Баллада о Пане и Роберте

I

- Ну, молодой человек, объясните мне, пожалуйста, что лежит в основе теории диалектического материализма?
Профессор Фарбер, напевая что-то под нос, листает мою курсовую работу, а я нервно сжимаю в руках потертую зачетную книжку.
В саратовском юридическом институте имени Д.И. Курского идет экзамен по научному коммунизму.
- Основой формирования данного учения являются…Труды Фридриха Энгельса «Анти-Дюринг» и «Диалектика природы»… - бормочу я сдавленным голосом.
Профессор насмешливо смотрит на меня из-под густых седых бровей поверх роговых очков в толстой черной оправе, затем берет листок бумаги и начинает что-то чертить карандашом.
- Наверное, вы еще хотели сказать о его брошюре «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», не так ли?
- Именно так, Исаак Ефимович. Как раз о ней подумал – выпалил я, чувствуя, как у меня выступают на висках капли пота.
- И что? Каковы впечатления от прочтения?

В ответ я смог издать лишь невнятный звук, похожий на стон.
Чувствуя, что я близок к обмороку, Фарбер снисходительно махнул рукой и протянул мне листок со своим рисунком.
- Что я здесь нарисовал?
Я с изумлением уставился на его произведение – две капли, белая и черная, обвившись, образовали круг, внутри которого располагались две точки – черная на белом фоне, а белая - на черном.
- Видели раньше такое?
- Нет… Но у Энгельса…

Профессор, морщась, снова махнул рукой, и, ткнув карандашом в свой рисунок, вполголоса произнес:
- Вот вам истинная картина мира. Без всяких там немецких дилетантов девятнадцатого века.
 - Но что это?
- Основные мировые силы. Вечная монада - Инь и Ян. В древнекитайской философии Инь и Ян взаимодействуют, взаимопреодолевают друг друга... Китайцы верили, что наша вселенная произошла из энергии Чи, которая и является результатом этого взаимодействия. Вы понимаете, о чем я?
Я послушно кивнул головой. Ощущение соприкосновения с чем-то запрещенным официальной советской наукой возбудило во мне жгучий интерес.

- Черный цвет Инь символизирует тьму, холод, зло, все отрицательное, плохое – продолжил профессор. Белый, Ян – это свет, тепло, добро, любовь… В теории научного коммунизма нет места любви, есть лишь целесообразность. Но если нет любви - нет и ненависти, как нет и вечных антагонистов - добра и зла. Однако они существуют! – убежденно воскликнул он, оглянувшись по сторонам, словно нас мог кто-то подслушать.

- И вот вам графический образ единства и борьбы противоположностей. Представьте себе, за пять тысяч лет до «Антидюринга» Энгельса!
Я умоляюще посмотрел на него.
- Знаю, знаю – вздохнул Фарбер. – Я говорю крамольные вещи…
Он протянул было руку за моей зачетной книжкой, но вдруг спросил:
- Вы работаете на нефтезаводе?
- Да. В пожарной части.
- Приведите пример борьбы противоположностей.

От неожиданности я не мог молвить ни слова.
Профессор досадливо поморщился:
- А говорите, что понимаете… Чем вы тушите пожары? Правильно, две стихии – огонь и пена… Вот вам Инь и Ян. Что дает гашение этих энергий? Ну? Правильно – кусок хлеба студенту Шаронову. У вас молодая жена? Ссоритесь? Вот вам Инь и Ян – женское и мужское начало. А потом бурно примиряетесь. От этой энергии появляются дети…

- Уже появились – растерянно пробормотал я. – Младший не давал мне спать всю ночь.
- То-то я гляжу у вас помятый вид. Ну да ладно… Давайте вашу зачетку.
- Бык! – вдруг произнес я.
- Какой бык?
Теперь уже я ткнул пальцем в рисунок Фарбера.
- Инь… Точнее, его звали Роберт. Черный, как смоль, злобный и неукротимый, сметающий все на своем пути.
Профессор снял очки, изумленно вскинув мохнатые брови.
- Вы хотите сказать, что…
- Именно. У него была полная противоположность. Светлый, почти белый, огромный, как гора, и добрый, как ребенок. Его звали Пан.
- Чудесно… Продолжайте!
И, скрестив худые морщинистые руки, Фарбер нетерпеливо откинулся на спинку кресла.
Догадавшись, что наступил мой звездный час, я рассказал ему все, что помнил о Пане и Роберте.


II

Когда я впервые встретил черного быка, мне было всего пять лет.
Моя ярко-красная рубашонка, привезенная в подарок из города сестрой, едва не стоила мне жизни. Я улепетывал от Роберта, взбешенного моей рубашкой, во все  лопатки. Если бы не старая плетеная корзина, в которую я спрятался на колхозной ферме, проклятый бык оставил бы от меня только мокрое место. Потеряв из виду кумачовую рубашонку, чудовище долго искало меня, пока я сидел в своем убежище, стараясь не дышать. Тогда Роберт для меня стал истинным олицетворением зла во вселенной.

Впрочем, не только для меня.
Жители села боялись и ненавидели Роберта. Никто не отваживался встать у него на пути. Подобно одному из самых опасных животных Африки - черному буйволу, человека Роберт воспринимал лишь как мишень для своих страшных, толстых, как мясницкие крючья, рогов. Каждый знал, что от их убийственной силы спасет только приличное расстояние.

Ему нравилось пугать женщин и детей, которые, увидев его издалека, разбегались врассыпную. Особенно Роберт любил атаковать доярок, забегавших в реку окунуться после тяжелого трудового дня на колхозной ферме. Перепуганные купальщицы с визгом выпрыгивали из воды, забывая от ужаса о стыде, и улепетывали, в чем мать родила, до самого дома.

Довольный произведенным эффектом, Роберт подолгу фыркал и плескался в реке, к которой уже никто  не осмеливался подойти.
Лишь одна женщина на селе не боялась Роберта – моя бабушка Луша.
Как-то раз Лукерья Андреевна затеялась печь блины. Вкусный запах, разнесшийся по селу сквозь открытую форточку нашей избы, привлек Роберта.

О проделках черного монстра я слышал и раньше – почуяв запах свежего хлеба, он мог обчистить автолавку или сжевать чей-то обед, неосторожно оставленный в поле, иногда вместе с холщевой сумкой или газетой, в которую он был завернут.
И вот, привлеченный ароматом нагретого масла, Роберт бесцеремонно просунул в наше окно свою широкую, как тракторный радиатор,черную морду. Выбитые стекла фонтаном разлетелись по всей избе, резко пахнуло звериным духом и навозом.
 
Фыркая, Роберт широко раскрыл квадратную, как чемодан, пасть, и стал нашаривать по столу толстым, сизым, похожим на удава, языком в поисках блина.
Бабушка, увидев такое безобразие, схватила березовую метлу и, яростно бранясь, стала молотить Роберта по слюнявому носу.

Черный великан отпрянул, и вырвал оконную раму, которая повисла на его могучей шее, как испанский воротник, отчего сотряслась вся изба -                я испугался, что он унесет на рогах не только раму, но и меня вместе с печкой и нашим домом. Но бабушка Луша этого не допустила.

С восхищением я наблюдал из укрытия, как худенькая восьмидесятилетняя старушка, продолжая преследовать Роберта уже на улице, охаживала метлой его громадный зад, громко распевая псалмы от нечистой силы, к которой, она, безусловно, его причисляла. Сконфуженный, с оконной рамой на шее, бык побежал трусцой к колхозному стаду.

Самое удивительное, что Роберт был представителем комолой, выведенной в Шотландии, породы - абердин-ангусской. У ее представителей, за редким исключением, не вырастают рога. Но именно таким исключением и был наш грозный шотландец. И его рога, в сочетании со злобным и мстительным характером, сделали жизнь моих односельчан неспокойной.

После того, как сельский пастух, попытавшийся дрессировать Роберта, чудом спас свою жизнь, побив мировой рекорд по бегу на короткую дистанцию, принаглевший бык ходил по селу один, когда ему вздумается.

Без зазрения совести он давил мощными копытами огородные грядки, жевал вывешенное для просушки белье и с удовольствием, шумно опорожнялся возле правления колхоза, словно демонстрируя свое презрение к официальной власти.

- Застрелю гада! – яростно шипел председатель колхоза Мулин, прыгая в своих начищенных хромовых сапогах через гигантские дымящиеся лепешки, но сам в свои угрозы, впрочем, не верил. Бык был приобретен на государственные средства и стоил дороже, чем новый зерноуборочный комбайн. Его задачей было приумножение колхозного стада, и этому занятию он предавался с упоением, неутомимо покрывая наших терпеливых мелких коровенок.

На селе было много разговоров о том, как подкараулить и убить Роберта. Подвыпив, мужики громко спорили, кто ловчее прикончит черного абердинца - почти у каждого в тайнике хранился дедовский винтовочный обрез или шашка с времен, быть может, еще русско-турецкой войны. Но дальше этих хвастливых разговоров дело не шло. Все понимали, что за вред, причиненный племенному производителю, придется отвечать. Ехать на лесоповал из-за быка никому не хотелось. Но останавливало все же не это.

Бык вселял страх в сердца даже самых храбрых мужчин, хоть в этом никто и не признавался. Пробьет ли винтовочная пуля каменный лоб нашего буйвола? А если только разозлит? Мысль о том, что может произойти в случае неудачи, напрочь отбивала желание поучаствовать в таком «сафари».

Все хорошо помнили, как Роберт поддел на рога колхозную лошаденку, посмевшую преградить ему путь к водопою. Обезумевшее раненое животное пыталось ускакать, но Роберт догнал ее и нанес страшный боковой удар рогом, вспоров брюхо.
 
Взъяренный видом крови, выпавших внутренностей, визгом умирающей лошади, он, словно одержимый, стал прыгать на ней копытами, с хрустом ломая кости, до тех пор, пока от  нее не осталась большая кровавая масса, перемешанная с землей.

Словом, у Роберта не было серьезных причин опасаться за свою жизнь – на селе он не встречал никакого сопротивления. До тех пор, пока не появился Пан. 
Пан был швейцарским симменталом и являл собой полную противоположность Роберту. Подобно тому, как Роберт имел аномалию в виде острых рогов, Пан, вопреки нормативному рыже-белому окрасу своей породы, был почти альбиносом.
 
Его кроткий, добрый нрав сразу же был замечен работницами                фермы. Женщины быстро смекнули, что у них появилась надежная                защита. Они ласкали его и щедро одаривали хлебными корками, которые он деликатно съедал, стараясь не поранить кормящую руку огромными, словно кирпичи, желтыми зубами.

Своей могучей статью и добродушием Пан напоминал ручного индийского слона из рассказов Бориса Житкова. Он и ходил, подобно слону – мягко, осторожно ставя квадратные копытища, словно опасаясь кого-то раздавить, никогда не переходя на бег. За всю свою последующую жизнь я не видел быка, подобного Пану. Он весил почти полторы тонны, обладал большей силой, чем Роберт, но при этом сердце у него было добрым, как у сенбернара.

Нам, детям, он разрешал вытворять с собой все, что угодно. Во время купания в реке он смирно стоял, пока мы прыгали с его спины в воду, используя ее, как  трамплин. Несколько раз я даже прокатился на его могучей спине, держась за складки шкуры на холке – до рогов, даже их основания,я не мог дотянуться.

В благодарность я угощал его ароматной горбушкой черного хлеба, посыпанной крупной каменной солью. Он бережно брал у меня хлеб из руки и облизывал ее широким, как лопата, шершавым языком.
А когда Пан впервые заступился за женщину, за которой погнался Роберт, за ним прочно укрепился титул спасителя.

Одно из ярких воспоминаний детства – страшный, похожий на львиный, утробный рык Роберта, быстро догоняющего работницу колхоза у меня на глазах. Задыхаясь от бега, женщина с растрепанными волосами, петляя, мечется по улице, Роберт нагибает голову, набирая скорость… Минута, и ее сейчас постигнет участь разорванной лошади.

- Пан! Пан! – исступленно кричит женщина, вытянув перед собой руки.
В ответ раздается другой утробный рев – более низкий и глухой.
Из-за фермы белой горой выплывает Пан, за которого тут же прячется перепуганная доярка.
Роберт останавливается, злобно фыркая, бьет острым копытом землю, нагибает голову, чертя рогом по пыльному шляху.

Пан, не спеша идет ему навстречу, невозмутимо пожевывая пучок соломы, длинная нить слюны небрежно свисает с его нижней губы.
Роберт злобно ревет, продолжая ковырять землю рогом, но вперед ступить не смеет.
Шумно сопя, Пан тоже наклоняет голову и начинает ковырять землю тупым коническим рогом. Всегда добродушные, мелкие глазки его вдруг наливаются кровью.

Гулкий трубный рев потрясает окрестности – Пан впервые сердится.
Недовольно заревев, Роберт отступает, нахлыстывая хвостом свои вспотевшие бока.
Пан еще долго не может успокоится, стены фермы дрожат от его возмущенного рева до тех пор, пока Роберт не скрывается из вида.
Вылезшие из укрытия доярки, плача от радости, обнимают могучую морду симментала:
- Спаситель ты наш, Панушка! Прибил бы ты его совсем, черта окаянного!

И не раз я потом слышал крики о помощи:
- Пан, спаси! Пан, прогони его!
И Пан спасал, прогонял черного убийцу... Никогда Роберт не решался вступить с ним в схватку - понимал, что проигрывает в весе.

Но однажды Пан чем-то заболел. Брюхо у него вздулось, и ветеринар сделал ему прокол в животе для отхода газов. Начался воспалительный процесс, быка бил озноб, а по шкуре струились ручьи пота.
Роберт сразу почувствовал слабость противника и воспользовался              этим. Ничего не подозревая, Пан шел в стойло, когда на него, словно локомотив, бросился черный бык.

Роберт ударил ему в ребра головой, пробив рогом шкуру. Кровь потекла ручьем, обагрив белый бок великана. Пан тяжело застонал от боли и мотнул головой, отшвырнув Роберта в сторону.
Но черный демон не успокоился и снова набросился на Пана, обрушив на него всю мощь своих рогов и копыт. Пан пытался ударить его своим страшным толстым рогом, но противник был очень увертлив. Каждый его сокрушительный удар оставлял кровавый след на туше несчастного Пана.

Не в силах выносить это зрелище, я и другие дети, заливаясь слезами, побежали звать на подмогу взрослых. Мужики, работавшие на уборке хлеба, вооружившись кольями и лопатами, стали бросаться на Роберта, осыпая его градом ударов, отвлекая от Пана. Дикая сцена эта напомнила мне картину Зденека Буриана, изображавшего охоту первобытных людей на мамонта.
 
Ярясь на досаждающих мужиков, Роберт лишь взмахивал мордой, и двое-трое защитников Пана отлетали в сторону, получив сильные ушибы. Симментал, обливаясь кровью, почти падал от бешеного натиска озверевшего Роберта.
Плохи были бы его дела, если бы не Букет – мелкая, рыжая, злющенькая дворняга, на которую раньше никто не обращал внимания.

Визгливо тявкая, Букет путался под ногами у мужиков, махающих кольями, вызывая у всех раздражение. И вдруг, пронырнув между задних ног Роберта, пес впился ему зубами в тот самый орган, ради которого государство истратило на быка целое состояние.

От дикого, исполненного мукой бычьего рева мужики выронили колья и лопаты.
Роберт встал как вкопанный, глаза его выкатились и побелели, язык высунулся на добрых полметра. Теперь уже по его бокам заструился пот. Он почти потерял сознание от невыносимой боли.

Букет, блаженно закрыв глаза, покачивался у него между ног, не выпуская из пасти жесткой, как автомобильная покрышка, бычьей мошонки.
Постанывая, Роберт медленно зашагал к стойлу на широко расставленных ногах, между которыми, словно на качелях, болтался Букет. Никогда еще черного быка не видели таким смирным. Наконец, Букет, насладившись своей полной и безоговорочной победой, разжал челюсти, и Роберт в изнеможении рухнул на солому, тяжело дыша.
С тех пор Пан и Букет стали неразлучными друзьями.

Впоследствии рыжий пес повторил этот фокус еще несколько раз, так что со временем при одном только его появлении Роберт обращался в бегство, преследуемый задиристым, хвастливым лаем Букета.
Героическая дворняга, между прочим, спасла от смерти не только Пана.
Наш вздорный, несдержанный на язык и поступки председатель сельсовета Антонов однажды совершил большую ошибку, едва не стоившую ему жизни.

Возвращаясь как-то из Бутурлинки на двух шустрых колхозных лошадках, запряженных в пролетку, Дмитрий Степанович увидел отдыхавшего у соломенной скирды Роберта.
Бык мирно подремывал, пережевывая жвачку, и находился в том редком благодушном состоянии, когда он ни для кого не представлял угрозы.

Под влиянием ли дурного настроения иди просто из озорства, Степаныч                не придумал ничего умнее, как ударить хлыстом лежащего быка. Очевидно, он полагался на резвость своих лошадей, но Роберт был о них иного мнения.

В селе еще издалека увидели столб пыли на горизонте – это обезумевшие лошади Антонова несли его прыгающую на кочках, разбитую в дребезги пролетку, уже без колес, в обломки которой вцепился Антонов, едва живой от страха. И за этой троицей, переходя на аллюр, мчался наш злобный бык, целя рогами прямо в зад председателя.

Незаметно для Роберта участие в гонке принял и наш храбрый Букет, привлеченный шумом погони.
Роберт уже почти настиг своего обидчика, когда почувствовал, что острые зубы дворняги вновь сомкнулись на его рабочем инструменте. Погоня на этом сразу же прекратилась.
Не знаю, отблагодарил ли сельсовет Букета за спасение своего председателя, но бык с тех пор уже не гонялся за пролетками.

Наконец, случилось неизбежное: Роберт убил человека. Его жертвой стал несчастный семидесятилетний сторож колхозной фермы, который, несмотря на угрозы и запреты председателя колхоза, частенько закладывал за воротник.
Это его и подвело. Будь он трезвый, он бы заметил, что задвижка на воротах загона для скота была закрыта не до конца… Несчастный старик не успел забежать в свою сторожку на заплетающихся ногах, когда его настиг Роберт.

Хоронили его в закрытом гробу – Роберт сделал с ним то же самое, что с несчастной лошадью, втоптав кровавые ошметки в кучу навоза. Долго потом Роберт ходил по опустевшему селу, тряся окровавленной мордой и заглядывая в окна домов в поисках новой жертвы.

Трагическое событие переполнило чашу терпения Мулина. Вскоре в селе появился наш участковый Зинин, весь раздувшийся от важности, в долгополой шинели, перетянутой портупеей, с пистолетом «ТТ» в кобуре.
- Думаешь, пробьет? – недоверчиво спросил председатель, глядя, как Зинин снаряжал обойму «ТТ» патронами.

- Шейку рельса пробьет – процедил сквозь зубы Зинин, - не то, что бычару вашего.
Когда Зинина провели на скотный двор, там уже столпилось все население Бор-Поляны. С напускной небрежностью, поскрипывая новыми сапогами, Зинин зашел в стойло к быку, где Роберт увлеченно жевал какое-то лакомство, специально приготовленное работниками фермы в качестве приманки.

Зинин быстро подошел к быку и приложил пистолет к его огромной наклоненной голове. Раздался выстрел, затем еще один.
Бык удивленно покосился на участкового и секундой позже земля задрожала от его оскорбленного рева. Подхватив полы шинели, Зинин с выпученными глазами бросился к выходу, едва успев закрыть за собой металлическую задвижку ворот. Его форменная фуражка осталась за воротами, плавая в луже желтой бычьей мочи.

Роберт долго бушевал, вымещая свою ярость на воротах, затем вернулся к корыту с лакомством. Сквозь щели в заборе я хорошо видел, что возле его правого уха чернели два отверстия, из которых слегка сочилась кровь. Пули «Токарева» прошли сквозь шкуру, но не смогли пробить его бронированного черепа  - застряли в толще кости.

Отведя душу отборной руганью, Зинин поспешил покинуть село, искренне жалея, что согласился участвовать в этом мероприятии.
Поставить точку в истории Роберта пришлось моему отцу. Председатель недолюбливал его за гордый нрав и независимость, присущие представителям всего нашего рода по отцовской линии, берущего начало в кавказских горах.
 
Но делать было нечего – лучшего специалиста по забою скота на селе не было. Отец делал это профессионально, не причиняя животным лишних страданий. Мулину ничего не оставалось, как обратиться за его помощью.
- Мясо можешь забрать себе, Федор Ефимович, семья у тебя ведь большая… Скажи только, какая помощь нужна, инструменты.

- Инструменты сам подберу. А помощь только одна – убери зевак, чтобы никого не зашибло – улыбнулся в ответ отец.
Я спросил его, можно ли мне пойти с ним. К моему удивлению, он разрешил:
- Я хочу, чтобы ты видел, как можно одолеть того, кто сильнее. Смотри и запоминай.

И я запомнил, хотя увидеть мне пришлось страшную картину.
Отец приготовил пешню – лом для колки льда и широкий, заточенный, как бритва, штык от немецкой винтовки.
- Раз его нельзя взять пулей, возьмем штыком.
 
Штык этот, доставшийся отцу в качестве военного трофея в жестокой схватке с немецкой пехотой, он очень ценил за надежную, качественную сталь.
Как ни старался Мулин сохранить наше предприятие втайне, смотреть на предстоящую корриду собралось еще больше зрителей.

Роберта удалось заманить в специальный загон для осмотра скота, где на мощных столбах по периметру загона располагались перекрытия из бруса с дощатым настилом. Наверх вела деревянная лестница, взобравшись по которой за быком можно было наблюдать с расстояния четырех-пяти метров.
- Залезай – скомандовал отец.
 
Дрожа от возбуждения, я залез на настил, где стоял отец. Из голенища кирзового сапога у него торчала рукоятка штыка, а в правой руке он держал острую пешню.
- Роберт! – позвал отец быка.
Бык, громко сопя, тяжело вышел из тени, недовольно взметнув свою морду наверх. Широко расставленные глаза злобно смотрели снизу прямо на меня. Невольно я прижался к отцу.

Взревев, бык резко бросился к столбу, подпирающему нашу площадку, яростно ударил его своим лбом. Мы с отцом покачнулись; я вцепился в его одежду, боясь свалиться вниз.
- Не бойся – сказал отец, - стой спокойно.
Он подождал, пока бык пройдет прямо под ним, широко размахнулся пешней и резко метнул ее вниз.

Остро заточенный лом, словно римский пилум, вошел Роберту точно за затылочную кость. Открыв рот, я смотрел, как бык резко осел на подогнувшихся ногах и, странно дрожа всем телом, завалился на бок.

Отец выхватил штык из-за голенища и быстро спрыгнул прямо на него.
Молниеносным движением он рассек Роберту горло и отпрыгнул в сторону.
Горячим фонтаном ударил столб алой крови.
- Прыгай, сынок! – крикнул он, протянув ко мне руки.
У меня онемели ноги, я не мог сделать и шага.
- Ну! Быстрее, сейчас он начнет биться!

Отец быстро взобрался ко мне, сгреб в охапку и стащил вниз. Едва мы успели выпрыгнуть за ворота, как у быка началась агония.
Глаза его остекленели, кровь продолжала толчками выходить из рассеченной артерии. Тело Роберта напряглось, по стальным мускулам пробежала судорога… Задние ноги мелко затряслись, и вдруг с невероятной силой стали бить по земле, вырывая копытами куски твердого грунта.

Извиваясь всей своей окровавленной тушей, Роберт высоко подпрыгивал над землей, а его страшные копыта превращали в щепки все, что под них попадало. В этой дикой пляске смерти он сломал опору, поддерживающую настил, и площадка, на которой мы с отцом стояли, рухнула вниз, засыпая обломками беснующегося зверя…
Наконец он затих. Черный бык, несколько лет державший в страхе наше село, был мертв.

Отец отказался забирать его мясо, и оказался прав. Оно было                несъедобным. Даже те, кто не обращал внимания на его резкий «мужской» запах (так пахнет мясо невыложенных быков), не смогли прожевать и маленького кусочка -  сколько бы его не варили, мышечные волокна оставалась жесткими, как дерево.
Зато язык, печень и рубец оказались необычайно вкусными. Все это отец принес домой - к нашей великой радости.
Сердце же быка не смогли разгрызть даже собаки. Как метко сказала бабушка Луша, таким твердым его сделало зло.

III

Профессор затих, задумчиво подперев голову рукой.
- Да, Василий… Прямо-таки эпическая история - произнес он после долгого молчания. -  Как вы сказали, называется эта порода… Эдинбургская?
- Абердин-ангусская.
- Да, да… Горная Шотландия... Я даже забыл, зачем сюда пришел – сказал он, протягивая руку за моей зачеткой.

В графе оценок он размашисто вывел «отлично» и, улыбаясь, протянул ее мне.
- Будь вы Вальтером Скоттом или Стивенсоном, непременно бы написали об этом повесть или стихотворение. И назвали бы его, к примеру, так: «Баллада о Пане и Роберте». Шотландцы очень любят баллады.

- Как знать, Исаак Ефимович. Может быть, еще напишу…
- Кстати, а что стало с Паном?
- Белый бык дожил до глубокой старости. Он был хорошим производителем, не хуже Роберта, и благодаря ему наше колхозное стадо заметно посветлело и улучшило свою породу. Хотя нет-нет да и появлялся в нем иногда бодливый теленок с черными пятнами. «Робертово семя!» - говорили наши доярки.

Уходя от профессора, я вспомнил, как состоялась моя последняя встреча                с Паном.
Моросил мелкий осенний дождь. В тот день я получил повестку из военкомата – мне исполнилось восемнадцать лет.
 
Бык лежал у фермы на куче соломы и приветливо фыркнул, обнюхивая мой карман, где лежала заветная горбушка ржаного хлеба. Я погладил его по широкому лбу, покрытому мокрой свалявшейся шерстью.

Пан был очень стар и уже плохо видел. Большую часть времени он просто лежал на соломенной подстилке, лениво отмахиваясь хвостом от полчищ черных мух. Конечно, от него уже не было никакого толка, как от производителя. Но ни у кого не возникало и мысли забить самого древнего патриарха колхозного стада. Помня о его заслугах, старого быка содержали просто так, жалея и щедро подкармливая.
 
- Прощай Пан… – прошептал я, обняв его теплую, влажную морду, с грустью думая о том, что через три года я его уж точно не увижу. Мне предстояло служить на Северном Кавказе.
Пан осторожно взял у меня хлеб потрескавшимися губами и в последний раз лизнул руку грубым, словно наждак, языком.