она не упала, а зависла в воздухе, словно кто-то её подхватил.
С потолка внезапно хлынула вода. Холодная, солёная. Михаил захлёбывался, пытаясь найти выход. Вода поднималась заполняя комнату.
На стене проступили буквы, будто кто-то писал изнутри:
«Она утонула в слезах, пока ты считал прибыль».

Он вывалился в третью комнату, откашливая солёную воду. Больничная палата. На кровати — жена с синяками под глазами.
— Миша, прошу, не продавай лекарства. Мне нужны эти таблетки, — она протянула руку, и Михаил увидел, что её пальцы полупрозрачные.
— Ты с ума сошла? Это же миллион – он сейчас нам нужнее! — Вырвался, зажав в руке упаковку.
Женщина исчезла, как дым. Комната заполнилась гудящими жирными мухами. На кровати осталось пятно тления, а на подушке — прядь её волос.

В четвёртой комнате не было ничего. Только зеркало во всю стену. Михаил подошёл ближе. Его отражение улыбнулось — слишком широко, слишком много «странных» зубов.
— Ну что, дружок? — спросило Оно. — Доволен сделкой?
— Отпусти меня! Я всё верну!
— Поздно. Ты выбрал бабло. Теперь ты — никто. И ничто. Тебя. Больше. Нет!
Отражение шагнуло из зеркала. Михаил почувствовал, как тело немеет. Он смотрел, как Оно примеряет его лицо, его костюм, его ухмылку.
— Не переживай. Я буду жить твоей жизнью. А ты... станешь тем, кого оставил позади.

Михаил очнулся на улице. Его пальцы проваливались сквозь асфальт. Люди шли сквозь него, не замечая. В витрине магазина он увидел своё новое отражение — прозрачную тень с пустыми глазницами.
На скамейке у подъезда сидел старик. В руках он держал ключ №13.
— Помнишь, что сказал? «Бабло — мой единственный бог». Теперь ты служишь ему вечно.

Михаил попытался закричать, но вместо крика вырвалось шипение. Старик рассмеялся и его челюсть отвалилась, превращаясь в рой чёрных мух:
— Не всё в этой жизни измеряется баблом, дружок. Но для тебя — уже всё.
 
Он бродит по городу, невидимый. Видит, как его «двойник» разоряет компании, продаёт чужие жизни, смеётся его смехом. Обнимает его женщин, тех, которые были бы его, если бы не…

Иногда тень Михаила замечают дети. Говорят: «Смотри, призрак!» — но взрослые отводят их подальше, бормоча: «Не выдумывай, иначе сегодня не будешь смотреть мультики».

А ключ №13 ждёт нового хозяина.
Или, может быть, тебя?