Автобиографические очерки

Солнце уже пригревало, ранняя весна прохладным ветерком врывалась в дома. Скоро придёт время праздника, и станет совсем уже тепло.
Накануне так тянуло рьяно поддерживать принятое наконец-то на одном из семейных советов решение о переезде, так хотелось уехать в Россию одной из первых. Ничего нельзя изменить… Нельзя подать виду, что передумала, я не хочу уезжать… Ведь мы же ещё вернёмся? Этим же летом, и мы увидимся, просто раньше на лето приезжали в Россию, а теперь будем приезжать в Тирасполь. Гараж ещё поедем продавать, дедушка обещал.
«Я буду жить в Москве!», — в сознании обозначилась невероятная картина моего присутствия аж там, где находился мавзолей из букваря, откуда вещали телевизор c новогодними поздравлениями президента России. Как будто кто-то великий, невидимый вдруг вручил мне в руки этот лотерейный билет с выигрышем, в который не верилось.
Ни у кого, наверное, не было такого детства — безмятежного, наполненного светом любви, добра, теплоты, вечного солнца, льющегося на голову, когда всё ребёнку ни по чём, нет ни одной кажущейся неразрешимой проблемы и ни одного повода для грусти.
В присланном папой свитере было совсем не холодно. Велик бы новый, остаться бы… Как же не вовремя всё это, как неожиданно весь этот долгожданный переезд «к маме» стал таким ненужным, таким неуместным и таким неизбежным, судьбой моей, нашим злым роком, наказаньем свыше.
Я не хотела уезжать уже около месяца — влюбилась. Мама устроилась в Москве по дедовым знакомствам в какую-то фирму, и ей помогли снять квартиру. До этого она долго совмещала «работу» бухгалтером в нашей парканской заправке с учёбой в Кишинёве. Я видела её только по выходным, получая по десять приднестровских рублей в копилку в вечном нытье о том, что мы не гуляем больше на День Независимости, не сидим в кафе, на которые всегда не было денег.
Не было денег. Нет денег. Нет работы. Какое это было всё-таки счастье! Жить у деда, постоянно ругавшегося на дефолт, хохлов, евреев в правительстве, которые его устроили, бояться, что дядька Игорь «просрёт» совсем все деньги, которые ещё оставались после загадочных «эмиратов». Что мы обрели… Что потеряли, устремившись к историческим корням, самостоятельности, высшему образованию, в надежде ли на личное счастье…
Как ещё описать жизнь в послевоенном тёплом и солнечном регионе, похожую на пребывание в другом измерении? Всё вокруг, словно знало тебя, всюду предлагая первые роли, любило, не могло причинить зла. Оно не способно коснуться родившегося там ребёнка, имея одно и то же обличье со здешним, и всё удаётся хорошо вопреки всему.
Я росла пустоголовой, простой и без единого комплекса, иногда интересовалась у взрослых, кто такие девушки без них, которые требуются на работу в газетке, и «напрягала» своей художественной гимнастикой без отца в доме и матери «в Москве». Громкие и шумные мероприятия: детский конкурс красоты, городские праздники, показы мод выбирали для участия непременно меня. Гимнастика не то чтобы выявляла великий спортивный талант во мне, но как-то очень отличала, и многим, наверное, казалось, что с ними рядом живёт просто очередная будущая Кабаева.
Благодатный уголок кормил нас, ждал чего-то от нас. Как будто всего лишь один поступок или верное направление мысли отделяли от ещё большего счастья, чем мы имели. Такие миражи видятся нередко, но до этого поступка на деле потребовалось бы стать людьми иными совершенно.
Перед отъездом мы отдали в кооператив оплату олифой наперёд и посадили виноград. Гаражный хлам так и остался лежать брошенный и, может быть, до сих пор лежит… и кого-то ждёт.
---
Ровно через два года после переезда, продав наши три квартиры в Тирасполе и вложив почти всё своё состояние в двухкомнатные бетонные стены, дед помер от инсульта. Папа не захотел с нами даже увидеться, мама с каждой зарплаты возвращала долг за всё ту же квартиру. Алименты перестали приходить, нужно было перевозить вещи, нас с бабушкой забирать из другого города, где мы находились временно.
Другой город принял меня совсем не так, как я ожидала. Всё никогда не бывает так как мы ожидаем, будучи по-детски наивны. Какими светлыми бы они ни были, реальная жизнь подчиняется строгим законам и суровым понятиям. В лицейском классе двоих гнобили. Лидеры класса подсмеивались и надо мной, разводили сплетни, прикалывались по телефону, загадывали в играх незнакомые мне вещи, слушали музыку, которой в моём измерении ещё не существовало, с тех каналов, которых в Приднестровье того времени не было, включали порнуху, ходили на американский… Однажды на выходе из лицея меня с подругой закидали снежками — я совсем не умела их лепить. В лицее была шестидневка, английский язык нужно было усиленно подтягивать. Я была взята временно, с учётом сложившейся ситуации, со словами о помощи беженцам. По новостям показывали нерусских беженцев — людей, живущих в палаточных городках. Мы были совсем на них не похожи, но в этот крутой лицей мне хотелось, и я спорить с директором не стала, оставшись в глазах окружающих зачисленной непонятно как. О нём ходили слухи, что берут туда только за взятки. Учившись там, пришлось расти «в одних джинсах», отличаясь от окружающего большинства, без интернета и пятью рублями в день в качестве карманных денег. Плакатами молдавских групп у меня была обклеена вся стена, отражавшая свой уникальнейший «мирок» подростка не отсюда и символизируя несбывшихся друзей, с которыми я в параллельном измерении гоняла в Кицканах на велике летом, на так и не купленной там в прошлом даче… Немыслимы были мои страдания под «белый снег, серый лёд» казавшегося тогда совсем чужим Воронежа, часто звучавший между уроками литературы и русского языка. Эти зимы величиной во всё окно большой холодной комнаты под шесть уроков математики, постоянная зубрёжка, — они просто убивали во мне последние эндорфины, порождая болезненное ожидание солнечного луча, который должен же был появиться, ну хоть раз за все эти долгие недели гололёда, серости, некоммуникабельности и тоски.
Находясь в состоянии депрессии, я вела дневник:
«Тишина, тоска, безысходность… Только тиканье часов. Злые люди вокруг, а, может быть, я что-то сделала не так?»
«Неужели меня всю жизнь будет преследовать эта невыносимая тоска?! Тоска по ушедшему. Совершенно бессмысленная…»
«Я шла по скользкой улице. Безнадёжно. Не смотря под ноги. Я смотрела, но ничего не видела… В глазах было мутно, а в душе – ещё хуже...»
«Хочется остановить время…»
«В душе какая-то недосказанность. Беспокойство. Беспомощность.»
«Скорее бы это закончилось. Хочу, чтобы не было проблем. Чтобы маме платили зарплату. Чтобы у нас были деньги, нормальный ремонт и мебель в квартире.»
Тогда мне стало казаться, брось такого как я ребёнка на Родине, хоть на произвол судьбы, где-нибудь на улице, и из него что-нибудь, да вырастет, вопреки всему. Однако в новом регионе становилось всё более ясно, что нет такой больше, а будет другой человек, никому на всём свете не нужный, совсем иная судьба, полная невосполнимого и граней сумасшествия. Словно почва здешней местности мне не подходила, и всё моё существо без родителей, без денег и среди каких-то не тех детей, превращалось в нечто унылое, неразговорчивое, лишённое всего на свете.
---
Воронежская квартира была куплена дедом в самом начале перестройки, то ли, как сейчас говорится, «по звонку из продаж», то ли была «выделена кооперативом». Кто-то предложил на выбор несколько городов, почти никак с нами не связанных, и деду достался вариант с красивейшим видом, участком под дачу неподалёку в качестве бонуса. По итогам семейных советов никто не хотел переезжать в неё, не смотря на то что она находилась в России: ни дядя Игорь, ни мама, ни мой отец, которого тяготили порывы повышать его там по службе через одного знакомого генерала. У дяди Игоря с Майей были свои планы на переезд, но они попали заграницей в долги и какие-то «разборки» из-за того что не знали языка. Потом они думали в Кишинёв, и, в итоге, решили уехать в сочинскую Красную Поляну. Первая жена Игоря бросила его, сделав аборт по настоянию своих родственников-врачей, и на всю жизнь осталась без детей. Когда Игорь познакомился на тираспольской скамейке с «тётей» Майей, как я её вечно называла, ей было всего шестнадцать лет, она ещё училась в техникуме. Майя была родом из близлежащего украинского села и, вроде бы, победительницей конкурса красоты «Мисс Тирасполь». Её родители, Степан Михалыч с тётей Лидой, и её сестра часто бывали у нас в гостях. Мы всегда считали, что они наполовину евреи, а никакие не поляки, дед за глаза называл Майку то двухвосткой, то шлангом и сожалел о том, что сын живёт с этой хохляндией. Затаившись у бабкиной с дедом двери, я также иногда подслушивала переживания и о том, что отец у меня — говно, и «ещё не известно что из этой вырастет»...
Квартиры все дед ремонтировал самостоятельно, себе, и всё не хотел, чтобы в них жили хохлы. Болезненно переживал он породнение с ними, да ещё и с евреями, и всё ему казалось неизбежным скорое расставание сына и со второй женой, и столь неприятная необходимость дарить нажитое добро…
Зачем судьба заносит людей в эти регионы? Почему так произошло, что исколесив вдоль и поперёк всё пространство, ранее относившееся к СССР, мы, закрыв глаза, ткнули в карту именно сюда? Наверное, потому что Приднестровье – настоящий край света.
Дядя Игорь не попал «под Афганистан». Бабушка каким-то образом помогла ему списать русский, единственный предмет, который он не смог бы сдать в университет. Там ему не поставили ни одной тройки, за которые тогда забирали на войну, а после он заделался в новые русские, а не в горные инженера, потому что в шахту ему не хотелось. Перестроечный бизнес не ладился, его друг оказался в тюрьме, и нам приходилось скрывать их с Майей местонахождение и обнаруживать в дверях квартиры записки от ментов с текстом вроде: «Ваш сын погиб», — по которым они пытались нас прослушивать. В таких случаях нужно было действовать тихо. Мы с мамой отправлялись якобы на рынок «до тёти Лиды», торговавшей там на выходе, и через неё узнавали, что там и как у них…
Бизнес он пробовал делать шесть раз, всё на отцовы сбережения, и только с шестого, в России, наконец-то получилось, после автокатастрофы, в которой чудом выжил, перевернувшись в новой машине, после того как вылечился от рака почки водкой с маслом и остался должен армянам. Образовавшийся приятель с Донбасса, долларовый миллиардер и вор в законе, дал ему крупную сумму взаймы. Эти страшные тайны, которые никому нельзя рассказывать, касались меня на протяжении всего моего детства, и мы с двоюродной сестрой Дашкой хранили их как могли. Помню, что на второе высшее юридическое документы я подать как-то так и не смогла, хотя экзамены сдала с относительно неплохим баллом…
Пережив упомянутые «разборки» с выплатой весомой части дедова состояния и вернувшись-таки благополучно из Арабских Эмиратов, Игорь нанял телохранителей. В образе жены начинающего банкира, с двумя амбалами за спиной, крутость Майи вызывала у бабушки невообразимые эмоции, а кассовые бланки на двух языках, оставшиеся от неудавшейся затеи, ещё долго потом расходовались у деда на различные цели, производя смешную экономию на туалетной бумаге. Напротив, в какой бы ситуации ни находились Игорь с Майей, они всегда тратили деньги «от души», без оглядки, у них всегда они каким-то невероятным образом имелись на то чтобы доверху нагрузить в супермаркете тележку, на то чтобы иметь машину: то одну, то другую, на многочисленные игрушки и развлечения. Даже лёжа после операции, в тяжелейшем психологическом состоянии, ссорах с отцом, Игорь покупал нам с Дашкой «по косметике», не жалел на аттракционы, а у Майи всё в том же количестве имелась гора дорогущих лосьонов и прочих средств для всего на свете. В отличие от нас, они никогда не одевались «с рынка» и у каких-то нерусских, торгующих дешёвыми подделками, и всеми силами пытались научить нас тому же. Игоря не переставало раздражать отсутствие педикюра даже у бабушки, моё дешёвое шмутьё при случае подлежало замене на что-нибудь из того, что Майя уже не носила, лишь бы это выглядело чуть приличнее и дороже. Мне не раз перепадал оттуда в подарок то более-менее нормальный телефон, то какая-нибудь качественная обувь из натурального материала, или модная одежда, к примеру, любимого Дашкиного бренда. У них всегда имелось в доме нечто самое крутое, дорогое или безусловно представляющее ценность, являющееся атрибутом крутых домов — где бы они ни жили, и в каком положении бы ни находились. Ещё в Тирасполе в углу их спальни стояло «восьмое чудо света» для нашей местности тех времён — самый настоящий компьютер, в Сочи — валялся зеркальный фотоаппарат, заранее планировалось в ванной биде, в котором поначалу, когда дом ещё строился, мыли посуду. Жилище своё, с самым модным ремонтом, Игорь проектировал лично сам, и даже если очередное куда-то пропадало, проект видоизменялся, переносился и реализовывался позднее. Видеокамера и полароидный фотоаппарат кочевали в начале девяностых от нас к ним и обратно, автомобиль самой последней модели заказывался в самой Америке и проделывал долгий путь через океан специально по Игореву заказу. При входе в их сочинский дом красовалась огромная собственноручно изготовленная в мебельном бизнесе деревянная лестница на второй этаж, создавая ощущение роскоши, и здесь я становилась свидетельницей приезда к ним знаменитых на всю Россию людей. Нарезая помидорки им в салат, среди бегавших по дому детишек известных музыкантов, и закулисами концертов, я чувствовала себя не в своей тарелке, равно как и в бабкиной станице Кривянской.
---
Ровно накануне распада СССР мой отец заканчивал службу вдали от родных краёв. Они поженились там, в Приднестровье, не заезжая на Кубань. Папа часто приходил домой пьяный, мы с мамой, возвращаясь с прогулок, находили его, валяющегося на полу нашей временной однокомнатной квартиры; служебные «дежурства» случались гораздо чаще, чем должны были. Они прожили совсем недолгую, несчастливую и банальную семейную жизнь. Помню, что однажды случайно съела две пачки таблеток, пока папа играл в приставку, оставленный за мной присматривать, и потом скорую, холодную больницу с огромными палатами… В доме валялись сигареты Camel, хотя он вроде бы не курил, по телеку крутили клипы «Миллион алых роз» и «Зайку мою», Агутина и Королёву, мать кутала меня зимой и из ванной, заворачивала «рогалики» с творогом на маленькой кухне, выгоняла отца погулять со мной с великом во дворе.
Я не назвала отца в своём детстве папой ни разу, не успела привыкнуть. Чужой, далёкий, явно живущий какой-то своей жизнью, он был явным гостем в нашей с ней, а не главой семьи, которой был наш дедушка. Его хотелось поскорее отпустить, дождаться исчезновения, как будто свою главную роль он уже сыграл.
Бабушка рассказывала, как эти чёртовы молдаване всех напугали, как это всё напоминало начало третьей мировой, что дрожали стёкла, что по времени нападение началось тогда же, когда напали немцы, там, где выпускники отмечали окончание школы. Дед нас с матерью и Джерькой тут же затолкал в самолёт до Барнаула. Псу было плохо всю дорогу, его тошнило и рвало. Я на полном серьёзе клеилась с соседу-негру, стаскивая с него солнечные очки…
Когда мы вернулись, мама часто плакала, становилось понятно, что мама и папа не будут жить вместе, в Питер он уехал один, однажды просто выгрузив из квартиры половину мебели, потом у него «появилась» тётя Наташа.
Я ничего никогда не спрашивала, связанные с приднестровским конфликтом события всегда были чем-то таким непонятным окружающим, бредовым отличием, особенностью, которая требовала долгих, не очень приятных пояснений.
---
До переезда в нынешнюю ПМР мамина семья была обыкновенной советской. Дед вышел в люди, и всю жизнь их с бабушкой носило по Советскому Союзу. Его назначали и отправляли на руководящие должности, да и самого тянуло ездить по стране, начиная с Магаданской области, стремления заработать денег, чтобы не экономить больше на проездах в трамвае. Жили они в посёлках при золотых приисках, где при работах находили сотнями людские останки ссыльных, где в лёд замерзало за ночь налитое кошке молоко и на лето земля успевала оттаять только на пол лопаты. Спустя время, захотелось на юг. Обратно «к татарам» в деревню они не поехали. Брат его остался там, в самом Магадане, женившись на некогда ссыльной украинке, которая так ему и не родила, а после его смерти продала полученную магаданскую квартиру и вышла замуж за другого, где-то восвоясях.
Мама моя в школе была круглой отличницей, даже автомат она собирала быстрее мальчишек, по стрельбе у неё был какой-то золотой значок, и её не раз отбирали для «почётного караула». В университет она прошла только на вечернее, но сразу же после первой сессии её перевели. Всю свою жизнь она продолжала и продолжает думать, что эта была инициатива университета из-за ухода каких-то «раб. факовцев». Кто теперь там знает, если честно. Может быть и правда, а может и нет. Дед, имея небольшой опыт учителя труда, по моим личным предположениям, вполне мог вмешаться, в дань существовавшей тогда моде, но степень нашей образовательной честности теперь уже навсегда останется тайной даже от нас самих.
Как у всех, у нас в основном были «за советскую власть», как все потеряли в перестроечный дефолт какое-то невероятное количество долларов, как у всех виновато во всём было правительство, евреи и хохлы, которые всё разворовали. С детских лет я знала, что Ельцин пропил Крым, что от Путина ждать нечего, и что он тоже еврей, как и всё руководство страны, что Лебедь, за которого голосовали, всех предал, и что один Горбачёв вроде бы там молодец, хотя по последнему поводу, как правило, следовали разногласия. Случалось, дед встречал дорогой собеседников, и разгорался спор. К подобным разговорам о политике иногда добавлялось отчаяние: «…ни копейки у государства не украл…», «…и век не думал, что так буду жить…», замечания по поводу того, что революция у нас была дурацкая, и что прадед наш, из «зажиточных крестьян» считал, что в России должны быть все богатые.
Военная история нашей семьи тоже была совершенно обыкновенная. Два прадедушки: танкист, механик-водитель, погибший при освобождении Украины, и рядовой разведчик, прошедший всю войну и вернувшийся инвалидом по зрению, составляют самую значительную её часть. В Чечне у нас побывал мамин двоюродный брат. Дашкин дед тоже был военным, они служили в одной части с отцом.
Война, если вдруг проходит мимо нашей семьи, оставляет за собой такое чувство, как будто с нами что-то сталось…
В России действовала дедова корочка ликвидатора аварии на ЧАЭС в качестве скидки на проезд в транспорте. Иногда он вспоминал об этом, и рассказывал мне, как жалко деток, которые рождаются после облучения инвалидами.
При мне нередко припоминали, что я — «казачка, как Баб.Аня твоя». Также мне был известен факт того что, у меня нет никаких украинских корней. Одно время у деда возникала интересная идея отправить меня в школу-пансион для «повёрнутых» на всём исконно русском в пригороде Геленджика, где проходят по программе народные танцы, художественные ремёсла, русский рукопашный бой, но моё детское нутро чувствовало некий подвох в себе, со страхами и опасениями, как бы не вышло какого-нибудь позора. Может, потому что мы с соседом и Дашкой часто играли в «камень-ножницы» на «голыми письками» и в «дочки-матери», и мне было уже как-то не удобно.
---
Вместо поликлиники в Тирасполе принято было ходить «к Олегу» — врачу, принимавшему на дому. Что только ни умудрялись у него вылечить. Всем он помогал, всегда у него дома было людно, сидели в иголках бабы, тут же мне прокалывали уши и спасали от глазной операции по вине роддома, и от нефрита, когда папа меня простудил, маме лечили остеохондроз…
Дед тогда почитывал брошюрки о пчеловодстве, меня мучили уринотерапией, считалось, что я родилась «здоровенькая» только благодаря яблочному уксусу. Здесь же нас находили книжки о даче, родовых поместьях, пророчествах Ванги, которые можно было слушать, устроившись на кровати между бабушкой и дедом.
Я была научена играть «в дурачка», домино, шашки и шахматы, знала биографию большого числа «замечательных людей» вроде Татищева, Жукова, цитаты Суворова, чёткие понятия о том, кого и зачем убивал Сталин, и Гитлер, мне с детства был привит авторитет писателя Солженицына, и даже то, что я не успела послушать, прибегая вечерами, запоминалось как безусловно значимое и прочитывалось позднее с совершенно особым отношением. О некоторых книгах дед говорил: «Прочитаешь, когда вырастешь», — выбирая мне покамест отдельные главы, и зря я его не слушалась, забивая себе голову не по возрасту, временами шокируя школу, новоявленных подруг, и уже к десяти годам чувствуя себя невообразимо одинокой в этом мире, читающем «Cool Girl» и «OOPS!», детские детективы, Гарри Поттера, и нехотя приобщаясь к интересам своего поколения.
Дед всегда за меня заступался в спорах с воспитывавшими меня мамой с бабушкой, разрешал не кутаться зимой и когда отправлялись в резиновых сапогах «мерить лужи», отпускал одну в магазин за «оболванью» и «живчиком» и говорил, что меня совсем «замордовали».
Когда его посещали переживания за наше будущее, он любил вслух понадеяться, что, может, «всё образуется» со временем. Когда планировал отдых, всегда длительным и необходимым душе и сердцу планам предшествовала фраза «живы-здоровы будем», мол, поедем на море, в Воронеж, или разведём пчёл, виноград свой посадим и купим автомобиль «Ока», потому что она не жрёт бензин.
Меня часто брали с собой «по делам» в молдавские сёла, где жило местное население и говорило по-молдавски, где можно было покормить индюков, перепродать какие-то вещи, где стекал в марле творог, подвешенный на веранде. Речь в основном шла о сортах винограда. Винцом и пивом слегка угощали с раннего детства, мол, лучше пусть дома пробует, чем где-то, боялись, что вырасту во второго деда-пьяницу. Нагретое в столовой ложке на газовой горелке домашнее вино являлось средством от простуды и низкого давления. Я различала все сорта винограда на запах, знала на вкус промежуточный продукт виноделия, до приторности сладкий, от сладости которого ужасно болел потом живот. Бабушка и дед оббирали с ягод все «быдылки», чтобы вкус был не терпкий, и, конечно, всех угощали, нахваливая за столом свои технологии, обсуждая детали гаражно-кооперативного производства. Дома дед изредка гнал самогонку в серой алюминиевой фляге, водружаемой на плиту. Из «дистиллированного аппарата», размещавшегося на табуретке, поставленной на кухонный стол, следовали трубки, готовый продукт помаленьку капал в банку. Самогонка, по последней моде — на кедровой скорлупе, пригождалась по различным поводам, и в Приднестровье, и в России: когда приходил Степура, на юбилеях, когда не выходила пятёрка по географии в четверти и, когда тащили в гости земляков: случайно оказавшихся соседями «северян» — там и «кишинёвцев» — здесь, а таковые встречались на пути непременно.
«Самолёт летит – колёса стёрлися, мы не ждали вас, а вы припёрлися…», — любил напевать дед, когда возился с паяльником, в инструментах, или когда я его упрашивала накачать велик. Когда что-то не ладилось в ремонте, дед восклицал «падла», старательно пытаясь наладить или состыковать, найти необходимую деталь в кладовке, и каким-то образом новая конструкция, починка сломавшегося или вышедшего из строя бытового предмета в итоге удавалась. Меня приобщали к процессу шпатлевания, грунтования, обдирания старых обоев, — всё это было предметом детских интересов, простор для которых находился в одной из квартир, отданных кем-то нам за долги. Она находилась в одном из тех, встречающихся в Тирасполе домов, где воду можно было пить из-под крана — она не отдавала ни хлоркой, ни водопроводом. На первом этаже было попрохладней — летом там можно было спастись от невозможной жары, непременной спутнице тираспольского лета, а под окном растить укроп и какие-нибудь цветочки. Ремонтом занимались в основном по весне, по дороге всегда покупали молодую картошку и варили «в кипятильнике». В этом же доме жили «сваты» - Майины родители  и её сестра Люда. Нос Люды всегда вызывал бурные обсуждения.
«Кругом враги». «Параграф первый. Вождь всегда прав! Если вождь не прав, читай параграф первый» — шутил дед. «Ох, что ж я маленьким не сдох» — приговаривала мама, когда делала уборку, поставив меня за что-нибудь в угол. Мне любили говорить «не умничай», однако не переставали накупать горы энциклопедий, как местных, так и иностранных, детских учебников и пособий по английскому, которые модно было обсуждать с другими родителями, распространять и выявлять самый подходящий возраст и места для начала изучения. Такие альбомы вырезанной из старых журналов лексики с транскрипциями на ломаном русском и допотопные садовские прописи, прививавшие совершенно неиспользуемые в современном мире навыки красивого витиеватого английского почерка, не снились современным методистам. Свою первую учительницу из платного сада я не помню даже в лицо, настолько рано принято было начинать «париться» на предмет английского. Многие ходили в «шестую» школу, в которой действительно эффективно обучали. Но мне повезло.
Люда, я и, в своё время, Игорь учились в одной и той же школе рядом с нашей пятиэтажкой. Огромная, как по числу учеников, таки и по количеству корпусов, новых и старых, с переходами и множеством входов и выходов, она была идеальным местом для командных игр, которым я уже не помню сейчас названия. Её директора дед знал с какой-то работы, и в целом невозможно было предположить, что я могла бы учиться где-то ещё.
Вообще, народу, которого дед знал по работе, не было числа. В любых городах, посёлках, совсем не родных нам, его записная книжка обрастала евреями, которых «пришлось повидать», «шкурными» и хитрыми хохлами, и прочими, и прочими… И обо всех находилось что сказать, вспомнить при случае парочку харизматичных выражений, принадлежавших то водиле с прииска, то каким-то новым знакомым, коллегам, друзьям, имевшимся по всему Советскому Союзу.
«Вот тут во дворе прирэжут – нихто нэ узнаэт», — порой, за дружным гостеприимным столом нашему славному семейству «местные» объясняли свои нравы и обычаи народа, когда мы планировали покупку дома в каком-то Нальчике, к примеру.
---
Бабушке, учительнице математики и черчения, в своё время постоянно давали классное руководство и ряд предметов, по которым не было отдельного учителя. В переездах из одного посёлка в другой, кроме всего, приходилось учитывать показатели на приисках, что-то чертить, осуществлять кадровую работу. Бог дал ей третьего ребёнка – ещё одного сына вскоре после переезда в Магаданскую область, но наличие у деда любовницы в посёлке, и «собачий» холод «отложили» планы Бога на неопределённый срок.
Сюжетам страшных и судьбоносных историй северных краёв позавидовал бы сам Джек Лондон: чего только с людьми ни случалось: и в берлогу машина проваливалась, и дети в посёлке однажды сгорели заживо, и автобусы замерзали по пути. Однажды девочку из маминого класса в лесу в походе съел дикий зверь, в другой раз чуть не отморозили руки, неся купленные в магазине конфетки в рукавичках, в третий – какой-то мужик разом провалился в зыбучие пески – так, что шедший впереди приятель даже не успел закончить разговор: обернулся – и нет…
Нашего пса — немецкую овчарку, звали «Север», как и один из кооперативов, которые возглавлял дед. Более шкодливой и непослушной собаки свет не видывал. Любимой забавой Севера было таскание Игоря по всему двору, — на прогулках собака неистово рвалась с поводка. Однажды охотники принесли и подарили нам настоящую летягу, которая потом сбежала обратно в форточку. Откуда-то образовавшийся в доме ёжик вечно раздражал бабушку своим ночным топаньем, будучи незапертым на ночь в ящик стола. Со всем этим принято было каждый год по путёвке летать в Сочи. Много всего приключалось в жизни того поколения, и много рассказывали они о своей жизни интересного: как им были благодарны местные люди за построенные дороги в Коми-Пермятской АССР, как завозили вертолётами коров в посёлки, как приезжали японские партнёры по технике KOMATSU и привозили цветную фотоплёнку. Вспоминали смешные поговорки о том, что Бог создал Сочи, а чёрт – город Могочи, в котором довелось бывать по работе. Они очень много летали на самолётах, попадали в них в непогоду, вылечивались от всего на свете все теми же панацеями по советам случайных и неслучайных попутчиков и помогали вылечивать других.
Быть может и по сей день кто-то живёт так же, как мы когда-то, и не мыслит иного…
Но волею судьбы мы всё-таки оказались на юге страны, бывшей когда-то единым целым, которое так непросто теперь собрать обратно…
---
Таможни отделяют Приднестровье по обе стороны... Тогда въезд и выезд был возможен, однако всё же сопряжён с различными формальностями, временными задержками, доходившими до предела. То, кто и какое количество часов стоял в пробке на границе, всегда было широко обсуждаемой темой.
Летний путь в Россию пролегал через всю Украину, с пересадкой либо в Киеве, либо в Раздельной, недалеко от новоиспечённых родственников. Вот только вчера тётя Франя покупала мне пятое мороженое на станционном вокзале, дед водил на площадь в Киеве, где я выпросила портрет-карикатуру на память, взамен на условие, что не купим тогда местных конфет. Что там, на самом верху, — думала я, глядя на высокий шпиль главной достопримечательности майдана, — никак, ангел…
И чего только не продавали в окна поездов в те времена, и стоило всё «копейки». С детских лет врезалась в память вредность украинских пограничников, гораздых содрать за что-нибудь взятку, шмонавших у всего вагона чемоданы с пугающей гиперответственностью, будь то раннее утро или совсем ночь. Возникал конфликт, поезд всегда задерживался, и во все вагоны каким-то непостижимым образом распространялась причина: к примеру, найденная у бабки трава.
В таких поездках дважды необходимо было привыкать к другой валюте, опираясь в уме на доллар. Приднестровский рубль всю жизнь был гораздо дороже российского, раза в три. Мне нравилось, что в моей стране другая валюта, свои праздники, тёплый климат и рядом море, а когда я говорила кому-нибудь в России, что я из Тирасполя, и объясняла где это, никто по непонятной причине не понимал моего счастья и преимуществ, которых было немало по моему детскому убеждению.
О том, что наш президент – не Ельцин, и о том, что я живу вообще не в России, я узнала в первом классе, перед конкурсом красоты «Жемчужина Днестра», для которого нужно было выучить ответы на вопросы о нашей Родине. Чувство детской обиды на эту тему мгновенно сформировало мою гражданскую позицию за признание ПМР отдельной страной.
Внучка президента проживала в доме от нас напротив, и дед часто говорил, что мы, мол, у него — придворные. У неё была НАСТОЯЩАЯ КУКЛА БАРБИ.
До того как стать приднестровскими рублями, деньги в постперестроечном регионе, а говорят, и всюду, символизировали собой дефолт и обесценивание всего на свете, так и назывались и печатались «миллионами». Два миллиона приносили на развитие школы, три миллиона стоила поездка в цирк и Макдональдс перед каникулами. МАКДОНАЛЬДС – ещё одно «чудо света», которым можно было привлечь внимание практически любого ребёнка того времени. В нём продавались игрушки из мультфильмов, которые тогда были гораздо интереснее и веселее, чем сейчас. У Дашки был миллион таких игрушек, потому что Игорь с Майей долгое время скрывались в Молдове от ментов, а у меня всего две: Винни-Пух и Тигра, привезённые мамой. На самом деле, не было в те времена ничего интереснее, чем съесть там чизбургер или гамбургер. Кишинёв говорил по-русски, ставил Дашке странные оценки по-новому, по десятибалльной системе, и всё, что я знала о нём, это то, что там есть некий Штефан чел Маре, то ли проспект, то ли памятник, то ли до сих пор есть.
---
Я относилась к категории детей бухгалтеров, которых вечно приводят с собой в офисы как по относительно адекватным поводам, так и по малопонятным причинам. Глубину влияния такой родительской привычки на мою личность оценить сложно, как правило, на маминых работах меня занимали раскрашиванием клоунов на компьютере, позднее —разогреванием обедов в микроволновке, рисованием мышью в «ПауэрПойнт», сапёром, пасьянсами и получением подарков от системного администратора в виде «Шрека» на диске. На таких работах, где компьютеров не было, или же они стояли сломанные, мелькая допотопными экранами, становилось совсем утомительно. Кое-где, правда, находилось что почитать или висела какая-нибудь карта, которую можно было часами разглядывать.
Серьёзным отношением к маминой работе я не обладала, её тираспольских начальников считала добрыми, а те небольшие деньги, которые ей платили – мелким бумажным разменом — очень даже значительными. Кто знает, почему, но находясь здесь, в московском регионе, ни один директор ни разу не появлялся на пороге нашей квартиры с огромным пакетом мандарин в канун Нового года, равно как и мать ни разу не посещала больше мысль устроиться с приходящим графиком, который тогда являлся просто неотъемлемой частью её личности, всецело посвящённой моим школьным утренникам, пошиву всего на свете, контролированию уроков (и, иногда, самостоятельному их выполнению вместо меня с привлечением фантазии бабушки с дедом), а также сопровожданиям везде и всюду, от которых я безнадёжно страдала.
Причинами других моих страданий было отсутствие музыкального центра и видика. В маминой комнате стоял у нас большой смешной кассетный магнитофон «Фишер», а кассеты с музыкой необходимо было «добывать» следующим образом: на маленьком рынке стоял киоск. В этом киоске человеку, занимающемуся записью кассет, назывался исполнитель или группа, иногда стоило просто напеть особо известную песенку или мелодию, и за некоторую сумму, можно было получить желаемое. Моей любимой песней для врубания на всю громкость являлись «Офицеры» Олега Газманова. Мне было известно звание отца, и при очередном таком прослушивании музыки порой, припоминали, что «батянька твой… офицер». Про него, мол.
У меня, в отличие от окружающего большинства, не было многочисленных видеокассет с иностранными мультиками, не было своей комнаты, с некоторым напрягом появлялись свои разноцветные гелевые ручки, тамагоч, альбомчик с анкетами для друзей, лазерная указка и прочее. Самой большой болью являлся тот факт, что мама не хотела держать в доме никаких животных. Лишь к девяти моим годам дед мало-мальски убедил её в один из приездов, припомнив всю по очереди живность, водившуюся в её детстве у них дома, и у нас неожиданно появился попугай.
Гоша был славной птицей. Прирученный мной с детства, он умел говорить, не боялся людей: ни своих, ни чужих, любил пожрать «со стола», с наслаждением пил пиво, сидя на стакане, часто дремал на груди у всех членов семьи по очереди и отправлялся во всевозможные путешествия вместе со мной. Его личность, безусловно, достойна отдельной книги.
---
Мир вне Украины, Молдовы, России представлял собой возможности для иммиграции. В компьютерном клубе мама строчила иностранцам письма, неустанно употребляя словосочетание «трудовая деятельность» и прилагая фотографии с дружеской фотосессии от тёти Олиного знакомого в самостоятельно пошитых «по Бурде» шмотках. Я орала благим матом ей в ответ на радостные приглашения, что ни в какую Канаду я не поеду… Тем временем, одна за одной доносились вести о том, что Казачинские, соседи наши с площадки, уехали в Америку, что кто-то из одноклассников переезжает в Россию, что мама Инны — в Италии, на заработках…
До того как маме пришла в голову безумная идея выйти замуж за француза, она чрезвычайно верила в мой спортивный талант. Её невозможно было разубедить в его наличии, не смотря на то, что я ненавидела школьный бег на выносливость, дед нередко отмечал, что у меня слабые «нервишки», и в целом я была далеко не самой гибкой и довольно слабенькой и физически. Даже сама идея отдать меня в какой-то спорт происходила из изначального исправления косолапости и преодоления неправильных соблюдений советов врачей.
Художественная гимнастика Тирасполя тех времён представляла собой инициативу одной бывшей балерины, принимавшей всех, кто бы ни пришёл изъявить желание заниматься. И дети, и взрослые называли её за глаза полным именем Виктория, служившим ей прозвищем, без употребления отчества Петровна. В пыльный баскетбольный спортзал, как только само собой набралось некоторое количество гимнасток, были закуплены родителями три рулона ковролина, которые в начале и по окончании каждой тренировки или соревнований, раскатывали и закатывали самостоятельно. За тяжёлыми грязными шторами, разделявшими помещение на две неровные половины, тренировались акробаты – у них покрытие было пружинистым, достижения – гораздо более значительными, и это составляло повод для зависти. В малом зале, где у нас бывала хореография и разминка, висели чёрно-белые фотографии каких-то балерин, гимнасток и большой постер с Еленой Витриченко, тогдашней чемпионки. Все предметы и прочая бутафория закупалась в Кишинёве, к примеру, «получешки» — до тех пор пока моя мама не взяла этот момент под свой контроль и не организовала «бизнес» на их пошиве из секонд-хэндовских кожаных юбок, в связи с чем в дальнейшем я тренировалась взамен на реализуемый товар. Тренер меня не любила: я была способна купить самый дешёвый кофе, чего никак сделать было нельзя, ходила в велосипедках, которые меня полнили, в жутких носках, и вообще была не из числа самых стройных и способных. Кроме того, меня постоянно провожали на тренировки бабушкой, в то время когда другие девочки давно ходили сами, что просто выходило за рамки житейской нормальности, и по всему было видно, что обо мне дома «мнят» не Бог весть что.
Иногда папам подруг поручалось свозить нас на соревнования в соседние города. Все выступления постоянно переписывались на видеокассеты «на память» и на случай, если кто-нибудь всё-таки прославится…
---
Кроме войны с молдаванами, в Приднестровье мы не раз становились свидетелями небольших землетрясений и выхода Днестра из берегов в летнее время. Когда «трясло», нужно было вставать в дверные проёмы, коридоры, потому что они крепче. В «наводнения» топило крыльцо пятиэтажки и подвалы, а на центральной площади можно было плавать. Такие явления природы были привычными и совсем не страшными, о них редко предупреждалось заранее. В этих случаях говорили «Карпаты опять трясёт» или «в Карпатах льёт снова». Мне было интересно где Карпаты, их было совсем ниоткуда не видно, и совершенно непонятно как это может быть, это же где-то далеко. Когда мы бывали на море, я всегда уточняла о любых прибрежных холмах, на которых росли маки, Карпаты ли это. Про ту Украину, где Львов, не любят русских и говорят так, что сам чёрт не разберёт, только по-украински, я знала не много, и образ со слов взрослых у меня сложился диковатый, вроде лесистой местности, по которой снуют петикантропы с дубинами.
Мы часто ходили на шашлыки «за гаражи» и на Днестр, пекли в золе картошку.
Летом с утра пораньше, когда ещё не сошла утренняя прохлада, речка ждала нас как всегда на «собачьем» пляже, что за мостом. Утренняя прохлада постепенно сменялась зноем лета. Чуть в стороне, где никто не тревожил прибрежную зону, всегда можно было разглядеть мальков, мельтешащих на мелководье. Если приходили вечером, то обратно шли, когда уже темнело. Множество народу оставалось купаться в сумеречную пору. Розовел закат, летели с кормёжки вороны, прогретая за день вода Днестра была похожа на парное молоко. Путь на «собачий пляж» и по сей день лежит через мост, ныне открытый для транспорта, укреплённый, всегда подсвечиваемый красно-зелёным. Тогда по нему ходили только пешком, прямо за мостом была остановка, дальше – лес, в котором не раз бывали в походах.
Летом во дворе гуляли «до летучих мышей». Они частенько прилетали на балконы, живя на чердаках высотных домов. Как только темнело, становились заметны их порывистые, резкие перелёты, означавшие, что пора идти по домам…
---
Меня с Дашкой вспомнили покрестить после того как я нашла в старом хламе Игорев крест и пристала к матери, мол, сделай верёвочку, буду носить. Идею мне запретили, бурно обсудив, символично купили «свой», позвали в крёстные тётю Лиду из сватов и кого-то из отцовых сослуживцев. Вместе с нами выяснили кто у нас ещё некрещённый, и покрестили тоже.
Задание отвезти нас на море впервые дано было Игорю примерно в то же время, когда мне было четыре года от роду.
Дорога до него казалась долгой и, находясь вдали от матери, я чувствовала себя неизмеримо далеко, словно увезли меня не на «смешное» по меркам взрослых и проживающих в городах людей, расстояние, а в измерение инопланетян из соседней Вселенной. Малость закрывая задний обзор, я выстояла четыре часа в автомобиле, чтобы не пропустить того самого момента, когда же оно покажется на горизонте, словно это было равносильно какому-то преступлению – не встретить море сразу же радостным воскликом.
Море Затоки поблёскивало на южном солнце, жарком, щедром и радостно принимающим гостей. Лето радовало погодой, но дней через десять случился шторм, на берег нанесло песка, и можно было метров пятнадцать идти по мелководью вглубь, туда, где раньше было глУбоко.
На пляже местные женщины делились с бабушкой рецептами – такими, что, по возвращению в «домик», они сразу воплощались в блюда, которое можно было потреблять через окошко, принесясь к подоконнику с качелей, и, уничтожив всё что ещё осталось, тут же убегать обратно.
Качели, представляли из себя в моё время либо серые деревяшки на металлических цепях, с которых можно было спрыгивать налету, либо большие тяжелые металлические конструкции, в которых набивалось малышни по шесть человек на сидениях, и ещё по – двое всю эту компанию раскачивали, стоя в проёмах. При этом принято было орать какую-нить песню, к примеру:

«Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идёт,
На нём защитна гимнастёрка –
Она с ума меня сведёт…»

Лохматая блохастая собака по кличке «Мочалка» болталась по побережью. Трудно было распознать в этом непонятном создании настоящую породистую болонку мужского пола. Кличка прочно закрепилась за кобелём, все его подкармливали и воспринимали как неотъемлемую часть природы туристической базы, которой принадлежали домики. Настоящая путёвка никогда не покупалась – приезжая на место, нужно было как-то договориться, после чего происходило заселение. По такому же принципу принято было пользоваться услугами близлежащих санаториев: душем и ваннами. Когда с проходом было строго, кто-то один из членов семьи, так и быть, покупал туда пропуск «через санаторий», по которому ходили к женщинам, заведующим всеми этими нехитрыми процедурами, все члены семьи.
Однажды на одесское море нас с матерью снова захватили с собой папины знакомые, на субботу-воскресенье. Одесса встретила нас пасмурным небом, серой брусчаткой, трамваями. Ни разу не появилось на небе солнце. Страшно было пропустить проезжающие сидения канатки или невовремя спрыгнуть. И в Одессе, и в Кишинёве мне было неспокойно, страшно потеряться, и люди в них – всё-таки немного другими; хотя для живущих в приднестровском регионе город этот очень часто становился родным со временем.
Весёлые летние ливни Тирасполя, попадая в которые всегда снимали сланцы и шли босыми по глубоким тёплым лужам, водным потокам, сливающимся отовсюду, сопровождались возгласами взрослых и детским визгом. Зимой редко, но выпадал снег, и это было большим праздником. Можно было съезжать с горы на картонке, там, где из-за большого числа катающихся, перекрывалось движение или же, разглядывая оставленные на снегу следы, почти вслух философствовать о следах, которые оставляют в своей жизни люди, и порой, натыкаясь на прогулке на группу играющих детей, слышать в свой адрес фразу: «чё пришла, говно нашла?!», вошедшую в моду, наверное, на всей территории постсоветского пространства.
В моё время никто не считал опасными хотьбу с удержанием равновесия по высоченным «лазилкам», кувыркание на хоккейных воротах и заполированные до блеска жестяные горки, какие уже не встречаются сейчас во дворах домов новостроек…
---
Дед часто ругался так, что летела вдребезги посуда и любые предметы, попадавшиеся под руку или «виновные» в случившемся. Доставалось от него всем по очереди: Игорю в детстве, не желавшему расписываться под фразой «я не желаю учиться и иду драить грязные вонючие туалеты» или пришедшему поздно с гитарой, маме за то что «в сорок лет не могут сами» и «безмозглость», мне – за «неуважение», за то что мать мне не пример. Бабушке – за что-нибудь не то на кухне и тоже за «безмозглость». Иногда меня, «говнастку», били скакалкой, ремень в нашем доме носил название витамина «Р».
На маленькой кухне с окошком в ванную у нас бегали большие рыжие тараканы, от которых не было спасу и не помогали никакие мелки и ловушки, висели старые часы с неработавшей кукушкой, объявляли по радио местное и московское время, отличавшееся тогда на час. Новый год отмечался дважды: и в одиннадцать, и в двенадцать часов. В жару крыша пятиэтажки накалялась до невозможности, кондиционеры тогда были роскошью. Пока не срубили щебетавший плющ, закрывающий в нашем регионе окна многих зданий, как-то можно было жить летом в одной из комнат. В такую пору, в плюс 40-45, часто ложились спать на балконе, длиной в две комнаты, на который, убрав цветы, можно было вылезать через окно. Кто знает, может виною всему именно срубленный засохший плющ, от которого стало грустно, душно и как-то пусто на душе у всех. Долго ещё на наших окнах висели сухие ветки, хоть как-то дававшие тень.
По времени мы уехали, или нас понесло оттуда нелёгкое вскоре, после того как у папиной Наташи родилась моя сестра. Я смутно помню его голос в телефонной трубке, со странной надеждой, что я с ней когда-нибудь встречусь. Папа редко звонил или присылал две строчки телеграммы, только в День Рождения бывало, и то не всегда. В редких посылках были сникерсы из его киосков, я помню все присланные им с Наташей в разное время вещи по одной: голубые замшевые ботиночки, кофейного цвета кожаные босоножки, фиолетовый свитерок в стиле восьмидесятых, костюмчик с кошками и, к первому классу, большой модный портфель с диснеевским персонажем, вызвавший критику со стороны мамы и бабушки, потому что папа не знал, что я была отдана в школу с шести лет в класс «ускоренного обучения», и на тот момент ходила в третий, и потому что он был «тяжёлый» и «не удобный». Шквал возмущения со стороны нашей семьи он вызывал не раз. Особенно часто бабушка ворчала на тот факт, что однажды при совместной встрече с Макаровыми, он случайно назвал меня другим именем.
---
В нашем морозильнике всегда находилось замороженое сало со шкуркой. Солоноватое, белое, с тоненькими прожилками, оно нарезалось «как масло» на ужины и завтраки на бутерброды с чёрным хлебом. Дашка пяти лет от роду любила ходить по квартире, прочно зажав выделенный кусок в кулаке, так, что оно таяло, текло по руке и привлекало незаурядное внимание взрослых родственников.
Мы всегда закатывали много банок на зиму. Я не помню года, в который у нас не было персикового, абрикосового, яблочного, виноградного, грушевого компотов; сливового, вишнёвого и клубничного, черешневого, абрикосового, маминого крыжовникового варенья; засахаренной малины от простуды, огромного количества банок солёных помидор, и, особенно, огурцов, «острятины», кабачков, баклажановой икры, маринованных шампиньонов, придуманных самостоятельно невообразимых овощных сочетаний и прочего. План-ритуал заготовки выполнялся и пополнялся каждый год, и получалась «сила». Кроме того, в подвале гаража стоял бочонок мочёных арбузов, в ящиках с песком всегда были яблоки разных сортов, морковка, картошка и лук-чеснок, за которыми ходили со мной на санках. Мы находились на грани покупки дачи, я с нетерпеньем ждала этого момента, собираясь применять на ней «свои» технологии, гонять на велике, проводя целое лето, но купить в Молдове участок своей земли нам было не судьба, имея пустующие тридцать соток в другом городе, звавшие нас обратно по нашей образовавшейся логике.
«Мы ж не молдаване. Поедем отсюда, в конце-концов»…
---
В Молдове растут грецкие орехи, шелковица и гогошары, неведомые никому, похожие на сплющенный болгарский перец овощи, отличающиеся от него по вкусу. Мало кто не из этих регионов их когда-либо пробовал. Грецкий орех срывают в толстой зелёной кожуре, очищая которую, руки становятся чёрными от содержащегося в ней количества йода. Свежие орехи на вкус совсем другие, молочно-белого цвета, а кожица у них горькая на вкус. Шелковица или тутовник – напоминающая ежевику ягода, только гораздо более сладкая, растёт на деревьях, прямо по дворам. Арбузы там «местные» — маленькие и без полосок. И я помню, что виноград без косточек был очень большой редкостью, такого почти не существовало в природе.
Когда мы переехали, мне долго ещё казался странным вкус московского молока с комбинатов. В Приднестровье молоко подразделялось на «утрышнее» и «вечерышнее», мы никогда его не кипятили. На рынке для пробы оно наливалось в капроновую крышечку от банки или пробку от пластиковой бутылки. Перед покупкой также можно было отрезать кусочек брынзы, «с кулачка» слизнуть сметаны, взять творога с прилавка прямо рукой. Многие продукты покупались по принципу «если понравится». На рынке меня очень пугали цельные головы поросят, словно зажмурившиеся, водружённые напоказ на прилавок, я всегда о них надолго задумывалась. Конечно же, не погладив цыплят и не выпросив живых раков для выпускания обратно в Днестр, с рынка было уйти просто невозможно.
Нет сейчас такого хлеба, как пекли в советском детстве в подобных регионах, привозя ещё почти горячим на больших решётках в стареньких заводских машинах. За свежим хлебом стояла очередь возле душных резных деревянных магазинов с молдавской вывеской «ПЫНЕ». Кроме хлеба в них ничего не возили. Он был круглым, с хрустящей корочкой, ароматным и продавался без плёночных упаковок местными продавцами, иногда говорившими и на молдавском. Я не знаю куда подевались те технологии, но такого хлеба, который невозможно донести до дома непогрызанным сейчас больше не производят.
---
Молдавского языка со второго по пятый класс у нас в школе не было — не могли найти учительницу. Отношение к нему было неважное, никто его не знал и не собирался учить. Дописывая этот предмет в самом низу дневника, под физ-рой, я находила его зачёркнутым учительницей и вписанным в скобочки графы «Родной язык». Оценки по нему выравнивались по итогам заученных абракадарбой стихотворений. Мне, как отличнице, часто ставили «четыре с минусом». В книжном магазине Тирасполя вообще не продавалось словариков, и само наличие молдавского в расписании для меня и для многих было некой формальностью. Учебник, присланный Молдовой, с текстом заданий полностью на молдавском, один на всю библиотеку, ксерился родителями на класс. С шестого появился действительно родной для многих украинский язык, и пол класса радостно ушли своими путями. На молдавском осталась только русская часть — те, чьи родители планируют переезжать в Россию, оставаться в ПМР и прочий народ с пассивной жизненной позицией в плане «родного языка». Молдаван у нас в классе почти не было, только несколько человек – наполовину, а на предмет того, что большинство народу, живущего в регионе относительно давно, имеют корни на близлежащей Украине, попадающие туда русские люди не задумываются и не сильно отличают их от себя. Редко когда занимал меня в садовском возрасте спор о цвете карандаша, к примеру. Я была свято уверена, что «салатного» в природе не существует, есть только салатовый цвет. Все у нас говорили «шо» заместо «что». В целом, каких-то других языковых отличий, по сравнению с Россией, не наблюдалось.
---
У своей бабушки по отцу я толком не была в детстве. Они не отвечали на мои, написанные под мамину диктовку, письма, никогда не звонили и не звали к себе погостить. Наши финансовые возможности того времени прочно убедили их в отсутствии необходимости хоть как-то беспокоиться. Мои смутные детские воспоминания о той, второй Баб.Ане включают серые «балаганы» теплиц и игрушки, купленные по случаю, как от чужих каких-то людей. Баб.Аня в пору женитьбы матери и отца сама только недавно сошлась с дед Фёдором в своей станице. Мой родный дед, которого я не знала при жизни, часто пил, буянил спьяну, гонялся за ней с топором. Разведясь, всю свою жизнь она растила сына одна, не закончив медицинский техникум. Родом из донских казаков, он происходил из семьи, не воевавшей в войну с немцами. Из-за этого у них родилось шесть девочек, и дед Анатолий был долгожданным седьмым ребёнком. По деревенской кличке прадеда «Соловей» названа даже местность «Соловьёва мельница», которая в революцию была отдана в колхоз. Бабушка же была из кубанских, они тоже стали тогда беженцами во Владивосток из-за политики Сталина.
Мне удивительно было узнать, что добрая половина моей родни проживает за границей: в Австралии, Чехии, Швейцарии, и интересным показался факт того, что Баб.Аня в своё время была недовольна нашим с мамой отъездом из воюющего Приднестровья: мол, мать моя должна была вместе со мной остаться, папе некому было готовить, и вообще так не делают, война не война, а бросать его там одного вскоре после свадьбы она не должна была.
Я приехала к ним уже в свои девятнадцать, не чувствуя ни капли не то чтобы родного, а своего, связанного с детскими воспоминаниями. Станичные регионы сплошь состоят из теплиц, которые называют «балаганами». Окна в огромных домах принято заклеивать фольгой от жары. Природа всюду испорчена развитой промышленностью и сельским хозяйством. Единственный природный водоём — речка Кадамовка, полузаросшая, засорённая битыми стёклами и самым разнообразным мусором, — умудряется в ней купаться не каждый. Гораздо более популярны для отдыха так называемые «тёплый канал» и «байкал» — давние чудеса местных предприятий. Тот самый Дон, протекающий совсем неподалёку от этих мест, оказался действительно очень тихим и не широким.
Меня, как «впервые вспомнившую» бабку с дедом, оглядывали все кому не лень, отмечая сходство с папой, кто-то даже знал, что мы однажды приезжали. Я была довольно сильно нездорова тогда, и соседский интерес к моему приезду, дружный сбор за гостеприимным летним столом, казалось, создавались и организовывались для какого-то совсем другого человека. В доме этом на весь двор играла музыка с определённой российской радиостанции, уютно рос виноград, и всё вместе представляло собой чью-то Родину, на которой подрастали двое Фёдоровых внуков, иначе совсем, чем я. Тётя Света с матерью, хорошие простые бабы украинской наружности не так давно похоронили их отца, дед Фёдорова сына от первого брака, и поднимали детей одни, в бедности. Ребят уже решили отдать в военное, «подальше от маминой юбки». Сейчас обоим уже дали квартиру, оба женились и родили дочек. Максим и Дениска до мобилизации не участвовали в военных действиях на Донбассе, и папа сказал, что это называется «лезть в хохлов», у них там свои проблемы, и темы такой заранее вообще не ставилось.
Хотя надо сказать, что вся моя и не моя родня с отцовой стороны – люди внешне и в разговоре от украинцев из близлежащих регионов ничем не отличающиеся и очень на них похожие. Какое-то неизвестное отличие, однако, имеется. Говор, типичный для этих мест, с фрикативной «г», «матюками» через слово и необычным словоупотреблением хохлятских слов через два, вызывает невольную житейскую симпатию и подозрения на принадлежность к этой национальности. Типичные застолья с плясками и выпивкой под музыку, распеванием с соседями самых настоящих казачьих песен, иной раз не слышанных мной раньше, произвели на меня впечатление следов сохранившейся здесь самобытности, смешанной со следами типичных девяностых.
Как человек сторонний, непринимаемый этим домом и местностью, я выслушивала весёлые рассказы соседской жизнерадостной девахи, ныне с трёмя высшими образованиями, не считая музыкалки, что в этот год сосед один повесился из-за неурожая, как двое в гараже задохнулись в машине, про козопаску, про то, что на Донском —наркоманы, и о бытующей торговле плёнкой для «балаганов» после окончания аспирантур; что приезжих здесь называют «кагаи», а молодёжь стремится отсюда, в основном, в Питер и другие города, подальше от «помидоров».
Я никогда не видела такой грозы, как та, в которую мы попали в Кривянской, и никогда у меня не было такого явственного чувства, что её кто-то навёл. Магические, почти гоголевские ночи этого края создавали чувство отчужденности, и после этого приезда весь последующий год выдался у меня полным совершенно необъяснимой чертовщины.
---
Нашу старосту немецкой группы факультета иностранных языков звали Вера Степанова. По одному всплывали в голове странные известные мне факты: то, что она училась без аттестата, — якобы выгнали из-за пропусков, потому что употребляла героин, — её мнение о том, что Гитлер прав в том, что нужно убивать всех инвалидов и даунов, её открытые заявления о поддержании его идеи чистки расы; плюс то, что она боялась конца света, предсказанного индейцами майя, и готовилась к какому-то мнимому катастрофическому событию, в подробностях, со всеми путями спасения, интересовалась планами действий в ситуациях отсутствия света, воды, присылала мне материалы в почту по данной теме, предлагала помощь в случае чего — уехать в её Рязанскую область вместе с их семьёй, в деревенский дом, откуда родом их предки. Родилась она 21-го апреля, и говорила всем с гордостью, что почти в один день с Гитлером. Мы часто интересовались вместе кельтскими языками и музыкой, санскритом, прочей аналогичной ерундой, казавшейся в наши дни не более чем лингвистическим идиотизмом, но даже её ник Vera-runа начал меня впоследствии пугать, как и её фамилия на фейсбуке сейчас. Почему-то не Степанова, а Львовская. Временами она меня пугала и тогда, производя впечатление зазомбированной идеями, взятыми неизвестно откуда, и создавалось такое ощущение, что за ними что-то стоит. Помню, однажды Вера выражала недовольство Россией как страной, в контексте фашизма излагала мысль о том, что русские люди — это не национальность, в том же контексте рассуждала об арийской расе, и её муж тоже, вслух мог посчитать кого-то из любимых музыкантов арийцами и восхищаться ими. Мы часто употребляли алкоголь вместе, хотя на первом курсе мне не было ещё семнадцати лет, восемнадцати не было многим. О страданиях якобы героиновой зависимостью она рассказывала очень много, о том как они варили «винт», кололись, как её первый парень погиб от наркотиков. Вера росла совсем без матери. Я поначалу думала, что они всей семьёй всё-таки свалят в Германию в конце-концов, — она очень любила ею восхищаться и готовила еду в немецких традициях. Мною было прослушано огромное количество дорогой «качественной» западной музыки, которой был набит доверху их комп. Однажды мне была выбрана ею гитара для фолка, которая долго ещё напоминала о внедрении в мою жизнь чего-то чужеродного. Совсем смешной странностью казалось мне то, что Вера всегда надевала маску в метро, вроде из-за экологии, и мне предлагала носить её тоже. Однажды она подарила мне перцовый баллончик и распространила статью, которую, спустя время, я нашла, прочитала и окончательно пришла в ужас.
Слухи о мировых событиях временно прошли стороной, и моим первым местом работы в Москве стал «Европейский медицинский центр», в 2012 – 2013 г.г., чья печать с синими звёздами флага Евросоюза по сей день красуется на первой странице трудовой книжки, от которой не судьба мне отказаться. Вскоре мне пришлось уйти из-за обвинения в халатности. Суда по этому поводу не последовало. Молдаванка из «Центра занятости населения» нашего небольшого подмосковного городка так и не смогла мне помочь: ни до, ни после этого происшествия.
В шоке от случившегося, я сидела дома и плела фенечки первых попавшихся цветов, вспомнив просьбу парня, нравившегося в конце одиннадцатого класса. Первая у меня получилась жёлто-голубая, вторая — красно-чёрная. Год спустя я с ужасом вспоминала эти «знамения», «знаки войны», так похожие на флаги с полотна Репина, и долго таила их от всех, потому что нельзя о таком рассказывать.
Ни один из вариантов моих дальнейших действий не был бы абсолютно честным, и продолжения не последовало, по всей видимости, с нами что-то сталось…
Что с нами сталось?

---

Послесловие

Бабушка умерла 1-го марта, в Мэрцишор – национальный праздник, отмечающийся во всей Молдове.
Её последним словом, сказанным в бреду, было название города. Она сказала:
—Новосибирск!
Наверное, это означает, что мы никогда больше не вернёмся в ту цветущую солнечную страну, никогда не станет она нам Родиной, никогда не полюбит или не простит нашего исчезновения…