Браун и Федосьев

В трилогии М. А. Алданова "Ключ", "Бегство", "Пещера" идет речь о жизни представителей светского общества в Петербурге, затем в Петрограде и, наконец, в последней части, в эмиграции. Автор связывает несколько семей, друзей, знакомых одной интригой — убийством известного банкира Фишера. Семья адвоката Кременецкого, их дочь Муся, следователь Яценко, его сын Витя, химик доктор Браун, глава тайного сыска Федосьев, журналист Дон Педро, майор английской армии Клервилль, бизнесмен Нещеретов, приятель Фишера Загряцкий, дочь Фишера Ксенья Карловна, — почти всех своих героев он ведет до конца повествования. Действующих лиц, как я уже сказала, много. У каждого свой выбор, своя судьба. Похоже, что Алданов знал тех, о ком писал. Спустя век их лица отчетливо различимы.
Но я хочу поговорить о судьбах и помыслах двух, казалось бы, антиподах — докторе Александре Михайловиче Брауне и Сергее Васильевиче Федосьеве — главе политической полиции империи. Доктор Браун известный химик, преподавал раньше в Париже и придерживался либеральных взглядов. Федосьев же типичный государственник и консерватор. Алданов (Марк Александрович Ландау) как и доктор Браун, тоже был химиком. В журнале Киевского университета была опубликована его научная работа, статьи публиковались в иностранных научных журналах. Есть работа «Актинохимия» (1937) и книга «К возможности новых концепций в химии». Понятно, что доктор Браун — отражение самого автора.

Вынужденное знакомство Брауна и Федосьева, учившихся когда-то вместе в университете,  происходит из-за убийства Фишера. Доктор Браун посещал квартиру (имеея от неё ключ), куда приглашали девушек для развлечений. Как потом выясняется, Фишер умер от передозировки лекарства. Но Федосьев держит Брауна под подозрением. Они начинают общаться, и это знакомство перетекает в интерес друг к другу. Встречаются умнейшие люди страны с несхожими взглядами по многим вопросам, которые все же могут друг с другом договориться и даже подружиться. И хотя трилогия заканчивается в общем трагично для одного и другого, их взаимоотношения — светлое пятно в книге.
И здесь я хочу отдать должное тому, что и как говорят эти люди, в дальнейшем выделяя некоторые их диалоги и монологи.

Доктор Браун — мизантроп, человек, разочаровавшийся в жизни и людях,  внимательный, умный, некоторое время живший за границей и со скепсисом относящийся к порядкам в России.

"Откажемся же от прощальных радостей и развлечений! Оставим без сожаления и то единственное, для чего, быть может, стоило жить после нескольких лет молодости: мысль, правдивую, бесстрашную мысль...", — думает он на вечере у Кременецких.

Сергей Васильевич Федосьев тоже разочарован, его отправляют в отставку.

"Минуя секретарскую, Федосьев вошел в кабинет и устало опустился в тяжелое кресло с высокой прямой спинкой. «Теперь навсегда придется с этим расстаться», — подумал он, обводя взглядом знакомый ему во всех мелочах кабинет: все в этой громадной комнате было от тех времен, когда не жалели ни места, ни труда, — и труд, и место ничего не стоили. «Вот бы мне в ту пору и жить», — сказал себе Федосьев. Ему иногда казалось, что он любит то время, время твердой, пышной, уверенной в себе власти, время, не знавшее ни покушений, ни партий, ни Государственной Думы, ни либеральной печати. Однако годы, опыт, душевная усталость, привычка скрытности с другими людьми давно довели Федосьева до полной, обнаженной правдивости с собою: любовь к прошлому не так уж переполняла его душу. Огромная энергия Федосьева, которой отдавали должное и его враги, происходила преимущественно от ненависти к тому, с чем он боролся..."
Боролся же всю жизнь он с революционерами. И теперь чувствовал, что революция неизбежна.

"Из конверта выпали фотографии, — подчиненное учреждение присылало портреты разных революционеров. Федосьев брезгливо перебирал не наклеенные на картон, чуть погнувшиеся фотографии. Он почти всегда находил в этих лицах то, что искал: тупость, позу, актерство, самолюбование, часто дегенеративность и преступность. Федосьев ненавидел всех революционных деятелей и презирал большинство из них. Он вообще редко объяснял в лучшую сторону поступки людей; но действия революционеров Федосьев почти всецело приписывал низменным побужденьям, честолюбию, злобе, стадности, глупости..."
Спор Брауна и Федосьева похож на диалог Алданова с самим собой. Марк Александрович, будучи эмигрантом, конечно, не забывал Россию, пытался проанализировать предреволюционное и революционное время в стране, старался понять, из-за кого и чего произошла катастрофа.

Первый разговор Б. и Ф. происходит в поезде по дороге в Царское Село. Федосьев, уверенный в вине Брауна, подсаживается к нему в вагоне.
Федосьев:
"Впрочем, что ж говорить о нашем правительстве, — сказал он, нахмурившись. — О нем нет двух мнений. А я от нашей левой общественности тем главным образом и отличаюсь, что и в нее нисколько не верю… У нас, Александр Михайлович, военные по настроению чужды милитаризму, юристы явно не в ладах с законом, буржуазия не верит в свое право собственности, судьи не убеждены в моральной справедливости наказания… Эх, да что говорить! — махнул рукой Федосьев. — Расползается русское государство, все мы это чувствуем…"
Далее Федосьев говорит о записке Дурново, в которой в подробностях предсказана Первая мировая война, а затем и революция в России.

Браун поддерживает разговор:

"Только в России и можно понять, что такое рок, — сказал Браун. — Вы говорите, мы гибнем. Возможно… Во всяком случае спорить не буду.
..............
Есть редкое обаяние у великих обреченных цивилизаций. А наша — одна из величайших, одна из самых необыкновенных… На меня, после долгого отсутствия, Россия действует очень сильно. Особенно Петербург… Я хорошо знаю самые разные его круги. Многое, можно сказать, — очень многое, — а все же такой удивительной, обаятельной жизни я нигде не видел. Вероятно, никогда больше и не увижу. Да и в истории, думаю, такую жизнь знали немногие поколения… Я порою представляю себе Помпею в ту минуту, когда вдали, над краем кратера, показалась первая струя лавы".

Через некоторое время Браун по приглашению приходит к Федосьеву на обед.
Разговор продолжается, и Федосьев обвиняет Брауна в том, что он ультра-левый, что он либерал.

Браун:
"Мне, впрочем, не совсем ясно, что такое значит «ультра-левый»? В области практической я предъявляю к государству довольно скромные требования, — приблизительно те, которые осуществлены в Англии и с которыми вы так усердно боретесь".
Затем Браун рассказывает о некоторых положениях своего филосовского трактата "Ключ" — книги, которую он давно уже пишет.

"Моя книга, как вы изволили сказать, философская, во всяком случае теоретическая. Я подвергаю критике разные наши учреждения и догматы. Отношение мое к ним какой-то остроумец назвал аттилическим: я, мол, как Аттила, все предаю мечу и огню. Но это очень преувеличено. Притом, повторяю, у меня чистая теория".
Браун упоминает Федосьеву о мирах А и В, свойственных любому человеку:

"— Многого я поэтому не мог понять, даже в терминологии… Что такое, например, миры А и В?
— Ах, это никакого интереса не представляет, так, маленькое отступление в сторону, — ответил Браун. — Я говорил о двух мирах, существующих в душе большинства людей. Из ученого педантизма и для удобства изложения я обозначил их буквами. Мир А есть мир видимый, наигранный; мир В более скрытый и, хотя бы поэтому, более подлинный".

Значимыми мне кажутся мысли Брауна в Таврическом дворце. Скорее всего, Алданов описывает роспуск Третьей Государственной Думы в июне 1912 года, сначала восхищаясь обстановкой, а потом ужасаясь содеянному Николаем II.

"А, это и есть наше главное окно в Европу, и только отсюда могло бы прийти спасение», — думал Браун, вглядываясь в новую для него картину русского парламента. Зрелище это доставляло ему почти такое же удовлетворение...
..........
Он вдобавок находил, что Таврический дворец превосходил великолепием и размахом западные парламенты. Внешний вид Государственной Думы, блеск Таврического дворца, очевидно, ничего не доказывают… Но я живой человек, а не машина для выработки „стройного образа мыслей“ и, как живой человек, поддаюсь впечатлениям… Веками лилась в мире кровь для того, чтобы это создать".

«Вот он, Рок, — думал Браун. — Я не могу обосновать эту мысль, не могу даже найти для нее определения. Это последний логический обрыв… Порою мне казалось, что под красивым словом скрывается лишь мое отвращение от жизни, в котором нет ровно ничего замечательного… Но что же здесь я чувствую яснее, чем идею Рока? Да, отсюда могло прийти спасение, — и оно не придет. Поздно… Овладела всеми нами слепая сила ненависти и ничто больше не может предотвратить прорыв черного мира…»

А вот диалог Б. и Ф. после юбилея адвоката Кременецкого. Браун о третьесортных людях у власти:

"Если у нас в самом деле произойдет революция, то главные неприятности могут быть от смешения третьего сорта с первым. Несчастье революций именно в том и заключается, что к власти рано или поздно приходят люди третьего сорта, с успехом выдавая себя за первосортных. В этом они легко убеждают и историю, — ее даже, пожалуй, всего легче…
...............
Говорят о пропасти между русской интеллигенцией и русским народом, — общее место. По-моему, гораздо глубже пропасть между вершинами русской культуры и ее золотой серединой".
Интересна мысль Брауна и о республиканской и демократической партиях в Америке.


"— Утописты, — повторил Браун. — В цивилизованных странах нарочно организуют для народа такие игры. Возьмите хотя бы Америку: ни один американец ведь не знает толком, в чем принципиальная разница между демократической и республиканской партиями. Если некоторая разница и существует, то она изменяется постоянно, да и относится она к таким вопросам, которые сами по себе здорового человека волновать не могут.
— Стилизация в устах левого человека неожиданная, — сказал Федосьев. Он позвонил. — Меня, впрочем, трудно удивить и скептицизмом, и пессимизмом. Когда я читаю, как левые ругают правых, я думаю: совершенно верно, но мало, стоило ругнуть их хуже. А когда я читаю, как правые ругают левых, я думаю приблизительно то же самое. Правительство наше и наша общественность напоминают мне ту фигуру балета, когда два танцовщика, изображая удалых молодцов, с этаким задорным видом, с самой хитрой победоносной улыбкой, то наскакивают друг на друга, то вновь отскакивают, подняв ручку и этак замысловато семеня ножками.
...........
 Скажу вам больше: современный государственный строй во всех странах света в такой степени основан на обмане, угнетении и несправедливости, что всякая, даже самая лучшая, власть, заботящаяся о «поднятии политической самодеятельности и критической мысли масс» — кажется, так у вас говорят? — тем самым собственными руками готовит свою же гибель. Это не всегда заметно, но только потому, что процесс постепенного самоубийства весьма длителен".

И неудивительно, что во второй часть трилогии "Бегство". Федосьев и Браун какое-то время будут работать вместе против большевиков.
Браун ненавидит большевиков:
"Да, помимо всего прочего, большевистская партия — это гигантское общество по распространению пошлости на земле, — вроде американского кинематографа, только неизмеримо хуже. Людям свойственно творить гнусные дела во имя идеи, — здесь и вы, быть может, не побьете рекорда".

"— Как все это, однако, странно! Все пошло шиворот навыворот. Вы работаете со мной, с матерым опричником, против революционеров.
— Что ж делать? Если революционеры оказались главными опричниками.
— Значит «освободительное движение» продолжается?
— Ну да… Это ничего, что я теперь с вами. Потом, в случае надобности, и вас можно будет взорвать.
— Разумеется. Все дело, чтоб это вошло в привычку… А я объяснял вам по-иному, мудренее. Мне казалось, что для вас эта работа — бегство.
— Какое бегство? Куда?
— Да от себя, от своих мыслей, от своей тоски.
— О Господи! — сказал, смеясь, Браун. — Как же было не погибнуть России, если даже в начальнике полиции сидел изысканный литератор.
Федосьев тоже засмеялся.
— Все-таки я надеюсь сговориться с вами и об освободительном движении в будущем. Уж будто вы такой фанатик демократии?
— Нет, не фанатик. Демократия недурной выход из нетрудных положений.
— А положение России еще очень долго будет трудным, — подхватил Федосьев. — Для вашего успокоения мы отведем демократии место в самом конце пьесы. Вроде, как у Гоголя: когда автору больше ничего не нужно, появляется ревизор. Не Хлестаков, а настоящий.
— И всех отдает под суд.
— Это неизвестно: я уверен, городничий сговорился и с настоящим ревизором. Поднес, верно, ему какого-нибудь щенка…"

Браун осознает то, что он обманывался, будучи либералом, желая лучшей доли для России.
"Вот что гложет меня ждать в лучшем случае: то, что было. Я говорил себе в утешение: задача нашего времени — создать основу творчества, внешнее, материальное благополучие людей. Я не понимал, что при осуществлении этой задачи погибнет то, для чего она осуществлялась. Все было обманом…"

Это был период, когда Браун и Федосьев максимально сближаются и после провала их контрреволюционной организации вместе совершают блистательный по конспиративному мастерству побег за границу.

В третьей части — "Пещере". Мы слышим и видим только доктора Брауна, который  живет в Париже. Федосьев же становится католическим монахам в Берлине.
Перед самоубийством Браун отвечает на письмо Федосьева, поднимая в последний раз связывающие их темы.

"В демократии мне нисколько не дорога сущность: чувствую себя в состоянии обойтись без народного голосования; но зато мне очень нужны и дороги ее «аксессуары». Мне дорога свобода мысли (этого подарка я Вам, простите, не сделаю). Дал бы ее царь, принял бы его с благодарностью: так же, если б дал ее диктатор, — хоть мне диктаторы, в отличие от царей, в большинстве очень противны просто как люди.
.............
Вы пишете о надвигающейся на мир катастрофе. Не спорю. Все то, что привилегированные люди могли отдать без кровопролития, они уже отдали. В остальное они вцепятся зубами — и будут правы, ибо на смену им идут дикари под руководством прохвостов. Уголовный кодекс прав: грязь лучше крови, жулики лучше бандитов, тем более, что жулик сидит и в бандитах. А выбирать из разных шаек надо все-таки наименее опасную.
.............
Появятся, уже появились новые идеалисты. Идеализм их наглый и глупый, зато у них твердая вера в себя, у них душевная целостность, в своей мерзости еще невиданная в истории, — будущее принадлежит идеалистам хамства. Но мне все это теперь довольно безразлично".