Ангел Таша. Ч. 46. Свободной мысли торжество

                ПЁТР  АЛЕКСАНДРОВИЧ  ПЛЕТНЁВ
               
                ЖУРНАЛЬНЫЕ ХЛОПОТЫ  И НАДЕЖДЫ               

                ПЕТЕРБУРГ. НАЧАЛО 1836 года       

                Документально-художественное повествование
           о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
                Попытка субъективно-объективного исследования.

               Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
                ***

                «Что такое я?  Человек без таланта и необходимых сведений.
               Но человек, заменивший то и другое многолетними, непосредственными,  даже смею сказать,
             дружескими отношениями с Дельвигом, Пушкиным, Жуковским, Крыловым.
               Следовательно, человек не без идей, не без такта, не без голоса.
              Прибавь ко всему этому любовь к искусству, любовь неизменную, бескорыстную, чистую».

                П.А. Плетнёв
                ***
                «Писатель, уважающий свое звание, есть так же полезный слуга своего отечества,
                как и воин, его защищающий, как и судья, блюститель закона».

                В.А. Жуковский – А.И. Тургеневу
                ***

                «Когда-то мы возьмёмся за журнал?!»

                А. Пушкин – П. Вяземскому. 10 авг. 1825
                ***

                «…Вообще пишу много, а печатаю поневоле и единственно для денег:
                охота являться перед публикою, которая вас не понимает,
                чтобы четыре дурака ругали вас потом только что не по-матерну».

                А. Пушкин – М. Погодину. Апрель 1834
                ***

                «Литературная торговля находится в руках издателей «Северной Пчелы»,
            и критика, как и политика, сделалась их монополией. От сего терпят ущерб все литераторы,
            не находящиеся в приятельских сношениях  с издателями «Северной Пчелы»…
            Для восстановления равновесия нам необходим другой журнал».

           А.С. Пушкин – А.Х. Бенкендорфу. 27 мая 1832
                ***


            
            Всмотритесь в иллюстрацию. На автопортрете Пушкин молод и амбициозен. Таким его в первый раз и увидел Пётр Александрович Плетнёв.

          Они встретились у Василия Андреевича Жуковского, жившего тогда (в 20-е гг) в Коломне и собиравшего  по субботам  друзей-литераторов.  Приходил чопорный переводчик «Илиады» Гнедич, добродушный  Дельвиг, желчный Вяземский, очень солидный Крылов, непоседа Сверчок Пушкин… Кюхельбекер привёл Плетнёва, преподававшего  в Екатерининском институте словесность и поначалу – при виде таких известных лиц – застенчивого до болезненности.

    Обсуждали произведения, журнальные сшибки, высмеивали очередные перлы «губителей русского слова». К всеобщему восхищению, Александр читал свежие главы «Руслана и Людмилы». Расходились поздно.

      Плетнёв тоже жил на Фонтанке, за Обуховым мостом, им было по пути, и они шли вместе, горячо обсуждая литературные и журнальные происшествия.
    Будучи на семь лет старше, Пётр искренне  восхищался стихами Александра, испытывая огромное уважение и душевную потребность заботиться о гениальном юноше.

       На портрете 1836 года кисти художника А.В. Тыранова  у Петра высокий лоб, лёгкая полуулыбка и задумчивый взгляд,  мягкий, бесхитростный, говорящий о чутком, сдержанно деликатном характере.

       Таким и был самоотверженный друг Александра Сергеевича, безмерно много и совершенно бескорыстно потрудившийся  для издания его произведений.

        Наверное, Господь в минуту сочувствия душевным терзаниям поэта оказал милость, послав таких друзей, как Нащокин и Плетнёв, окрылённых не гением творчества или науки, но талантом  понимания и отзывчивости.

     В самые трудные годы жизни именно они вливали в его измученную душу силы жить и бороться, смиряли  невыносимую сердечную боль.

        Пётр Александрович  стал ему больше, чем родственником, – сделался преданнейшим  помощником (в отличие от безалаберного Льва), энергичным ходатаем по издательским делам, даже кассиром. 

        Его  судьба поучительна для любой эпохи. Сын бедного сельского священника, не имея ни протекции, ни  покровителя, Плетнёв  добился уважения и общественного признания собственным упорством, исключительным  трудолюбием и прилежанием. Когда-то, в советской школе, за прилежание ставили оценки. Жаль, что в нынешнее время его не учитывают и не поощряют в детях!

     Окончив Духовную Семинарию в провинциальной Твери, девятнадцатилетний юноша отважно покоряет северную столицу: отлично сдав экзамены, поступает в Педагогический институт, а затем преподаёт, получает звание профессора  словесности, читает лекции в Петербургском университете, где  с 1840 избран ректором – на два десятилетия.

         Требовательный и пристрастный к людям язвительный Вяземский оставил  характеристику Петра Александровича:
         
      «Чистое сердце, светлый и спокойный ум, бескорыстная, беспредельная, теплая преданность друзьям, нрав кроткий, мягкий и уживчивый, добросовестное, не по расчетам, не в виду житейских выгод и в чаянии блестящих успехов, но по призванию, но по святой любви, служение литературе, изящный и верный вкус, с которым любили справляться и советоваться Баратынский и сам Пушкин, – ...все это давало Плетневу особенное значение и почетное место в обществе нашем».

     Не каждая личность удостаивалась его похвалы в таких душевных словах признательного восхищения.
                *** 

      После тех первых встреч Пушкин пережил Южную ссылку и Михайловское захолустье. Благодаря усилиям Плетнёва были напечатаны его сборники стихов и главы "Евгения Онегина". Имя поэта окружено славой...

      Пятнадцать лет спустя единомышленники собирались в Петербурге не только у Жуковского, но по средам и у профессора Плетнёва, в его квартире в доме Сухарева, на Обуховском проспекте (теперь Московский проспект, 8).

      Вход был открыт и для корифеев, и для одарённых студентов. Один  из них, Иван Сергеевич Тургенев, рассказывает о январской встрече 1836 года. 
   
        «Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: «Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!» — засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза.

     Каково же было моё горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин, с которым мне до тех пор не удавалось встретиться; и как я досадовал на свою мешкотность! Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога…

       В комнате находился ещё один человек. Одетый в длиннополый двубортный сюртук, короткий жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом, он сидел в уголку, скромно подобрав ноги, и изредка покашливал... В глазах его светился ум необыкновенный, но лицо было самое простое, русское — вроде тех лиц, которые часто встречаются у образованных самоучек из дворовых и мещан… Это был поэт Алексей Кольцов.

       Плетнёв стал было просить Кольцова прочесть свою последнюю думу; но тот чрезвычайно сконфузился и принял такой растерянный вид, что Пётр Александрович не настаивал.

       В двенадцатом часу вечера я вышел в переднюю вместе с Кольцовым, которому предложил довезти до дому, — у меня были сани. Он согласился — и всю дорогу покашливал и кутался в свою худую шубёнку. Я его спросил, зачем он не захотел прочесть свою думу...

     «Что же это я стал бы читать-с, — отвечал он с досадой, — тут Александр Сергеич только что вышел, а я бы читать стал! Помилуйте-с!»  Видно, что Кольцов благоговел перед Пушкиным.

      На углу переулка  он вышел из саней, торопливо застегнул полость и, всё покашливая и кутаясь в шубу, потонул в морозной мгле петербургской январской ночи».
                ***

        В другую среду обсуждали, какой материал включить в первый том  журнала «Современник», наконец-то разрешённого к изданию.

     Пётр предложил  статью «Императрица Мария» – о женском образовании в России.

    – Что ж, –  взгляд Александра разгорается интересом, – я давно уже отбросил юношескую иронию по отношению к женщинам.  А некоторые, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, и ныне не предполагают в женщинах ума, равного мужескому!
 
   – Но вы сказали совершенно другое, – напоминает Пётр. – Русские женщины более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем.

    – Сказал, – не отрицает собеседник. – Поэтессы в России, признаю, есть достойные. Евдокии Ростопчиной литературный салон посещаю с удовольствием. Читал стихи Каролины Павловой,  и Анны Готовцевой, и Катерины Тимашевой.  Александру Фукс из Казани думаю пригласить в журнал. 
   
     – Самая поразительная из них, – не мог не добавить Пётр, – это Лиз Кульман! Всего семнадцать лет прожила, а на её стихи написал музыку Шуман! Кстати,  Российская Академия недавно издала книгу «Пиитические опыты Елисаветы Кульман».

    – Жаль, очень мало экземпляров! – сетует Александр. – Жаль, что она писала больше на немецком, чем на русском.  А вот угадайте, это кто: дважды встречалась с Александром I, портрет её написал  Боровиковский, а поэт Батюшков характеризовал: «Дурна как черт и умна как ангел».

    – Мадам де Сталь! – восклицает Плетнёв. – Удивительная женщина! Интересное у неё мнение о нас, русских.

     –  И достаточно верное: «Нации этой присущи свойства самые противоположные.  Быть может, причина этих контрастов в смешении европейской цивилизации и азиатского характера».  Думаю написать о ней отдельную книгу! Но мы отвлеклись.  Начните-ка читать вашу статью.

    – «В Феврале нынешняго года здешняя Столица была свидетельницею публичных экзаменов, проходивших в Императорском Воспитательном Обществе Благородных Девиц <Смольном институте> по окончании курса».

     – Я преподаю девушкам словесность, – поясняет Пётр. – При Екатерине Великой это было единственное учебное заведение в России для девочек, и цель его отражена в названии – Воспитание благородных девиц! Матушка Екатерина хотела, чтобы выпускницы Смольного стали примером для всех женщин страны. По ее замыслу, им надлежало получить хорошее образование, развиваться культурно и нравственно.

     – Прекрасный замысел!

     – Принимали сюда (после экзамена!) девушек из родовитых, но небогатых семей, и в течение 12 лет ученицы не покидали заведение. Супруга Павла Первого, Мария Фёдоровна, была поставлена Государем начальствовать в институте в 1801 году и  сократила срок обучения до 9.

     – Благое дело для воспитанниц! В Лицее, – невольно сравнивает Александр, – мы всего шесть лет были в таком же заточении – тоскливо, однако… А какие предметы изучают девицы?

   – Арифметику, словесность, три иностранных языка, этикет, кулинарное искусство, рисование, музыку, вокал, географию, историю. Но основные – Слово Божье и правила поведения в обществе. Превыше всего дисциплина и порядок. «Смолянки» спят на жёстких постелях, умываются холодной невской водой, носят гладко зачесанные косы и  одинаковую одежду.

    – У нас тоже были одинаковые мундиры, – вновь вспоминает Александр и уточняет: – Но ведь сейчас девочки учатся не только в Смольном?   

    – Да! Мария Фёдоровна создала целую систему благотворительных учреждений, действующих на государственном уровне. Причём, для девушек разных сословий и разного достатка.
      В Екатерининском институте  обучаются  девицы из  дворянских семей.
      Сиротское училище (Мариинский институт) – для дочерей мещан, ремесленников, разночинцев, придворных, священников.
       Есть ещё  Девичье училище военно-сиротского дома (Павловский институт). Знаниями девушек не перегружают. По мнению Марии Федоровны, женщине не нужны  глубокие знания, она, прежде всего, мать и жена, первая воспитательница собственных отпрысков.
 
     Внимательно слушает Александр, ничего пока не обсуждая. Сложный это вопрос – женское образование в России!

     – Мария Федоровна считала важным делом готовить девушек к реальной жизни, – продолжает Пётр. – И сейчас, по её указу, учебные планы утверждаются отдельно для каждого сословия. Для девушек не дворянского происхождения – фельдшерские и повивальные училища. А есть особые, с дополнительным годом классы; окончив их, можно работать гувернанткой, домашним преподавателем, классной дамой в институте, воспитательницей в богатой семье.

           Александр не удержался от восклицания:

     – Глубоко права  императрица, достойна всяческого уважения! Мудрая, милосердная, с истинно христианской душой! 

      – К своим обязанностям Мария Фёдоровна относилась очень серьёзно: привлекала к делу энергичных и богатых людей, организовала собственную канцелярию. Под её руководством  «Благодетельное общество», называемое ныне  «Императорским человеколюбивым», – это самая крупная благотворительная организация для оказания всякого рода вспоможения  страждущим, болящим, обездоленным, нищим.

     – Я назвал бы императрицу Министром благотворительности! – в голосе Александра признательность и уважение. – Отличная статья, Пётр Александрович! Отрадно  видеть, что женское образование набирает силу и может дать русским женщинам  самоуважение и даже личную независимость. 
                ***

         Вернувшись домой, Александр с замирающим сердцем рассматривает  эскиз журнальной обложки: принесли в его отсутствие. Скромно будет выглядеть  новорождённое дитя! Никаких узоров или виньеток. Только:
 
                «Современник»
            Литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным.
                Первый том.

    И в нижней части:
                Санктпетербург
                1836
            Отпечатан в  Гуттенберговой типографии
                ***
    
           Потомки много знают об Александре Сергеевиче – гениальном поэте и писателе, вдумчивом, глубоком историке, преобразователе русского языка. Восхищаются  личными качествам: умением дружить и любить. Или, напротив, осуждают вспыльчивую язвительность, любовь к эпиграммам, принёсшую массу недоброжелателей и врагов. О некоторых эпиграммах он потом и сам сожалел, однако слово, как говорится, не воробей…

     Но как же мало знаем мы о страстном публицисте, желавшем сделать человеческий мир справедливее и честнее!

    В 1836-м году душа Пушкина раскрылась именно с этой стороны!

     Обратите внимание: никогда не замыкался поэт в узком мирке себялюбия, тщеславия или семейного быта. Понимая великую силу литературы, хотел объединить творческие таланты в новом прогрессивном журнале, не зависимом ни от приказов власть предержащих, ни от враждебных наскоков, злобного тявканья и болезненных укусов журнальных «шавок».
                ***

         Нервно грызёт оглодок пера… Ох, тяжела ты, шапка  журналистики!... Совсем недавно  Полевой опубликовал это слово, журчащее, словно ручей, – вначале над ним посмеялись, потом прижилось.

      Но шапка и вправду тяжела, усмехается Александр, не легче Мономаховой…

      Как много пришлось ему взвалить на свои отнюдь не африканские плечи!  Организатор, редактор, критик, рецензент, публицист, полемист, он подбирал материал, утихомиривал  цензуру, работал над примечаниями, предисловиями и пояснениями, добывал бумагу, договаривался с типографией о печати и книжными лавками о подписке и продаже.

        И ещё – добивался от авторов высокого художественного уровня произведений!
                ***

         А подобная работа, уж поверьте мне, не только трудная, но и весьма нервная. Приведу мой личный, конкретный пример на тему "Как непросто быть редактором".

      Ещё в «доковидовы» времена администрация нашего городка спонсировала ежемесячный альманах местных авторов, мне поручили редактирование. Ох, уж эти авторы! Как же я намучилась с ними, сколько потратила нервной энергии!

     Большинство настолько самоуверенны и амбициозны, что даже очевидные грамматические и логические ошибки не желали исправлять, не говоря уж о стилистике, мотивируя: «Я – человек творческий! Я по-своему вижу и мыслю!»

       Наверняка, и Александру Сергеевичу (с его-то чутьём и вкусом) не раз приходилось спорить, и переубеждать, и гневаться в сердцах, и даже, может, как и мне, пить успокоительные капли...

       Но вернёмся в кабинет героя.
                ***

      Снова исчёркан, скомкан, отброшен лист…  Повсюду: на столе, на диване, на полу – исписанные клочки. Среди них и по ним ступает нога, другая сердито отбрасывает измятую бумагу… Рука теребит взлохмаченные кудри… Вдруг вспомнился Лицей, любимые наставники…

         И первым – Александр Петрович Куницын! Его вступительную речь он до сих пор помнит:

    «Государственный человек старается проникнуть в сердце человеческое, /ах, как вдохновенно сияли глаза молодого профессора!/ дабы исторгнуть корень пороков, ослабляющих общество…»

      Воистину на лицейской кафедре нравственной философии была им  «чистая лампада возжена»:  горячие идеи  о силе просветительского слова, влияющего на умы… Как это будоражило студиозусов!

       Словно после благодатного дождя, взошла на лицейской ниве рассада рукописных журналов: «Неопытное перо»,  «Юные пловцы», «Вестник», «Для удовольствия и пользы» и даже «Лицейский Мудрец». Александр успешно соперничал с талантливым Олосенькой Илличевским, которого в лицее не раз называли лучшим поэтом!

      Смешная, забавная, но истинная школа журналистики! Жаль, не столь долгая, как хотелось:  начальство срубило под корень сию инициативу – запретило печать… Но именно тогда в душе Александра зазеленел  росток – мечта издавать свой собственный журнал!

      А Куницын затеял большой проект  под названием  «Россиянин XIX века». Пригласил его, выпускника, – как летописца современности. Как жаль, что не осуществилось: дерзкого вольнодумца сослали на юг, подальше от столицы. Время словно испытывало вольнодумца на прочность! До сих пор испытывает, однако…
            
       Александр возвращается к столу.  Ах, как нужна государству, как воздух,  нужна открытая, честная публицистика! Не продажная, как у Булгарина и Греча, не подобострастно льстивая перед властями, как у барона Брамбеуса Сенковского, – нет! Настоятельно нужна независимая трибуна, чтобы сформировать и укрепить справедливое общественное мнение!
    
     Кудрявая голова склоняется над листом – мысль выскальзывает из-под быстрого пера на  первозданную белизну:

         «…Дружина учёных и писателей, какого б рода они ни были… –  да-да, именно так: какого бы рода они ни были, а журналисты  тем более! – всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах  образованности».

     Быть впереди… – он  застывает в раздумье и невольно повторяет вслух: – это значит: «Не дОлжно малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности…»

      – Первые выстрелы, это о чём, Саша? – Тёплые руки жены скользят по его плечам, в голосе тревога:  – Ты опять воюешь?

           Как неслышно она проскользнула в кабинет! Отбросив огрызок пера, Александр целует тонкие пальчики, с улыбкой смотрит в заботливые глаза любимой:

     – Воюю, Таша!  У меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист.  Сделаться в России журналистом не значит ли стать собратом Булгарину?  Будучи еще порядочным человеком (не журналистом), уже  получал я полицейские выговоры. Что же теперь со мною будет? Удастся ли затея?

   –  Всенепременно удастся!  Из Полотняного Завода идут подводы с бумагой: сорок две стопы.  Брат согласился подождать с оплатой.

         Радостью вспыхнули глаза Александра!

     – Как кстати! А то ведь Кайданов требует  оплаты немедля. Спасибо Дмитрию Николаевичу!

    – А мне? – Таша презабавно хмурит брови и надувает губки, прижимаясь к мужу. Смеётся он, усаживая жёнушку на колени, целует горячо…
 
      –  Ты мой  ангел светозарный! Прекраснейшая из помощниц!

     Довольная помощница обвивает шею любимого самыми нежными ручками на свете.

  – Как не понять? Редактор – ответственная должность.

   – И нервная! – вздыхает Александр. – С авторами так-то трудно: иные не видят свои погрешности, иные готовы все страницы лишь собственными пиесами заполнить, не думая о разнообразии  жанров! 

       Вдруг отвлекается:

     – А знаешь ли, душенька, какие были первые русские журналы?

    – Расскажешь, буду знать, – Таша ласково смотрит дивными очами. Ей и вправду интересны все мужние дела, она сочувствует, видя, как мучается он в сомнениях и надеждах. Пересматривает старые журналы: понять бы секрет их популярности, причины  неуспеха. Обняв жену, рассказывает негромко, словно убаюкивая:

   – Была такая «Трудолюбивая пчела» у  Сумарокова.  Дескать, читатель, как пчела, должен собирать мёд знаний! Была «Почта духов» у молодого Ивана Андреевича для обличения  пагубных страстей. Ещё «Полезное увеселение» Хераскова,  для  защиты добродетели!

    – Увеселение с пользой – это интересно! – соглашается слушательница, уютно склонив голову на плечо рассказчика.

    – Отважный Николай Иванович  НовикОв,  сатирик и  ревнитель просвещения… претерпел много.

    – За что?

    – А за то, что сатира его не была «улыбательной», как советовала государыня Екатерина… И посему её указ  гласил: «…хотя Новиков и не открыл сокровенных своих замыслов, но не признанные им преступления столь важны, что Мы повелели запереть его в Шлиссельбургскую крепость».  А? Каково это?

    – Прискорбно, Саша!

    – Вот его преступления: обличая злонравных помещиков, издавал «Трутень», гнобил врагов просвещения в «Живописце», а в «Кошельке» вселял уважение к русской старине, осуждая низкопоклонство перед французами!
 
     – И женщин не забыл, – вспоминает Таша. – В  Полотняном Заводе у батюшки была книжка его журнала «Библиотека для дамского туалета», мы с сестричками читали тайком.

     – Это первый женский журнал, однако. А первый профессиональный был  у Карамзина – «Вестник Европы».  В нём и я впервые увидел своё «К другу стихотворцу»  и подпись: «Александр Н. к. ш. п.». Догадайся-ка, изволь, что эти буквы означают… Отослал стихи Антон Дельвиг, светлая ему память!  Потом и ещё четыре появились в том же, 1814-м.
 
       Помолчав,  продолжает:

     –  А ныне ящик Пандоры открылся, посыпались из него издатели, и каждый хочет других перещеголять, переманить публику, заработать барыши.

      Александр знал этих издателей не понаслышке, а в глаза, в лицо.

    – «Русский вестник» Сергея Глинки. «Сын Отечества»  Греча.  «Отечественные записки» Свиньина.  «Благонамеренный» Измайлова.
 
     – Сколько их! – удивляется Таша.  Глаза у неё начинают утомлённо слипаться…

     – Ещё «Московский вестник» Погодина, «Московский наблюдатель»… Ох, душа моя, а сколько их пострадало! Закрыты  «Европеец» Ивана Киреевского, «Северные цветы» Дельвига, «Московский телеграф» Полевого – по личному указанию императора!… И Надеждинский «Телескоп» закрыт, а редактор – в ссылке!  Ты спросишь: за что? За то, что покритиковал драму Нестора Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла».
       Опасное дело – журналистика!  Зато весело жужжит «Северная пчела» Булгарина,  да «Библиотека для чтения» Сенковского процветает! Напечатал он недавно «Большой выход для Сатаны» - каково название?  Э-э-э, да ты задремала, голубушка, утомил я тебя…

         У Таши и вправду закрылись глаза, голова тяжелеет, всё ниже склоняясь на грудь Александра. Он бережно переносит жену на диван. Видит бледные щёки,  тёмные круги  под глазами… Тяжело даётся ей пятая беременность: снова отекают ноги, часто  головокружение,  слабость, как обморок внезапный, – вот и  сейчас…

      С нежностью укрывает пледом…

     Возвращается к столу.  Под пером возникают летящие в вечность строки: «Обозрение обозрений» (жаль, не закончено!)  – заповедь всем будущим работникам СМИ:      
              «Сословие журналистов есть люди государственные, — они знают это и, собираясь овладеть общим мнением,  страшатся унизить себя в глазах публики недобросовестностью, переметчивостью, корыстолюбием или наглостью».
      
     Вступив в это сословие, молил он 31 декабря 1835 года, как о новогоднем чуде,  всемогущего Господа и ещё более всемогущего для литературной жизни России Бенкендорфа:

                «Милостивый государь граф Александр Христофорович,
       Осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем, 1836 году, издать четыре тома статей чисто литературных, исторических, учёных, также критических разборов русской и иностранной словесности…
         Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые…»

         Гип-гип, ура! чудо свершилось: разрешение получено! Правда, с условием: никакой политики.  Да и Бог с ней, с политикой: впервой, что ли, препоны обходить не по прямой дорожке…

     Зато сбылась  давнишняя мечта: дать лучшим литераторам и журналистам независимую трибуну!  Противопоставить лакейской своре поганого «триумвирата» неустрашимую мысль образованных, умных, передовых  людей века девятнадцатого.

     Засуетились враги, видя его усилия. Смирдин предлагал пятнадцать тысяч за отказ от «Современника». Шиш ему!

     Напротив, он, издатель,  будет платить своим авторам хорошие гонорары. Не может быть, чтобы публика, сравнивая журналы, не сделала правильный выбор!

     Так мечтал, так думал Александр, не учитывая… Впрочем, об этом позже.   
                ***

     Когда до Москвы дошла весть о трагической гибели А.С.Пушкина, редактор "Московского наблюдателя" В.П.Андросов написал в Петербург А.А.Краевскому: "Пушкин едва ли не потому подвергся горькой своей доле, что сделался журналистом".

      Не пророческие ли это строки?

      Не зря же и сейчас прессу, СМИ, журналистику вслед за  законодательной, исполнительной, судебной называют Четвёртой властью, за честными журналистами охотятся, их безжалостно убивают...

      Как написал в замечаниях к рецензии Антон Серебряный, "Дантес слишком легковесная фигура, марионетка,чтобы самому все это организовать, кукловоды же остались без ответственности, а нити, вероятно, идут на самый верх".

      И авторы "Диплома рогоносца" так и остались безнаказанными...