Майская Ланиакея

- «Летящей походкой, ты вышла из мая…»  – в каком столетии это было?!
- О, Господи! В каком тысячелетии!
Вот ведь, уже.
То было во втором, а нынче третье.
О, как!
Выходит, живу в разных тысячелетиях.
Составляю историческую конкуренцию мамонту и даже некоторым динозаврам.
И всё ради чего?
А чтобы майские вечерочки словить.
Необыкновенные голубые вечера в одной из мизерных точечек мироздания.
Мы же, возможно и не наблюдаемы вовсе из каких-нибудь экзотических глубин Ланиакеи, но нас это не смущает хоть и несколько расстраивает. Хочется всё же, чтобы имели мы некоторую известность в Сверхскоплении Девы за пределами изъезженного вдоль и поперёк Млечного Пути.
- Ну, ты, дедулька даёшь! – ощерится вечный мой пернатый собеседник в чёрно-изумрудном оперении.
Да ещё присвистнет при этом, да прищёлкнет!
Я этого собеседника в позапрошлом мае из-под стрехи вызволил.
Гляжу, шум-гам во дворе. И скворцы, и воробьишки суетятся, галдят, что-то требуют.
Под крышей, оказывается, скворчишка молоденький повис, головой застряв между планок. Болтается, как груша, шея вытянулась и, видно, обессилел уже, не трепыхается.
Ох, ты, ёлы-палы!
И делать-то что – ума не приложу.
Крыша высока. Сам я не такой уже шустрый, как в молодые-то годы. И с лестницы вряд ли достану.
Ну, думаю, возьму палку подлиннее, дотянусь, может, да подставлю скворчишке под туловище, подсоблю.
И вот ведь повезло ему. Всё получилось!
Как он голову вызволил из этой щели коварной я и не заметил даже.
Упал бедолага, но возле самой земли крылышками всё же затрепетал.
Иду к нему, а он и не спасается, не бежит. Сидит, крылья развесив.
Взял на руки, а он мне в глаза смотрит.
Живой!
Отнёс я его в сторонку, выбрал местечко повыше да понадёжнее, где кошки не достанут и оставил там в себя приходить.
Посидел, посмотрел. Дай, думаю, водички принесу да зёрнышка. Вроде уже и головку держит и взгляд осмысленный, и прищёлкивать да посвистывать начал.
Назад иду с припасами, а он с беседки спрыгнул да крылышками затрепетал и пошёл-полетел низко-низко над землёй.

Вот, спрашивают, что такое счастье?
Обычно не знаю я, сам спрашиваю.
А в тот момент узнал. И испытал его всем существом своим. Снизошло оно сверху откуда-то и накрыло. Так и стоял я не знаю сколько времени в блаженном беспамятстве с водой да с зёрнышками в руке.
Очнулся, глаза к небу поднял и молвил тихо:
- Слава тебе, Господи!

Теперь вот прилетает мой подопечный каждую весну и крутится рядом.
По глазам я его узнал, по взгляду.
Сумел передать скворчишка, что – он это. Вырос, повзрослел, но не забыл.
Калякаем мы с ним о том, о сём.
И он ведь меня из всех домашних выделяет и по отчеству научился называть.
Чудеса, Господни!
   
А так-то, что я? Сижу погожими майскими вечерами в видавшем виды креслице-качалке под сиреневым кустом, наблюдаю бытие, а размышляю о звёздах.
Может запах сирени крышу сносит, может майский жук, бомбанувшийся в вишнёвый ствол и упавший кверху лапками, а, может цвет яблоневый в прозрачном воздухе, струящемся словно жидкое стекло.
Но, скорее всего, всё вместе взятое да в опыте майских вечеров, о количестве которых и упоминать-то уже неловко.

Вот так вот и обитаем мы тут, на краю скопления галактик, тихонечко, всего-то со скоростью шестьсот километров в секунду сползая в нутро Великого Аттрактора, где и встретимся с Вечностью во всём великолепии и грандиозности.

А пока – сирень да акация!
И буйство молодой зелени.
Рвущейся к жизни, цветущей и пахнущей.

Пойду-ка, переверну жука всё же. Что-то не вполне удачный день у него, видать, сегодня.
Мне-то больше повезло. Не долбанулся ни во что. И с кресла-качалки не упал, кверху лапками. Уже – счастье. Надо делиться довольством своим и мелочи всякой внимание уделять. В мае эта истина сама собой проясняется.
Ишь обрадовался майский!
И крылышки распустил и зажужжал, как бомбовоз.
Ну, лети, давай, до следующего дерева.
В пределах моего обозрения - пособлю.