Дуняша. 3

Когда слухи о новоявленной царице Евдокии достигли отрогов Гималаев, столпники оживились. Каждый со своей скалы посредством орлиной почты, обычной в таких местах, обменялся мнениями с товарищами по раскаянию в грехах и быстро понял, чьих рук это дело. Отцу Макарию был послан ультиматум, который служка немедленно доставил ему в келью пещерного монастыря, и теперь тот читал оскорбительные для него строки с ухмылкой льва, отнявшего у гиен в саванне полтуши антилопы гну.
 
«Мельчает воинство духовное… - рассуждал Пётр Константинович, сморкаясь в шёлковый платок с вышитым орлом. – А всё гордыня… Алчность непомерная да глупость… Нет, мудрости с возрастом власть не прибавляет! И всё почему? Советникам по лености своей доверяются, а нахлебникам доверять нельзя: продадут с потрохами, неблагодарные! И уж точно вдругорядь ограбят, если не убьют.»

Рядом Дуняша примеряла новые наряды. Шёлк и виссон, батист и кашемир, парча и бархат… Ей было всё к лицу, её улыбка оживляла царские ткани молодостью и непосредственностью. Она уже перемерила сотни вещей из десятка сундуков, а отец Макарий не унимался: заставлял раздеваться и одеваться в очередной раз, преследуя, вероятно, свои личные цели, любуясь её прелестями, ничуть не заботясь о предстоящей церемонии коронования новоиспечённой царицы. Наконец, Дуня вздохнула:

- Всё, батюшка!.. Выбрали что-нибудь? А то уж и сил нет!

- А тебе самой ничего не приглянулось?

Дуняша изобразила на своём лице недоумение.

- А вы и не говорили, что я могу сама выбирать.

- И все-таки?

Ловко пройдясь по грудам вещей, она нацепляла из них охапку разноцветных тряпок и тут же в них облачилась. Белая блузка, синий пояс, алая юбка и золотистая накидка из полупрозрачного шифона со спускающимися ниже кос Дуняши серебряными кистями.

- Ну как? – спросила она подбоченясь.

Отец Макарий поджал губы от досады:

- Это не царский наряд. Это на президентский штандарт больше смахивает, ваше величество. Где это ты такого насмотрелась?

- Мало ли! – скокетничала Дуняша. – Я ваши журналы зря, что ли, всю зиму разглядывала… Хотите, опять разденусь?

- Немного попозже. Походи так пока, попривыкни маленько, - махнул рукой святой отец, подумав про себя: «Пусть одетая побудет. А то и до греха недалеко, прости меня господи…»

Он жестом отправил Дуню за каменную дверь, достал из-под рясы планшет и просмотрел свою электронную почту.

Скандал по поводу Стерлитамакской находки шёл на убыль. Разделённое на лоскутки общественное мнение сшилось гнилыми нитками дилетантов в аляпистое одеяло из сплетен и пророчеств, ни одно из которых в его замыслы ни попадало. И это Петра Константиновича несколько утешило. Церемония должна была пройти в Пасхальное воскресенье.

Осталось разобраться с Исидором, Сидоркой, воскресшим якобы Патриархом Константинопольским, которого после побега из Чудова монастыря и турецкого плена папа Пий II возвёл в этот сан по случаю падения славного Царьграда для того, чтобы утвердить, наконец, унию между католической и православной церквями. Унять разброд и шатание паствы и причта. А на местных мусульман наложить епитимью в размере прожиточного минимума их мулл, как и было указано на монастырском сайте в обнародованных для всех индульгенциях.

Хлынувшие вдруг на счёт монастыря покаянные деньги пахли так призывно и умиротворяюще, что Петру Константиновичу не раз приходилось пользоваться носовым платком не по прямому назначению, а чтобы смахнуть упавшую на бороду слезу…

Сидорка же, прибыв в Стерлитамак, вёл себя безобразно. Устраивал пьяные дебоши в мечети, приставал к юным башкиркам на улице, стучал в окна полицейских и административных служащих.

Однажды он привёз из ночного уфимского клуба «Поза» двух молодых парней, привязал их спинами друг к другу, усадил на лошадь и водил её под уздцы по улице Худайбердина и Белорецкому тракту до самой Мокрой Прорвы, где обмазал несчастных грязью и прилепил юношам на лбы бумаги с надписями «ГОЛУБЕЦ». Причём шествие сопровождалось двумя десятками башкирских мальчишек, которые тут же разучили Сидоркину песенку: «Голубец, голубец, не ходи на тот конец! Там мышка живёт, тебе хвостик отгрызёт!» И пели её хором на всю улицу. А бедные юноши, устав сидеть на хребте тощей кобылы без седла, в кровь истёрли себе ягодицы.

Фотографии этих ягодиц Сидорка сам принёс в суд. При ближайшем рассмотрении фото судьёй Саляховой был вынесен оправдательный приговор с постановлением об освобождении невиновного из-под стражи в зале суда, что и было исполнено под овации многочисленной башкирской публики.
 
К Дуне Сидора отец Макарий близко не подпускал. Да тот, честно говоря, особо к бывшей зазнобе и не рвался. Индивидуалки Стерлитамака сами ещё Сидору приплачивали. И лот на него держался на заоблачной высоте.

Это не входило в планы Петра Константиновича. Сдерживать Сидора деньгами или его неуёмную половую энергию стенами домов и камнем пещер оказалось невозможно. Русская душа Сидорки пёрла за рамки местных кастрюль как дрожжевое тесто, снося крышки, выламывая рамы, свисая с балконов и обрушиваясь с берегов реки Белой в кипучие  волны иноверцев.

После долгих раздумий на тему, как направить эту языческую силу хоть в какое-нибудь русло, отцом Макарием было решено вызвать-таки Серафиму Никитичну из её поместья. О чём и Дуняша просила его не единожды. А тут и случай предоставился: Ивану Силантьевичу надо было зуб вырвать, а та мощь, что способна была это совершить, в его усадьбе иссякла. Докторов барин своей милостью не жаловал, без супруги насиженное место покидать не желал, просил Сидора прислать, мол, загостился у него хлопчик, пора и честь знать. А не то, грозил, цену на его аренду взвинтить втрое!

«Вот и пусть едут, обоих подлечим, деньги сэкономим, - рассуждал отец Макарий. – И заодно Сидорку приструним…»

Он тут же связался с вертолётчиками и приказал доставить гостей к субботе.
 
- Да поаккуратнее там! – напутствовал он пилотов. – К дому-то близко не подлетайте, не показывайтесь. Уморите хозяйку, не дай бог… Таблеточку старушке дайте заранее, пусть поспит в дороге… Да что тебе объяснять? Сам всё знаешь! А забудешь – голову оторву. Понял?..

Пилот понял. И где-то там, на подмосковном аэродроме, невидимо, молча кивнул хозяину.

Семейство Друцких-Соколинских-Гурко-Ромейко во главе с Иваном Силантьевичем, с его супругой Серафимой Никитичной, горничной Степанидой и конюхом Кузьмой прибыло в монастырь к вечеру страстной пятницы уже по темноте. Послушница сразу провела гостей к келье отца Макария и, потупившись, пригласила первой зайти Серафиму Никитичну.

 Старец возлежал на узком дощатом настиле с лёгким недомоганием после трёх фунтов постного чак-чака с башкирским мёдом и сил его хватило только на то, чтобы, не вставая с полатей, протянуть вошедшей руку для поцелуя.

- Что, матушка, мёрзнешь?

- Охолодела вся, святой отец. С прошлого августа валенки не снимаю.

- А что, Земля Обетованная не помогла?

- Жутко мне стало в пустыне той. Одиноко. Солоно. Не пахнет там ничем. Свет густой с неба изливается, а не жжёт. И тишина такая мёртвая… муха не пролетит…

- Так ты этого и возжелала, дочь моя! – осердился отец Макарий. – Чего же тебе ещё?

- Дома-то лучше. Нужно только немного жару от солнышка добавить. Чтобы, как в детстве, босиком пробежаться утром по росе…

- Вот ты какова, привереда! – нахмурился старец. – Ну, что ж, с Пасхальной недели и прибавим с божьей помощью… Только и ты мне уж помоги, матушка.

- Чем помочь, святой отец? Я готова!

- Сидор ваш распустился у меня. На службу не ходит. Чудит. Слов не понимает. Наставь его на путь истинный. Сможешь?

- Отчего не помочь? – согласилась Серафима Никитична. – Я и вожжи с собой захватила, и Кузьку. Дело нехитрое… Как только зуб Ивану Силантьевичу дёрнет, так и выпорю охальника. Привязать-то его у вас есть к чему?

- А вот к столбу каменному перед входом и привяжите… Ну, иди, милая, мужа позови ко мне… Иди с богом! – сказал отец Макарий, икнув.

Задом, задом, отвешивая поклоны старцу и мелко крестясь, Серафима Никитична скрылась за дверью.

Когда в келью вошёл грузный Иван Силантьевич, отец Макарий тяжело встал и прикрыл за ним дверь поплотнее.

- Что рот раззявил? – грубо ущипнул его за жирный подбородок Пётр Константинович. – Осатанел там в своих Чуриках? Нафилософствовался до боли зубовной? О деле забыл?

Иван Силантьевич простонал в ответ что-то нечленораздельное и попробовал упасть на колени.

- Вот! Бог-то, он всё видит!.. – остановил его Пётр Константинович. - Ладно, дело прошлое… К воскресенью приведи себя в порядок. Посажёным отцом будешь на свадьбе.

- У кого?

- У царицы нашей, Евдокии Скуратовны и воскресшего Исидора Константинопольского в знак слияния церквей российских, как того господь возжелал. О чём мне, их духовнику и наставнику, было богоявление великое три дня тому назад.

- А зуб? – взмолился Иван Силантьевич.

- Ты всё о бренном… - вздохнул святой отец. – Отчизну надо спасать! Милосердие нести в мир! И любовь! Слышал о такой?

- Любовь?! Какая такая любовь?

- Христианская! Дубина! Человеческая! Иль не помнишь?

- А-а-а… - протянул со стоном Иван Силантьевич. – Припоминаю…

- И, поскольку царская чета сразу в Кремль отправится, я тебе за аренду со следующего месяца ничего не должен. Понял?

- Ой-и… - взвыл ещё выше больной. – И за какие же грехи муки мне такие нестерпимые дадены?

Сидора нашли в конюшнях деревни Шиханы, что находились при конном клубе в десяти километрах от Стерлитамака. Он спал на соломе в пустом деннике своей любимой кобылы Айгуль. Был он ещё мертвецки пьян после вчерашнего и потому невменяем и безопасен. Это помогло двум дюжим монахам с трудом уложить его на двуколку и привезти в монастырь готовеньким к экзекуции.

Когда его прикручивали к столбу стальными скобами, Сидор на какое-то мгновенье очнулся и, узнав Серафиму Никитичну с вожжами в руках, осклабился на все свои здоровые жеребячьи зубы.

- Барыня приехали! – искренне обрадовался он. – Матушка-кормилица! Дай вам бог здоровья!

- Я вот сейчас тебе самому здоровья дам! – прошипела барыня. – Спускайте с него штаны, отцы святители!

Монахи принялись стягивать с Сидорки шаровары.

Тут и Кузька подоспел.

- Позвольте мне, барыня! Я-то уж знаю, как его учить!

И, приняв из рук Серафимы Никитичны вожжи, размахнулся и начал охаживать белое тело богатыря на сколько мочи хватало.

Тем временем утомлённая ещё с дороги барыня, причитая, отправилась к Ивану Силантьевичу в келью чай пить, оставив хлюпающую носом Степаниду при конюхе и монахах: вдруг чего им для работы понадобится? Может, притомится братия… Или воды подать, иль рушничок утереться. Дело-то учёное долгое… А как Сидорка чуток оживеет, тут же пригласить его к барину зубы драть. Благо клещи Серафима Никитична из дому не забыла захватить…

Более часа учили Сидорку, приводили в чувство и благорасположение, пока пощады не запросил. А, поучив ещё малость, пока вовсе не истрепались вожжи, привели его к Ивану Силантьевичу, дали в руки страшные кузнечные клещи, и выдрал Сидор треклятый зуб барину. В яму от зуба налили целую пиалу кумыса, а губы мёдом намазали и склеили их между собой, чтобы Иван Силантьевич не выл как оглашенный.

После этого отмыли в джакузи Сидорку-деруна от крови, грязи и соломы, одели в чистые жениховские одежды и усадили на бел-горюч камень Алатырь из чистой меди, чтобы у него от кудрей чёрный пар изошёл и стали волосы золотей золотого русского цвета.

Вывели перед ним Дуняшу в триколоре по всей фигуре, и сомлела Дуняша от вида любимого: так он ей желанен и мил оказался.

И сам Исидор Константинопольский, в яви воскресший, кланялся ей в ноги и чести её просил взять его в вечные мужья по жизни и до самого смертного часа.

А когда отец Макарий пропел над ними «осанну» как над продолжателями династии царей миротворцев, объединивших в себе церкви и религии российские под короной двухглавого орла, вывели молодых к столпившемуся у выхода из монастыря народу.
И возликовал народ, громкоголося и в ладони бия от дружной радости.

Тогда на монастырский ипподром монахи вывели Сидоркину красавицу-кобылу Айгуль, запряжённую в новую двуколку на легком каучуковом ходу. И что за чудо была та лошадь! Соловая, литая, золотистая, гладкая, как пасхальное яйцо…

Свистом поманил её Сидорка, примчалась к нему любимица, ухватил он тут Дуняшу под белы руки, кинул царицу на сиденье и был таков!..

Ещё не развеялась радужная пыль над дорогой, как сбежавших видели уже егери под горным приютом Айгира, туристы - на Зубах Шероле, а к ночи астроном Юлаев из Пулковской обсерватории заметил небесную коляску в созвездии Ориона в двадцати парсеках от Бетельгейзе.

***

Подлечившись на кумысах отца Макария, гости возвратились в родные Чурики к Петрову дню отдохнувшие, приятно сонные и немного меланхоличные. В дороге они почти не разговаривали, подрёмывая то в геликоптере, то в тряских дрожках. Но, очутившись дома, за самоваром вдруг разговорились о происшедшем у отца Макария, глядя из окон веранды на свой знакомый сад.

- А скажите-ка мне, Иван Силантьевич, - спрашивала мужа Серафима Никитична. – Есть-таки любовь на свете? Или это выдумки всё холопские?

И Иван Силантьевич, покуривая свой чубук, ей отвечал:

- Вы, Серафима Никитична, век уж со мной прожили, а так и не поняли, как я вас люблю.

- А за что же меня любить? – спросила супруга. – Я вам ни радости, ни прибыли никакой не приношу. Только одни досады да неудобства. Вам теперь Стешу любить надо, она молодая. Дуняши-то нет…

- Да-а… И где теперь наша Дуняша?

- Надо полагать, в Кремле. Она же теперь у нас царица. Вот и мир на всей земле наступил. Чувствуете, как тепло?

- Да-а… Теплее, чем в святых пещерах… Слышите, Серафима Никитична? Комарик звенит?

- Ой, слышу! То-о-ненько так! Я уж и позабыла… Глядите-ка, сел, кусает… А я и не чувствую… Что это со мной, Иван Силантьевич?

- Вот и с моей любовью у вас также… Слышите, видите, а не чувствуете… Подобно телу, душа также стареет, изнашивается с прожитыми годами. Забывает о своих приобретённых рефлексах, а на одних инстинктах с нею далеко не уедешь. Душа с годами теряет гибкость, яркость ощущений. Желания, манящие вкусом новизны, остаются недосягаемыми теперь, теряют свой волшебный флёр жизнедоступности уже навсегда. И если душевная молодость предполагает со временем хоть какую-то сатисфакцию в будущем, то потеря накала эмоций в старости намного опасней. Старость не готова в отпущенное судьбой время восстанавливать чувственный жар посредством каких-то дополнительных затрат. Ни душевных, ни материальных. И те, и другие уже на исходе к семидесяти годам. Тратить накопленное десятилетиями на остатки душевного комфорта за какой-то час нестерпимо жалко. Да и лень. Лучше отвернуться. Проще закрыть глаза на что-то и сделать вид, что оно вас не коснётся. Пронесёт мимо. И слава Богу…

Но последних слов Серафима Никитична уже не услышала, она глубоко спала, вдыхая ароматы родного животворящего сада.