Нар Дос - Смерть - перевод с армянского -27

Нар Дос - Смерть - перевод с армянского языка -27

          ...«Деревня, как я уже отметила, произвела на меня очень удручающее впечатление», — начала читать ориорд Саакян.

«Бедность сопровождается уродством, и это уродство здесь уже слишком заметно. Сам  внешний облик деревни — ее кривые, грязные улицы, покрытые постоянными отходами животных, неказистые, зачастую просто землянки, худые животные, скрипящие, тихоходные телеги, люди, под огромными кучами сена, женщины, с прикрытыми ртами и носами, грязные и растрепанные дети, бесчисленные вшивые собаки — всё, всё казалось мне чрезвычайно уродливым и отвратительным.

Я думала, что попала в какой-то дикий мир, где всё мне чуждо и незнакомо. Они смотрели на меня с удивлением и подозрением. Женщины особенно подозрительны ко мне, не понимаю почему? Не раз, когда мимо меня проходила соседская корова, виляя своим грязным хвостом, мне казалось, что даже животное смотрит на меня как-то иначе, своими глупыми глазами, — не так, как на обычных жителей деревни.

С самого первого дня я с горечью, почти с мукой почувствовала, что никогда ничего не смогу здесь добиться. Я не видела никакой связи между собой и окружающими меня людьми. Я их не понимала, а они не понимали меня. Более того, мне казалось, что я никогда не смогу искренне сочувствовать и любить этих грубых, подозрительных и некрасивых людей, ради благо которых я решила посвятить себя, сидя здесь, в своей чистой комнате. Это обстоятельство особенно меня обеспокоило и вызвало во мне такие незнакомые черты, что я просто остолбенела и не узнавала себя. Что же в конце концов означало это отчуждение, эта странность, это отвращение? Я не родилась аристократкой, напротив, я принадлежу к тому же низшему классу людей, что и эти, эти грубые и неотёсанные, эти нечистые и уродливые крестьяне, и если и была какая-то разница между нашим происхождением, то она была чисто географическая. Я родилась в городе, они — в деревне. Так откуда же взялся у меня этот «аристократизм», о существовании которого я даже не подозревала до приезда сюда... Под тяжестью тысяч подобных мыслей мое «бескорыстие» вдруг показалось мне глупым и, еще хуже, ложным. Это было самое невыносимое, потому что эта мысль унижала меня до крайности в моих собственных глазах, до того, что мне становилось стыдно за себя...

Итак, первые дни и недели прошли в состоянии тревожных сомнений, сурового самоанализа и крайней грусти, во время которой я начала скучать по городской жизни, по знакомым и любимым лицам, особенно по тебе и особенно по Еве, моей дорогой, моей нежной, моей обожаемой Еве...»

Тут взгляды всех невольно обратились к Еве, на глазах которой заблестели слезы. Она склонила голову и крепко закрыла глаза пальцами. Тем временем, ориорд Саакян, по-видимому, взволнованная письмом, не обратила на неё внимание и продолжила чтение.
«Но вернуться, ничего не добившись, было бы похоже на, бегущего с поля боя, солдата, не сделавшего ни единого выстрела. В таком случае, не лучше ли было бы мне просто броситься в реку и утонуть, чем вернуться к родным с таким позором? Именно эта мысль удерживала меня от отступления и в то же время придавала мне мужества. С другой стороны, я знала, что время — лучший примиритель. Нужны были только терпение и моральная сила. Это терпение и моральная сила...»

Ориорд Саакян внезапно прекратила читать и поспешно сложила письмо.

«Извините, я не стану продолжать», — сказала она.

Ева отвела руки с глаз и с интересом посмотрела на неё.

"Почему?" — удивленно спросил Марутян.

«Потому что... — ориорд Саакян едва заметно смутилась, — потому что... продолжение — это уже самовосхваление, которое... парон Базенян может жестко раскритиковать», — подавила она свое смущение и с улыбкой посмотрела на Базенян.

Базенян ничего не сказал, только посмотрел спокойно на Марутяна с удивлением, словно спрашивая, мол, о чём это она?

«Э-э! Читайте», — сказал Марутян, посетовав на то, что ориорд Саакян так часто прерывает чтение письма и каждый раз хочет ужалить Базеняна.

«Кроме самовосхваления», — саркастически добавила ориорд Саакян, — «продолжение представляет собой, так сказать, учительское морализаторство, которое может быть скучным, как и любое морализаторство».

- О, Боже мой... какое Ваше дело? Вы читайте.

Ориорд Саакян посмеялась над раздражительностью Марутяна и повернулась к Еве.

— Читать дальше, Ева?

«Почему ты должна не читать?» — тихо сказала Ева. От её лица исходил холод.
Ориорд Саакян снова открыла письмо.

...«У меня уже была возможность развить в себе это терпение и моральную силу», — прочитала она незаконченное предложение и замолчала.
Все видели, что она молча читает остальную часть письма. Ева медленно наклонилась к ней, и рассмотрев письмо заметила, что та пропустила несколько строк.
Ориорд Саакян быстро перевернула лист и продолжила.
«Именно, благодаря терпению и моральным усилиям мне удалось вынести первоначальные трудности, которые, быть может, были совсем незначительными, но мне, как новичку, казались весьма тяжелыми. Тяжело было особенно потому, что я думала, что человеку достаточно вдохновиться той или иной идеей, а остальное будет легко. Между тем, в действительности же оказалось, что осуществление прекрасных идей окружено невыносимыми условиями, и чем больше вдохновений, тем условия невыносимее.  Повторяю, я видела и чувствовала это на своём опыте, а потому была уверена, что так должно быть и не может быть иначе. С другой стороны, как я уже сказала, меня укрепляло сознание того, что убегать от трудностей вообще постыдное дело, когда сама добровольно взялась нести эту ношу. Помимо этого, меня учили и показывали на примере, как можно жертвовать личным ради общего блага, жить для других, и я не могла, не должна была изменять этой идее, особенно когда добровольно сама в действительности вступила на путь служения этой идее. Теперь, когда я начала привыкать к унылой деревенской жизни, эта идея стала вдохновлять меня еще больше, и я могу сдерживать свои человеческие слабости. Бывают даже дни вдохновения, когда я забываю обо всем и с неуёмным желанием отдаюсь делу воспитания этих несчастных детей, — детей, один вид которых вызывает бесконечное сострадание. Мне страшно думать, что эти будущие крестьянские мальчики и девочки, не получившие образования, могут прогнивать в той же скотской жизни, окруженные той же тьмой, как прогнили и гниют их деды и бабки, их отцы и матери. В конце концов, это такие же люди, как и мы, разве они не наши сестры и братья? С какой совестью мы должны смотреть на это плачевное состояние и не протягивать руку помощи, насколько это возможно, и разве не стыдно и не оскорбительно было бы для нас, что эти существа, подобные нам, носящие такой же образ Божий, будут лишены Божественного света? Неужели, видя столь ужасное царство тьмы, человек может продолжать проживать свою жизнь исключительно для самого себя?
Я не утверждаю, что люди не помогают друг другу. Человеческая жизнь основана на взаимопомощи во всех ее сферах. Но, увы, эта помощь пока лишь инстинктивная, бессознательная и косвенная, чтобы дать желаемые плоды. Я бы хотела, чтобы люди помогали друг другу осознанно. Этого недостаточно, я хотела бы, чтобы люди вкладывали свое сердце, душу и все свое существо в помощь другим. Я требую безусловного бескорыстия и самопожертвования, ибо не вижу истинной цели человеческого существования, а значит, и залога его истинного счастья ни в чем ином, кроме как в принесении себя в жертву ради блага других. Так проповедует мудрейшая из всех мудрых книг — Евангелие, и только через него человек может стать божественным, к чему он и должен стремиться. Сколько веков проповедовалась эта идея, которая, однако, до сих пор остается лишь мертвым словом, а если и воплотилась в жизнь, то лишь благодаря ограниченному и чёрствому разуму. Почему? Не потому ли, что душа у людей не развивается пропорционально разуму? Не потому ли, что разум ушёл вперёд, а душа отстала? Разум совершает огромные прыжки из бездны земли в необъятность неба, в то время как душа все еще спотыкается во тьме и движется черепашьими шагами. Я верю в победу разума. Но еще больше я верю в победу души. Желанный Эдем будет найден, когда душа и разум будут двигаться вперед рука об руку..."

«Я закончила», — сказала ориорд Саакян, и медленно сложила письмо.

В комнате наступила короткая, глубокая тишина. Так всегда бывает, когда чтение произведения оставляет у слушателей впечатление — либо неблагоприятное об авторе, либо весьма благоприятное.