Самое синее в мире

Лет в десять мне страстно захотелось петь. Желание это усилилось после выхода на экраны советских кинотеатров фильма «Матрос с «Кометы».
С замирающим сердцем я слушал в сельском клубе льющуюся из больших динамиков песню главного героя, матроса Сергея Чайкина, влюбленного в московскую студентку Лену – «Тот, кто рожден был у моря». И ее прекрасные слова прочно ложились на чистую детскую память, запоминаясь навсегда.

Я и до этого пел лет с шести. Правда, в моем репертуаре было лишь несколько фронтовых частушек, привезенных с войны безногим гармонистом, да популярная в народе песня анархиста-подпольщика про «Мать старушку».
Конечно, на успех приходилось рассчитывать лишь у определенной аудитории, состоящей преимущественно из женщин пожилого возраста. Улучая подходящий момент, я подбирался к сельским бабушкам и затягивал тонким голоском:

В воскресенье мать старушка
К воротам тюрьмы пришла
И в платке к родному сыну
Передачку принесла…

Обычно на втором куплете, где «ноги старые устали, сорок верст пешком я шла», бабушки начинали всхлипывать, а я, прибавив громкости, развивал свой успех, надеясь не столько на признание таланта, сколько на щедрость слушателей.

И действительно, такое выступление часто вознаграждалось вареным яичком, а то и извлеченным из недр допотопных бабулькиных сундуков окаменевшим пряником с прилипшими крошками нюхательного табака. Такие пряники я разбивал потом молотком, и долго жевал обломки, предварительно замочив их кипятком. В те голодные времена для меня это был настоящий праздник.

Но порой мне и влетало за творчество, особенно за фронтовой эпос.
Когда я исполнял «Батальонного разведчика» мужикам, прошедшим огонь войны, они лишь одобрительно попыхивали самокруткой при первом же куплете известной каждому фронтовику песни:

Я был батальонный разведчик
А он – писаришка штабной
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой…

Второй куплет стоил мне однажды хорошей взбучки от матери, которая неожиданно для меня оказалась рядом, пока я, самозабвенно закрыв глаза,              с чувством выводил:

Ох, Клава, родимая Клава,
Ужели судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Орла на такое г…о?

Крепко тогда мне досталось мокрой тряпкой, и более того, мать строго-настрого запретила мне петь подобные песни и общаться с бесшабашным инвалидом-гармонистом.

Но все изменил «Матрос с «Кометы». С восторгом посмотрев это фильм, мама сама ставила мне в центре избы табурет, и, взобравшись на него,                я  с упоением пел «Тот, кто рожден был у моря», а она потом обнимала меня и целовала в вихрастую макушку. С тех пор я решил, что пора опробовать свои способности перед широкой аудиторией.

У старшего брата, Вити, намечался школьный концерт, посвященный окончанию восьмого класса. Я простодушно предложил ему свое участие.
- Даже не думай – отрезал он. – Не хватало еще нам твоего комариного писка!
Надувшись на брата, я решил не сдаваться.

Тайно пробравшись в клуб, где шло выступление старшеклассников, я с нетерпением ожидал последнего номера. Как только стихли последние аплодисменты, я вскочил на сцену, как заправской конферансье, и, подняв руку, объявил:
- Уважаемые зрители! Концерт еще не окончен!
Оторопевшая публика онемела от изумления. Затем раздался дружный хохот. В первых рядах я увидел своего брата. Красный от злости, Витька что-то шипел и грозил мне кулаком.

Крупный широкоплечий мужчина в костюме – директор школы – поднялся со стула и спросил с добродушной улыбкой:
- Мальчик, кто ты и как тебя зовут?
- Учащийся вашей школы Вася Шаронов!
- И что ты хочешь нам исполнить?
- Песню про Черное море! – бойко ответил я. – Только пусть мне принесут табурет!
Новый взрыв хохота прокатился по залу.
- Пусть принесут! – распорядился директор.
Взобравшись на табурет, я дождался тишины и начал писклявым тенорком:

Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде
В дымке морской города…
- Ничего не слышно! – гаркнули мне с заднего ряда. – Громче давай, парень!
Я набрал побольше воздуха в грудь, и, посинев от натуги, завопил:

Свет маяка над волно-о-о-ю,
Южных ночей забытье-е-е…
Самое синее в мире
Черное море мое!
Черное море мое-е-е!

Зал оглушил меня смехом. Кто-то свистел, кто-то топал ногами, кто-то пытался мне дирижировать. Директор утирал платком слезы, содрогаясь всем своим могучим телом от смеха.
Покраснев до корней волос, я стоял на табуретке и гневно смотрел на смеющуюся публику. Затем я снова поднял руку и подождал, пока смех в зале не стихнет.
- Дураки! – крикнул я в полной тишине. – Чего вы смеетесь? Ведь песня-то какая хорошая!
И, не обращая внимания на публику, я снова завопил, что есть силы:

Самое синее в мире
Черное море мое!
Черное море мое-е-е!

Моя песня утонула в очередном взрыве хохота. Я посмотрел на директора – от смеха он опрокинулся вместе со стулом на спину, беспомощно болтая в воздухе ботинками…
Кажется, Витька меня все-таки выпорол по дороге домой. Но переживал он напрасно – благодаря той песне мы оба стали знамениты.

А вскоре я, сам того не ожидая, оказался у самого синего в мире моря.
Только далось мне это дорогой ценой.

В двенадцать лет, возвращаясь из школы, я провалился в мартовскую полынью и сильно застудил ноги. У меня начался тромбофлебит в осложненной форме.
Городской врач, осмотрев мои почерневшие вспухшие вены, покачал головой и сказал:
- Ноги придется отнять!

Моя мать не дала исполнить этот страшный врачебный приговор.
Потомственная травница, она взялась лечить меня сама. Долгими неделями она выхаживала меня, отпаивала горькими отварами и делала компрессы, мазала мои похудевшие, как спицы, голени вонючими мазями…
И наконец, вопреки медицинской логике, случилось настоящее чудо - ноги мои стали здоровы.
 
Но после невольного длительного заточения в избе мои мышцы почти атрофировались, а организм был очень ослаблен. В свои двенадцать лет я весил как семилетний ребенок.

С горечью и тревогой глядя на мои торчащие, как у скелета ребра, мать сказал однажды отцу:
- Федя, его нужно везти к морю! В санаторий!
- Опомнись, Поля, какое море, какой санаторий? Туда райкомовским сынкам не попасть, не то, что нам, простым колхозникам!

Ни слова ни говоря, мать спешно собралась и куда-то уехала на целый день.
Для меня это до сих пор непостижимая загадка. К кому она ездила, и на какие кнопки нажала – осталось тайной. Слышал я позже, что не одного меня она выходила своими травами, что были ей обязаны своей жизнью и весьма высокопоставленные особы. А может быть, сослужила добрую службу ее гостеприимство – ведь кого только она не приютила в суровые военные годы в нашей избе, делясь последним куском хлеба.

Я помню, как приходили к нам после войны письма из разных концов страны со словами горячей благодарности.
Приложил руку к моей отправке в Артек и наш добрый директор, подписавший мне прекрасную характеристику со словами:
- Отказать такому певцу – просто преступление!

Как бы то ни было, в итоге я оказался единственным школьником во всей Саратовской области, кто получил путевку в Артек в 1959 году.
Сейчас трудно себе представить, что это значило для мальчишки из глухой деревни, где в домах не было даже электрического света. Я не мог поверить в свое счастье.
Родители проводили меня только до Сердобска.

Это было первое серьезное путешествие в моей жизни. В одиночку мне предстояло проделать путь длиной почти в тысячу километров по железной дороге. В итоге вышло больше, потому что в Саратове я по ошибке сел на поезд до Киева.
На киевском вокзале я тайком пробрался на поезд, следующий в Симферополь, и затаился среди чемоданов, ожидая неприятностей.
 
Помню, как рослая проводница в красивой черной форме, обнаружив меня, грозно спросила, как я оказался один в поезде без взрослых и без билета.
Когда я сказал, что еду в Артек из Сердобска, она всплеснула руками, и тут же усадила меня на свободное место. Тогда же я впервые в жизни попробовал бутерброд с копченой колбасой, который она принесла из вагона-ресторана вместе с чаем в красивом мельхиоровом подстаканнике.

Мои соседки - простодушные украинские тетки с мягким говором, отпаивали меня в дороге жирными, желтыми сливками, кормили вкусным пшеничным хлебом, а я с восторгом смотрел в окно на уходящие рельсы, мелькающие телеграфные столбы и наслаждался мощным ревом паровоза, мчащего меня к заветному морю - самому синему в мире.

Артек стал для меня волшебной сказкой, полной чудес, о существовании которых я даже не подозревал. Ничто не имеет большей силы, чем первые детские впечатления – от вида южных гор, от запаха нагретых солнцем кипарисов и крымских сосен. И, конечно, от встречи с морем. Оно действительно оказалось синим, таким синим и блестящим, что невозможно было оторвать от него глаз.

Никогда не забуду своего изумления при виде пионерской                столовой. Десятки видов супов, салаты, гарниры, бараний шашлык и жареные перепела, голубцы и паровые манты, компоты, соки и самые невероятные сладости - желе и муссы, фрукты, печенье… До этого я имел представление о подобном разнообразии блюд только из литературных произведений Жюль Верна и Александра Дюма.

«Вот он какой, коммунизм!» - решил я тогда. «Но почему же он только здесь, в Артеке?» С горечью я думал о том поразительном контрасте между этой жизнью и той, в которую мне вскоре предстояло вернуться.
Меня учили пользоваться столовым ножом и вилкой – предметами, о существовании которых я даже не догадывался. Дома мы обходились деревянными ложками, которые многие из наших носили с собой за голенищем сапога.

Сперва меня раздражала жесткая дисциплина в лагере и постоянный надзор со стороны воспитателей – ведь я рос в деревне свободным как ветер и в течение всего лета был предоставлен сам себе. Однако  позже я осознал, что ежеминутная занятость полезным делом пошла мне только во благо.
 
Под наблюдением учителей мы поднимались на вершину Ай-Петри, собирали горные минералы и гербарий из крымских растений, составляли энтомологические коллекции, совершали экскурсии по всему Крыму,  изучали звездное небо с помощью зеркального телескопа, учились народным танцам, спортивному плаванию, основам навигации, ориентированию на местности и многим другим премудростям.

Моими друзьями стали дети разных рас и национальностей. Здесь были чернокожие ребята, мальчики и девочки с узким разрезом глаз – из Монголии и даже Вьетнама. Были дети высокопоставленных партийных руководителей из ГДР, ЧССР, СФРЮ и других канувших в лету стран социалистического лагеря. Побеседовав с ребятами, я узнал, что подобных мне, детей простых колхозников, здесь не было.

- Не может быть! – удивлялись они. – Как ты попал сюда?
Я ничего не мог сказать им в ответ, и до сих пор не могу найти этому объяснения. Получилось, что непостижимым промыслом Божиим – все-таки попал…

Однажды, выполняя поручение пионервожатой Аллы Петровны, я мчался во весь дух по извилистой дорожке, петляющей между кипарисов и зарослей самшита - мне нужно было передать важное письмо директору лагеря.

Совершая резкий поворот, я ударился головой прямо в живот какому-то военному во френче цвета хаки. Охнув от неожиданности, он схватил меня за плечо и строго спросил:
- Ты кто такой, мальчик?
Подняв глаза вверх, я обомлел: передо мной стоял маршал Советского Союза Буденный со своими неподражаемыми пышными усами. Не узнать его было невозможно - его портреты висели во всех школах СССР.

- Пионер Шаронов Василий! - громко рапортовал я ему, отдавая салют.
Тут я заметил рядом с ним темнокожего человека с курчавыми волосами и бакенбардами, как у Пушкина, в просторном белоснежном бурнусе и такой же белой, как снег, рубахе. От поэта его отличало лишь наличие небольшой бороды и черных, как смоль, густых усов. Высокий лоб, тонкие черты смуглого лица, проницательный взгляд умных карих глаз - во всем его обличии чувствовалось удивительное благородство и скромность. Чуть поодаль находилась его свита из нескольких таких же темнокожих людей, одетых в светлые строгие костюмы.

- И куда ты так шустро бежишь, пионер Василий? - грозно спросил меня Буденный, улыбаясь в усы.
- Выполнять особое пионерское поручение! - пропищал я ему, вновь отдавая салют.
Вдруг темнокожий человек с бородой что-то спросил у одного из мужчин своей свиты.
Почтительно поклонившись пред ним, тот задал мне вопрос на ломаном русском языке:
- Кто твои родители, мальчик?
- Мои родители простые крестьяне. Колхозники - растерянно пробормотал я.

Переводчик перевел. Загадочный гость в белом бурнусе улыбнулся и кивнул. Затем он ласково потрепал меня рукой по голове. Маршал, засмеявшись, последовал его примеру.
Смутившись, я обратился к Буденному:
- Разрешите продолжить выполнять пионерское поручение!
Буденный, сделав серьезное лицо, поднес руку к фуражке:
- Разрешаю!
- Есть! - завопил я, козырнув ему, и помчался по аллее, как заяц...

Позже я узнал, что человеком, похожим на Пушкина, был последний император Эфиопии Хайле Селассие, происходящий из легендарной династии самого царя Соломона. Через много лет я узнал, что в переводе с языка геэз его имя означало - Сила Троицы.
 
Я вернулся домой окрепшим и загорелым. Лето, проведенное у моря,                и хорошее питание изменили меня так, что родители с трудом узнали меня.
С началом нового учебного года, в школе меня попросили рассказать об Артеке. Я выложил на стол свои коллекции минералов, растений и насекомых, и рассказывал своему классу о Крыме целый урок. И никто уже надо мной не смеялся.

Все что я привез с собой, я решил оставить школе. Все, кроме большой морской раковины.
Долгими зимними вечерами, засыпая на печке со своей верной Муркой,        я прикладывал раковину к мохнатому кошачьему уху:
- Послушай, Мурка, как оно шумит…

Мурка, делая вид, что слушает, лишь крепче обнимала меня могучими когтистыми лапами, издавая басистое рокотание.
- Глупая – шептал я, зажмуривая глаза.
И передо мной вновь сверкало, шумело и пенилось на горячей соленой гальке море – самое синее в мире.