Саксофон

Раньше я не верил в Судьбу. Мне казалось, что было бы странным, если бы всё было предопределено. Живи как хочешь, всё равно в конце пути ты окажешься там, где тебе на роду написано. Зачем говорить правду и получать за это оплеухи, если можно всю жизнь лгать и слышать похвалы? Зачем жить честно, если можно ни в чём себе не отказывать, брать чужое, предавать ради выгоды, ведь всё равно однажды ты придёшь в единственно предначертанное для тебя место, какой бы дорогой ты ни шёл.
Нет, сказано же в русской сказке: «Налево пойдёшь – коня потеряешь. Направо пойдёшь – жену найдёшь». Впрочем, у некоторых бывает и наоборот. Наш жизненный путь полон перекрёстков. И многие из них являются т-образными. Это когда ты не можешь пройти мимо него, не заметив. А должен обязательно сделать выбор – куда свернуть. Когда я задумываюсь, как мог я оказаться в такой ситуации, в которую попал, я вспоминаю эти перепутья и гадаю, которое из них могло оказаться решающим в моей жизни.
Я – петербуржец в пятом поколении. Звучит так гордо, что хочется выйти на площадь и прокричать это очень громко, чтобы все услышали. Только что толку? Ведь  людям вокруг нет никакого дела до меня. Каждый из них нашёл своё место под солнцем и для них я - просто бомж.
Бомж. Совершенно ненужный, лишний элемент в хаосе броуновского движения атомов, из которых состоит вещество человеческого социума. Мало того, что он лишний, но силой неких чрезвычайных обстоятельств, оказавшийся вообще за пределами лабораторного сосуда, в котором всё это движение происходит. Он как бы через стекло наблюдает движение жизни, лишённый возможности принимать в ней участие.
Обыватели про таких думают (если про них вообще кто-то думает): человек сам себе выбрал такую стезю. Осознанно и добровольно. Какая чушь! Как может человек по своей воле обречь себя на мучения и лишения? На холод и унижения? На голод и страх, что в любую минуту с тобой может что-то случиться и никто не придёт к тебе на помощь. Даже ты сам. Ведь у тебя нет ни таблеток, ни аппарата для измерения давления. И каждый твой день – это минное поле, через которое тебе нужно пройти, и ты не знаешь, какой именно шаг станет для тебя последним. Зато ты точно знаешь, что этот шаг не за горами.
Прохожие идут мимо. Им и в голову не приходит, что ты в беде. К ним бесполезно обращаться за помощью. Не потому, что они бессердечные или скупые. Они обязательно подумают, что ты попрошайничаешь только потому, что не хочешь работать или клянчишь на выпивку. А иначе, как ты мог оказаться в такой ситуации? И скажут мысленно: «Вот я, например… Уж я-то точно никогда не буду на его месте. Воображения не хватает, чтобы представить, что же должно произойти со мной для этого». Какое наивное заблуждение. Жаль, но наша жизнь богаче, чем самая необузданная фантазия.
Я петербуржец в пятом поколении. Мой дедушка был ведущим конструктором «Кировского завода». Руководители государства здоровались с ним за руку, когда посещали его объединение. У нас в гостиной на стене висело фото, как сам Калинин вручает ему орден Ленина в Кремле. Отец был начальником цеха на этом же предприятии. И оба они мечтали, чтобы я пошёл по их стопам и продолжил династию. Дед умер когда мне было два года. Но отец настаивал, чтобы я поступал в Политехнический. Пришлось согласиться, хотя в жизни меня влекла только музыка.
              Заставить себя учиться я так и не смог. И после первого курса меня отчислили за неуспеваемость. Так я оказался предоставлен самому себе, музыке и радости постижения саксофона – дорогого и сложного инструмента, который отец подарил мне на шестнадцатилетие. С годами, оглядываясь назад, мы всё более трезво оцениваем свои способности и возможности. Но в восемнадцать лет тебе кажется, что ты можешь стать и космонавтом, и знаменитым путешественником. Передо мной были открыты все дороги. Но я и преставить не мог, что смогу оказаться на том пути, который приведёт меня сюда, к этой помойке.
             За что тебе такое наказанье? Ведь ты жил честно. Ни глупостей больших не наделал, ни преступлений не совершил. И весь твой грех заключается в том, что ты оказался недостаточно чутким к советам Судьбы. Когда стоишь на очередном перепутье и делаешь осознанный выбор, ты думаешь, что поступаешь правильно. Ведь ты действуешь в соотвествии со своими принципами и представлениями о мире. Но кто сказал, что ты не можешь ошибаться? Особенно в юности. На первый раз ты получаешь осторожный щелчок по носу. Он означает, что ты не туда идёшь. Просто подумай об этом. Ах, не заметил? Так вот тебе  шлепок посильней. Ты не согласен? Уверен, что ты лучше знаешь, какой путь для тебя самый верный? Так каждый следующий урок будет всё больнее, пока ты не поймёшь, что ты рождён, чтобы пройти определённый путь. Не понял сам какой – тебе намекнут. Противишься? Заставят. А если упёрся или просто не понимаешь явных подсказок, ты пожалеешь. Но будет поздно.
Я был петербуржцем в пятом поколении. А теперь я просто бомж. Впервые оказавшись в такой ситуации, поначалу ты веришь, что долго так продолжаться не может и однажды всё так же внезапно вернётся на привычные рельсы. Словно это страшный сон, который обязательно закончится. Потом сном начинает казаться прошлое. А будущее – у тебя его попросту нет и быть не может. Ты живёшь только здесь и сейчас. Ведь ты не можешь впрок выспаться или согреться. Тебе не нужен запас продуктов, потому что у тебя нет холодильника. Тебе негде хранить вещи. Да и вообще ничего не надо копить или откладывать «на завтра».
Поздно вечером, возвращаясь «к себе» под лестницу, и усевшись на подушку от старого кресла, я начинаю коротать ночные часы. Именно коротать, а не спать. Потому что приходится сидеть, прижимаясь к батарее отопления поочерёдно то одной стороной тела, то другой, чтобы не замёрзнуть. Если и задремлешь на полчаса, то будильником сработает замёрзший бок или затёкшая нога. И, если удалось днём зарядить мой старенький смартфон, то можно посмотреть, что нового за день случилось в мире. Я не знаю, почему это так важно для меня. Но когда происходит что-то хорошее для моей страны, мне самому становится теплее и сытней. От многого в жизни я могу отказаться, а на интернет моей инвалидной пенсии пока хватает. Поразмявшись в разгадках геополитических ребусов, включаю любимую музыку. Слушаю через проводок в наушниках волшебные звуки саксофона пока не засну ещё на полчаса.
Каждому человеку его собственный мир кажется безграничным. И состоит он из множества «подмиров» - семья, работа, увлечения, друзья. У кого-то этих составляющих больше, у других меньше. Мой мир раньше был так же богат и многогранен. Но внезапно он осыпался как осеннее дерево и съёжился до размеров небольшого старенького смартфона. Вся моя музыка теперь только в нём. Не десятки любимых исполнителей с сотнями композиций, а только самое сокровенное, что смогло поместиться в его скромную память.
Сейчас я включил записи любимого саксофониста Кенни Джи. Зазвучала мелодия песни Битлз - «Yesterday». Удивительно, что песня о любви может иметь столько смыслов. И, хотя исполняется она без слов, саксофон умеет воспроизводить их не хуже любого вокалиста. Он говорит хрипловатым голосом с глубокими перепадами интонаций. Иногда вздыхая, иногда всхлипывая. Песня начинается словами: «Вчера... все мои беды казались такими далёкими, а сейчас они будто бы здесь навсегда».
Разве это не про меня? Звуки моего любимого инструмента льются по тоненькому проводку в наушники и стекают мне прямо в душу, наполняя её тоской по вчерашнему дню. Тому самому дню, когда я сам мог надолго сливаться с этим инструментом в одно целое. Я лишён теперь этой возможности. Как лишён и своего мольберта. Могу только в мыслях писать маслом многочисленные придуманные мной полотна и хранить в памяти на случай, если когда-нибудь представится возможность воспроизвести их на холстах в точности до самого мельчайшего мазка.
              В девятнадцать лет я впервые влюбился всерьёз. Раньше я думал, что в мире нет ничего более прекрасного, чем музыка. И что она заполняет всю мою жизнь без остатка. Но когда я встретил её, для меня открылись новые измерения пространства-времени. Юная скрипачка Лиза стала для меня олицетворением музыки. Никогда в жизни, ни до, ни после я не играл на саксофоне так проникновенно как тогда, когда мечтал донести до неё свои чувства. Но она внешне оставалась непроницаемой и неприступной. Не удивительно, ведь ей было тогда всего пятнадцать лет.
              Прошёл год моих безрезультатных ухаживаний. Но я не уставал оказывать ей знаки внимания. Тем временем я познакомился с группой молодых художников-нонконформистов и вспомнил, что сам с детства очень любил рисовать и даже писал маслом. В компании моих новых друзей была приятной внешности девушка Алиса. У неё был парень. Но будь она трижды свободна, я не обратил бы на неё никакого внимания. Я всегда был убеждён, что настоящая красота не должна быть навязчиво броской. Кроме того, сердце моё уже было несвободно.
              Алиса стала флиртовать со мной. Но делала это так, словно это я её добиваюсь. Поначалу я пробовал сопротивляться, но потом решил: будь, что будет. Кончилось это тем, что мы оказалась с ней в постели. А ещё спустя некоторое время она сообщила мне, что я первый мужчина в её жизни и что она беременна. Может выглядит всё безрассудно, но мне было двадцать, а ей восемнадцать и мы были непоправимо неопытны.
              Музыку я тогда ещё не бросил. В просторном холле дома культуры, дожидаясь Лизу после своего урока, я услышал однажды в её исполнении мелодию, которая мне о многом сказала. В тот вечер, проводив её до дома, я в первый и в последний раз поцеловал её в губы. Она не отвернулась испуганно и не оттолкнула меня. Разве могло быть что-то, что дало мне ещё больше надежды на счастье? Но мне предстояло сделать трудный выбор.
              Начало девяностых было периодом «чернухи» и в кино, и в искусстве. Лица на портретах на наших холстах были непременно кривыми. Дома на пейзажах кособокими. Деревья уродливыми. Подражая Кириллу Миллеру, мы изображали всеобщую разруху и бомжей на помойках. Что хотели мы этим сказать? Мы гордились тем, что были олицетворением питерского андеграунда. Мы искали грязь и находили её повсюду. И только музыка оставалась безупречно чистой. Мне следовало в ней искать спасения. К тому же у меня теперь была чистая и светлая как музыка любовь.
              Но я решил совершить тогда честный и истинно мужской поступок. Ради этого я принёс в жертву собственное счастье и счастье своей любимой. Я сказал себе: «так надо», и был уверен, что поступаю единственно правильным образом. Я женился на Алисе. Но оказалось, что кто-то, кто лучше меня знает, что такое хорошо и что такое плохо, дал мне хороший щелчок по носу. Мне ясно дали понять, что я поступил неправильно. Сразу же после свадьбы молодая жена стала мне изменять со своим первым парнем.
Когда жизнь становится совсем невыносимой, тогда я иду на Красненькое кладбище. Мне некуда больше пойти, чтобы кому-то высказать свою обиду на судьбу или попросить о помощи. Там, в тесноте и хаосе густо посеянных захоронений, покоятся мой дед, бабушка и отец с матерью. Здесь почти в каждой могиле, на клочке земли размером два на два метра, а иногда и меньше, погребено несколько поколений семьи. Под одним камнем или скромным крестом с табличкой, на которой начертан список умерших в разные годы родственников. Между ближайшими датами смерти иногда пролегают десятилетия, а порой и совсем короткий отрезок времени. Не позавидуешь местным могильщикам, ведь чтобы подготовить место для «свежего» клиента, подчас им приходится тревожить ещё не разложившиеся останки его сородича.
Мои предки строили когда-то своё будущее, ставшее теперь моим настоящим. «Что же вы построили?» — говорю я им. Хотя понимаю и сам, что в произошедшем со мной их вины нет. А самая большая моя обида - это то,что меня никогда не похоронят здесь вместе с ними. Ведь желающих получить здесь место слишком много. А у меня хоть и есть на это право, но кто станет собирать для меня кучу бумаг, кто заплатит огромные деньги, без которых кладбищенское начальство даже близко сюда никого не подпустит?
Я не знаю, как это получается, но после моих посещений частенько приходит какая-то нежданная помощь. Прошлой осенью, как раз после того, как я «погостил» у отца с дедом, я нашёл в мусорном баке бумажник. Я взял из него совсем немного денег. Ровно столько, чтобы поесть один раз. Остальное честно отнёс банк, название которого было изображено на кредитках.
Зима - тяжёлое и бесконечно длинное время года. Но даже когда ты её пережил и кажется, что наконец можно начать копить силы, оказывается, что ты, подобно аккумулятору, разряженному «в ноль», больше не способен принимать заряд. Ты мог бы улечься на солнышке на скамейке в парке и поспать, потому что сидел всю ночь скорчившись в неудобной позе, но у тебя нет сил, даже чтобы заснуть. Так организм истощён авитаминозом и депрессией.
Поворочавшись бессмысленно с полчаса, я решил отправиться на Красненькое кладбище, чтобы попросить у отца и деда помощи и совета. Пройдя по Центральной дорожке до второго моста через речку, протекающую прямо посреди кладбища, и повернув направо, вскоре я оказался у знакомой могилы. Мне достаточно было простоять здесь минут десять, чтобы почувствовать, что организм мой понемногу оживает. Словно растение в пересохшей почве после обильного полива.
Здесь так тесно, что почти нет скамеек. Нет традиционных могильных холмиков, уставленных цветами. Только мокрая жухлая прошлогодняя листва под ногами. Мощные деревья растут внутри оградок прямо из могил. У многих беспощадно отпилены толстые нижние ветви по самую сердцевину ствола – как раз под срез оградки. Иначе вовсе никакого прохода не осталось бы. На скромной плите из изъеденного временем мрамора выбито:
                «Леонид Григорьевич Витман   1908 – 1975»
«Екатерина Юрьевна Витман    1914 - 1990»
«Лев Леонидович Витков   1947 - 2004»
«Мария Николаевна Виткова   1949 – 2014»
Сейчас это место стало для меня чем-то вроде дома. Холодное и неуютное оно, тем не менее, единственное, что связывает меня с прошлым. От него начинается отсчёт всех моих бессмысленных планов. Планов на этот и последующие за ним дни. Сначала как-то нужно убить этот день, чтобы потом скоротать ночь. Вот сейчас, с трудом передвигаясь, я добреду до остановки трамвая, заберусь в вагон, сяду поближе к печке и буду отсыпаться. Благо, у меня как у инвалида, есть право бесплатного проезда в общественном транспорте. Одно из немногих оставшихся у меня прав.
Когда я выходил из кладбищенских ворот, меня кто-то окликнул. Я обернулся и с трудом узнал моего старого знакомого. А уж как он меня узнал, я и вовсе понять не могу. Это был Мишка Дорфман. Мы вместе с ним учились в Политехе и проучились там аж целый первый курс. Так уж случилось, что нас вместе и отчислили тогда за неуспеваемость. Но и этого времени нам хватило, чтобы если не подружиться, то стать близкими приятелями. Я с трудом доковылял до его машины, и он повёз меня в какое-то кафе, выпить по чашечке кофе.
Когда мы уже сидели за столиком, и я вдыхал почти забытый аромат капучино, он сказал:
- Ну, рассказывай, как ты докатился до жизни такой…  Поведай мне правдивую историю, а то у меня фантазии не хватает, чтобы представить как в государстве с развитой социальной системой, нормальный и самодостаточный человек смог оказаться в таком положении.
- Мне не хотелось бы об этом говорить. Вспоминать неприятно. Скажу только, что ни глупостей особых я не делал, ни преступлений никаких не совершал. Не повезло просто…
- Что ты несёшь? Не повезло! Тебя послушать, так и я что ли могу оказаться в такой ситуации? Представить невозможно. Но ведь и ты, наверное, раньше так думал. Так что давай, вываливай.
- В двадцатом году во время пандемии я заболел как многие тогда и очутился в реанимации. То ли врачи переусердствовали с кроверазжижающими, то ли вирусу зачем-то это было нужно, но у меня случился инсульт. Отказала вся правая половина тела. Я долго совсем не мог ходить. Но позже стало понемногу отпускать. Поначалу жена заботилась обо мне, ухаживала. И я воспринимал это как должное. Ведь мы прожили с ней практически тридцать лет. Но через два года она нашла себе хахаля.
- Ну, это объяснимо. Жену, как и машину обслуживать ведь надо.  Иначе она никуда не поедет.
— Вот и я… Не то, чтобы глаза на это закрывал, но старался относиться с пониманием. Вот этот хахаль стал жену мою подговаривать, чтобы избавиться от меня и жить вместе с ней в моей квартире. А она влюбилась. Вроде как голову у неё снесло.
- Да, ну?
- Однажды вечером она накрыла красивый стол. «По какому случаю?» - спрашиваю. «Так сегодня тридцать лет со дня нашего знакомства» - отвечает – «Давай отпразднуем». Ну, думаю, одумалась может быть. Обрадовался даже. Выпили мы с ней вина. Что уж она подсыпала мне в бокал, не знаю. Только я сознание потерял, а утром, когда очухался – ничего не помню. Она тоже пропала из дома. Стало быть, к нему уехала. Через три недели только я узнал, что против меня заведено уголовное дело.
- Как так? За что же?
- За изнасилование.
- Кого?
- Жены своей.
- Чепуха какая-то. Такого не бывает. Разве же можно жену свою собственную изнасиловать? Разве же мы не для этого самого на них женимся, чтобы никого уговаривать не нужно было?
- Вовсе не чепуха. Больше того, ты можешь взять её по обоюдному согласию и вместе улететь на небеса, а потом сказать: «Круто получилось. Давай ещё разок?». А она откажется. И ты, не вставая, повторишь. Всё. Тюрьма обеспечена. Если она захочет этого.
- Ты не путаешь ничего? Это ведь всё ещё доказать нужно. Вот в твоём случае как она доказала?
- Просто. Она побои сняла. У неё все лицо разбито было и все руки в синяках.
- И это не ты?
- Стопроцентно не я.
- А что же ты не сдал анализы на предмет вещества, которое она могла тебе подлить?
- Так три недели с лишним прошло, когда я узнал. Поздно уже было. Даже адвокат мой это подтвердил.
- А отпираться ты пробовал? Не я, типа, да и всё тут.
- Пробовал. Но на допросе по-хитрому всё спрашивали. Какая программа была включена по телевизору, и какая шла передача? Ну, мне и пришлось сказать, что я не помню ничего. В общем, прямая дорога в тюрьму.
- Так получается, что все мы всю жизнь по лезвию ходим? Как хочешь, а я тебе не верю.
- Знал бы ты, как я хотел бы в это не верить. Пришлось переписать на неё всё своё имущество и выписаться из квартиры в ту самую почти уже несуществующую деревню в глухих новгородских лесах, из которой она когда-то приехала. Только чтобы не оказаться в тюрьме.
- Да уж, Федя, жаль мне тебя. Но я тебе сейчас ничем помочь не могу.
- А я ни о чём тебя и не прошу.
И всё-таки Мишка мне кое-чем помог. Он работает начальником большой автобазы. Началась весна. Впереди был сезон отпусков. И первый из сторожей-охранников вот-вот должен был отправиться в плановый отпуск. Дорфман предложил мне временную подработку по графику сутки через трое в охрану. Поначалу я отнекивался. Какой, мол, из меня охранник. Я и так еле хожу. А тебе, дескать, и делать ничего не нужно. Сиди да смотри в монитор. Помыться можно в душевой в раздевалке слесарей. Побриться и вещи в раковине постирать. Пару часов вздремнуть в тепле на нормальном топчане. Чем не курорт? Я согласился.
Итак, я стал ждать возможности выйти на смену, наверное, больше, чем сам мой сменяемый ждал своего ухода в отпуск. А следующую после дежурства ночь я снова коротал у батареи под лестницей с полностью заряженным смартфоном. Прижавшись спиной к отопительному прибору, я запрокидывал назад голову и прикрывал глаза. Что сделал я в жизни не так? За что наказан? Были бы живы родители, разве сидел бы я здесь? Но они рано ушли и нет в этом моей вины. Были бы взрослые дети – было бы к кому обратиться за помощью. Но их нет. Так уж получилось. Друзей нет настоящих. Но почему же?
Я входил раньше в сообщество художников-неформалов. А ещё мы называли себя нонконформистами. Из названия понятно, что несогласные. С кем? Ясное дело, с властью. Мы как бы по определению являемся извечной оппозицией. Оппозицией косности и застою. Зашоренности взглядов и творческой несвободе. Но это нормально для любого художника, а не только для представителя андеграунда. Но художник не может быть в оппозиции Родине. Он не может быть вместе с её врагами в оппозиции своему государству. Когда в двенадцатом году все мои сподвижники нацепили белые ленточки, а я отказался, от меня отвернулись все. И я остался сам по себе. Что же я сделал тогда не так?
              Каждый день мы совершаем ошибки. Это естесственно. Мы отвечаем «за базар» и за поступки. Но редко платим за это большую цену. Словно судьба говорит: «Можешь идти как хочешь. Сам выбирай себе тропку. Только направление движения не меняй». А уж если пошёл совсем не туда, то тебе сразу дадут об этом знать. Как? Скорее всего ты заболеешь. Чем? Это зависит от того, что ты должен понять. Когда ко мне пришла первая известность в мире современного искусства, я бросил заниматься музыкой. Я много работал за мольбертом и у меня просто не оставалось времени.
              Это была очень большая ошибка. Я серьёзно заболел. Но не додумался об истинной причине болезни, хотя подсказка была явной и достаточно ясной.  У меня началась аритмия. Словно я выключил свой внутренний метроном. Словно музыка управляла всеми ритмами моего организма. Это очень серьёзное заболевание. Опасное и порой неизлечимое. Ну, как же я не догадался, что это, возможно, и есть последнее предупреждение?
И вот, я снова под лестницей подвожу бессмысленные итоги насыщенного только тоской и усталостью дня. Включив смартфон, просматривая новости и аналитику и, разбираясь в хитросплетениях мировой политики, я сетую на глупости Макрона и рассуждаю про себя о том, как бы я на его месте поступил в той или иной ситуации. Удивляюсь наивности немецких политиков – каждый кандидат в канцлеры кричит во всеуслышанье с трибуны о том, что первое, что он сделает, вступив в должность, - отправит ракеты «таурус» на Украину в качестве военной помощи. Но после прихода в вожделенный кабинет, сразу меняет мнение на противоположное. Неужели они настолько не информированы, что не знают элементарных фактов? Двадцать лет назад, когда мы с немцами были ещё лучшими друзьями, российские ракеты запускали в околоземное пространство спутники управления их новейшей тогда системой крылатых ракет, Россия предусмотрительно запросила «ключи» управления этими спутниками. Чтобы быть уверенными, что это вооружение не развёртывается против нас. Друзья мы или нет? Германия охотно нам их дала. Они и сами тогда были уверены, что никогда оружие против России им не понадобится. Сейчас им в этом признаваться стыдно, вот и хорахорятся. Откуда я это знаю? Тогда говорили об этом во всех новостях.
Особенно бывает обидно, когда по-настоящему дельная мысль мне в голову вдруг придёт и так захочется совет дать нашему Президенту… А как? Остаётся только надеяться, что у него советчики не хуже меня есть. Потом достаю проводок из кармана куртки. На нём два наушничка маленьких. Послушаю концерт Баха на органе и включаю свой любимый саксофон. Когда я слушаю композиции в исполнении Кенни Джи, боль утихает, голод притупляется, и музыка уносит меня куда-то в короткий светлый сон.
Весна двадцать пятого года выдалась аномально тёплой. Но в начале апреля началось резкое похолодание. Когда на улице дует ледяной ветер, это не по душе даже тем, кому пройти-то под открытым небом нужно всего-ничего – от парадной до припаркованного невдалеке авто. А уж как я такой погоде «рад» - лучше и не рассказывать. Продукты, пригодные в пищу, превращаются в мусорных баках в твёрдую субстанцию, а остатки сока в тетрапаковских коробках – в куски льда.
Эту ночь я провёл на очередном дежурстве на Мишкиной автобазе. Вышел утром почти отдохнувший, помытый и побритый, с полной зарядкой в своём стареньком смартфоне. Я был переполнен чувством благодарности к своему старинному приятелю, но за неимением других планов на день, я решил отправиться на Красненькое кладбище, чтобы выразить признательность за помощь и отцу с дедом.
              Иду по знакомой Центральной дорожке, зябкой и прогоркло-сырой. Спешить мне некуда. Куда спешить-то? Нет-нет машина проедет. Посторонюсь, удивляясь, как только помещается в таком узком месте? Пройдут мимо землекопы-могильщики или редкие в это время гости дорогих для них мест упокоения.
Впереди меня шагах в пятидесяти идёт какой-то странный тип. Подойдёт к правому краю дорожки, осмотрит надпись на ближайшем кресте. Потом подойдёт к левому. Будто ищет чего-то. Вот чудак, видно не знает, что найти здесь нужную могилу можно лишь в том случае, если ты точно знаешь, где она расположена. Рядов тридцать захоронений слева от дорожки до забора кладбища расположены так плотно, что не везде и пробраться между ними получится. Да столько же справа между дорожкой и речкой. Да за речкой - ещё столько, что за день не обойти. Чтобы прочитать надписи на табличках или на плитах, нужно разглядывать их почти уткнувшись в них носом. А ко многим можно подойти только преодолев лабиринт, заканчивающийся тупиком. Так что не сразу найдёшь обратную дорогу, чтобы выбраться.
Я плёлся медленно, с трудом подволакивая правую ногу. Но всё же постепенно нагонял его. Он в лёгком пальто на вид из тонкой шерсти. В цветастом шёлковом шарфе, толстым жгутом завязанном на шее. По виду иностранец. Кто, финн? Нет, это вряд ли. Эти предпочитают практичные, тёплые, в меру элегантные куртки. Больше похож на немца. Вот, догоню его, он точно что-нибудь у меня спросит. А оно мне надо? Уж больно разительный контраст между нами. Просочиться бы где-нибудь, обойти его стороной. Но, как назло, прохода поблизости нет. Да и каждый лишний десяток шагов будет мучительным для меня. Поравнялись. И сразу же он обратился ко мне с вопросом:
- Здравствуйте. Вы работник кладбища?
        Вот гад! Это всё из-за проклятой куртки. Под ней у меня всё чистое. А куртку - иди попробуй постирай в раковине умывальника. Так обидно мне стало, что захотелось поставить его на место.
        - Нет, - говорю – я профессор политологии.
        Вот ляпнул, так ляпнул! Аж, сам удивился. И почему сразу профессор? А чтобы ему, вражине западной, не повадно было смотреть сверху вниз на русского интеллигента. Кто звал его сюда, на наше историческое кладбище, где столько братских захоронений героев, павших в боях с их фашистской нечистью?
              - Профессор? Что-то вы не похожи на профессора. – На хорошо ломаном русском произнёс он. Надо было как-то выкручиваться и я сказал:
              - Я всегда, когда иду на могилу отца и деда, одеваю старую грязную курку. Не в костюме же с галстуком мне её прибирать и в грязи копаться? А вот вас как угораздило здесь очутиться?
              - Я американец. Меня зовут Джон Уитмен. Я в вашем городе по делам моего Правительства. Тут похоронен мой дед и я хочу найти его могилу.
               -Напрасно это. Здесь её нет. Да и быть не может. Здесь сплошь одни русские похоронены. Даже украинскую фамилию очень редко встретишь. Непонятно даже как такое получилось. У нас подряд два губернатора города были с украинскими фамилиями. А губернатор области и сейчас с такой. А тут - нет. Тут одни сплошь русские фамилии кругом. Не надо зря и время тратить. А ваш-то дед не выдающийся ли американский поэт Уолт Уитмен?
              - Не знаю такого. Мой дед – Витман Леонид Григорьевич. Он умер в тысяча девятьсот семьдесят пятом году и похоронен здесь. Это точно.
              Я чуть не присел на промёрзший асфальт от неожиданности.
              - Стоп! – говорю – Я что-то не догоняю.  Это мой дед. А я – его единственный внук. Вы что-то напутали в своей родословной.
              - Я не напутал. У меня фотографии его есть. Но они у меня не с собой сейчас.
              - Та-а-к. А отца вашего как зовут?
              - Марк. Марк Леонидович.
              - Понятно. Был у деда старший сын от первого брака. Жена его умерла в сорок втором во время блокады пока дед на фронте был. И похоронена она… Не знаю где. Но не здесь. А дед после войны повторно женился на моей бабушке.
              - Значит… вы мой брат?
              - Может быть. В каком-то смысле.
              Когда я врал ему, что специально надел непотребную куртку, чтобы копаться в грязи, прибирая могилу, я и представить не мог, что окажусь подле неё вместе с ним. Теперь же я смутился. Ведь было очевидно, что прибирать здесь совершенно нечего. Нет ни цветов, ни скамеек. Ничего, кроме старенькой покосившейся надгробной плиты. Да ещё мёрзлой чёрной земли, покрытой жухлой прошлогодней листвой, которая при одной только мысли о том, чтобы её убрать, начинает казаться нарядным узорчатым ковриком.
              Постояли молча минут пять. Потом он попросил сделать несколько фото на его айфон для отчёта своему отцу, по настоянию которого он здесь очутился. Почитал имена, выбитые на плите. Спросил:
              - Значит, это твой отец?
              - Да. Мать моя была русская. Воспитывала обоих мальчишек - будущих наших с тобой отцов - в духе патриотизма и интернационализма. Из-за этого с твоим отцом у них не было полного взаимопонимания. И когда дедушка умер и открылось окошко для эмиграции, твой батя сразу же уехал в Израиль. А дальше ты сам всё знаешь. Я маленький тогда был. Ничего этого не помню
               - Отец твой фамилию нашу переиначил на «русский» манер, и я его понимаю. Зато ты теперь полный однофамилец моего шефа. – сказал он
               - Не понял. Объясни.
               - Я имею ввиду, что если твоё имя написать как принято у нас, то ты будешь Теодор Уиткофф.
               -  Это с ним ты сейчас прилетел? А он что, твой начальник?
               - Временно – да. Вообще-то я помощник заместителя Государственного секретаря, но из-за хорошего знания русского языка, меня прикомандировали к его команде на эту поездку.
              Мне не сразу удалось переварить услышанное и мы несколько минут стояли молча. Потом он задал неожиданный вопрос:
              - А как ты думаешь, Фёдор, почему ваш президент не соглашается на сделку? Мы предложили честную сделку. Какое у него есть моральное право отказываться?
              - Сказать тебе, что такое честная сделка? Ладно. Как родственнику скажу, не как дипломату. Вот, например, прихожу я к тебе и предлагаю честную сделку. Хочу купить твой дом. Ты продавать его не собираешься, но знаешь, что он стоит миллион. И отвечаешь: «Ладно. Дай миллион и ещё хотя бы сто долларов и забирай». А я: «Хочу купить за сто баксов. Продай, а не то хуже будет». Это честная сделка? Ты предлагаешь мне сделку, так предложи условия, от которых я не захочу отказаться. А иначе – это вымогательство, а не сделка.
                Он помолчал, обдумывая, потом сказал:
                - Как жаль, что здесь совершенно негде присесть.
                - Вон там, за мостиком через речку скамеечка есть.
                Подошли, присели. Метрах в тридцати от нас я заметил двух крепких мужичков в штатском, изображающих между собой оживлённую беседу.
                – Охрана?
                - Да. Сотрудники посольства из Москвы. Бывшие морпехи. – Он замолчал на минуту. Потом продолжил – Понимаешь, нам очень нужна эта сделка. Есть несколько серьёзных проблем. Но я не могу говорить тебе всего.
                – У вас только одна проблема. И вы о ней не знаете. Или не хотите знать.
                – Ты имеешь ввиду госдолг?
                – Об этом знают все. – улыбнулся я – А главное – такой проблемы вообще не существует.
                – Ты просто не знаешь, что через год нам предстоит его реструктуризация в размере девяти триллионов. Это, на минуточку, двенадцать нулей после девятки.
                - Вы построили очень хитрую систему. Так можно и себя перехитрить. Ведь даже ваш президент не знает размеров золотого запаса страны.
                - Почему же? Около восьми тысяч двухсот тонн. Это есть в официальных отчётах.
                — Это неверные данные. Хранилища Резервного банка Нью-Йорка никто ни разу не проверял за всю его историю. Это ненормально. Но так и задумано. То же самое касается и хранилища в Вест-Пойнте. Не говоря о других, совершенно секретных местах.  А говорят и пишут все только про Форт-Нокс. Но вот что любопытно. Семьдесят лет назад там, согласно последней ревизии, лежало около двадцати тысяч тонн слитков. А это хранилище работает не так как обычный склад. При продаже партии металла, просто по бумагам меняется его владелец, а золото остаётся на своём месте. В этом весь смысл подобных хранилищ. К тому же золото занимало только половину складских площадей. На другой половине хранились наркотики. Стратегический государственный запас опиума. И это тоже согласно официальным отчётам. Зачем стране иметь запас наркотиков, которым тысячу раз можно насмерть отравить всё человечество на планете? По официальной версии – запас обезболивающих на случай войны. Чепуха. Просто опиум стоил тогда намного дороже золота. Себестоимость его хранения была выгодней. А когда появились синтетические наркотики, он резко подешевел. И опиум, заметь, перевезли на другие склады. Это тоже официальные данные. А зачем? Чтобы положить на его место что? Врубаешься?
              - А что из этого следует?
              - А вот что. Роль жёлтого металла временно решили возложить на криптовалюты. Одна виртуальная монета биткойна – некая несуществующая субстанция – стоит сейчас ровно столько, сколько должна стоить одна унция золота, рост которого искусственно сдерживают много лет. А всё ваша хитросделанная система – на биржу можно выбрасывать несуществующие активы в любых количествах и делать с ценами всё, что вздумается. А на внебиржевом рынке по биржевым ценам втихую скупать нужный тебе товар за бесценок. Так что у вас сейчас золота на самом деле раз в пять больше, чем все полагают. Когда несколько лет назад министра финансов Мнучина пустили в Форт-Нокс якобы с проверкой, по результатам он не сказал – много его там или мало. Сказал только: «Безопасности золота ничего не угрожает». Сегодня ещё нельзя открывать размер его реальных запасов, чтобы не обрушить цену ещё сильней. Зато можно распускать слухи, что его, возможно, там и вовсе нет. Сейчас начнут резко, очень резко поднимать на него цену. Только ваш президент в этом не участвует. Он об этом даже не догадывается. А когда оно сравняется с ценой биткойна, минфин сделает его переоценку в балансе. Сейчас оно учитывается чуть ли не по сорок долларов за унцию. Это против ста тысяч его настоящей цены. Тогда у вас в активах сразу же появится лишняя пара сотен триллионов для обеспечения прошлых и будущих долгов.
             - Слушай, Фёдор, сейчас мне пора уже возвращаться в отель. Не хочешь поехать со мной? Договорим по дороге.
             - Что ты! Куда я в таком виде?
             - Окей. Поезжай домой и переоденься. А я буду ждать тебя в «Гранд отель Европа». Идёт?
             Что же ответить ему, чтобы не обидеть?
             - Вряд ли это возможно сегодня. У меня много важных дел. – снова соврал я.
             - Брось все дела. Я познакомлю тебя со своим шефом. Ему будет любопытно послушать твои… - он запнулся – как бы это сказать, вариации на тему. Я сделаю тебе «грин кард» и ты будешь преподавать в Колумбийском университете.
             - С чего ты взял, что я соглашусь туда переехать?
             Он засмеялся:
             - Да очень просто. Потому, что евреи в Америке живут… как это у вас говорят… как сыр в масле.
             - Да я ведь русский. Мать у меня русская. И бабушка тоже русская. Твоя бабушка еврейка была. Но после войны дед женился на русской. Знал бы ты, какой он был патриот и как он воевал… Пока он был жив, твой отец не смел даже подумать об эмиграции. Так что нет у вас проблемы с госдолгом. Но ты… я очень тебя прошу, купи себе тонну золота, пусть даже на кредитные средства. И ты станешь очень богатым человеком, Джон.
             - Запиши мой номер телефона, Фёдор.
             Я набрал под диктовку его номер, и он зашагал в сторону своих морпехов.

             Поздно ночью, когда последний трамвай отправился в парк, я заковылял в сторону той парадной, которая всю зиму давала мне приют у старой ржавой батареи отопления под лестницей. Но вместо знакомой скрипучей деревянной двери с облупившейся масляной краской, я увидел новенькое металлическое свежевыкрашенное дверное полотно с домофоном. Я всегда знал, что однажды это должно будет случиться. Мне следовало заранее позаботиться о поиске запасного убежища на такой случай. Но мне так трудно было передвигаться, что я всё время откладывал это хлопотное занятие «на потом». Ведь во всём районе почти не сыскать сейчас такой парадной, в которую может зайти любой желающий.
             В растерянности я присел на скамейку рядом с дверью и стал соображать, что теперь делать? На улице минус десять. Но ещё страшней то, что дует сильный прожигающий до костей холодом ветер. Надежда, что дверь старенькой четырёхэтажки послевоенной постройки вдруг откроется и меня любезно пригласят войти в парадную, ничтожно мала. Говорят, что где-то в центре есть ночлежка для бездомных, но пешком мне туда не дойти, а денег на такси нет. Можно позвонить Джону, и он вышлет за мной машину, но скорее всего они уже улетели. К тому же, после того как я назвался профессором, как я буду смотреть ему в глаза?
             Зачем я рассказал ему про золото? Если им удастся узнать, что дело именно так и обстоит, они ведь могут потерять интерес к сделке с нами. К счастью, я не успел рассказать ему главного. К тому же их главный начальник уже объявил, что проведёт инвентаризацию хранилищ. А этот, если сказал, то точно сделает.  Я сидел, съёжившись на скамейке, положив свою заледенелую трость рядом. Жмурился от колючих крупинок льда, которыми ветер безжалостно жалил меня в глаза и щёки. Здесь неподалёку есть стройка. Там можно было бы укрыться если не от холода, то хотя бы от ветра. Но… собаки. Проклятые собаки. Каждый раз, когда я прохожу мимо забора, они буквально заходятся в истерическом лае. Может пойти в полицию? Вышвырнут на улицу. Только сначала изобьют. Так, наверное, и должно быть в социальном государстве. Их работа – охранять покой граждан. В том числе и от таких как я.
             Минус десять. Кажется немного. Отчего же так невыносимо холодно? Неужели я смогу это выдержать до начала работы трамваев? Какого перекрёстка мне нужно было в жизни избежать, чтобы не оказаться сейчас здесь на этой скамейке? Сидеть тяжело. Но ходить мне будет ещё тяжелее. Буду слушать музыку. Когда я слушаю саксофон, притупляются и боль, и голод. Мне кажется, что это я держу инструмент и сливаюсь с ним в одно целое. Вот сейчас звучит моя любимая композиция. И я знаю, какая будет следующая. Я помню наизусть все произведения в этой папке. Зазвучала «Аве Мария». Божественная музыка уносит куда-то в небо. Но почему здесь так холодно? Наверное, так и должно быть.
             Звучание тягучее, плавное. Мелодия округлая, мягкая. Отчего же она так царапает душу. Душу, которая так истончилась, что кажется, сейчас она порвётся и лопнет как воздушный шарик. Тревожно. Может это потому, что я перестал чувствовать свои руки? А звук восхитительно чистый. И музыка умиротворяющая. Но, тревожно.  Что же не так? Ах, да. Телефон-то у меня выключен. Я стараюсь держать его выключенным всегда, чтобы экономить заряд батареи. Да и проводок с наушниками я вроде на доставал из кармана. А саксофон всё звучит. Пробирая до мурашек. Как всегда когда слушаешь исполнение Кенни Джи.