Спасительный рывок

Голодной зимой 1954 года в нашем селе от неизвестной болезни пало пять колхозных лошадей. Других лошадей, впрочем, у нас не было и не могло быть в то время, поэтому о них, как о ценном предмете сельского быта, особенно не скорбели. Все, что было колхозным, было государственным, а стало быть – ничьим.
 
Все обитатели колхоза были одинаковы и равны в своей запредельной нищете, сравнимой с нищетой английских йоменов тринадцатого века. И потому ломался колхозный трактор или подыхала колхозная свинья – не все ли равно? Крестьянин, личное имущество которого ненамного превосходило собственность раба в Древнем Египте, не сокрушался по этому поводу – он все равно не мог воспользоваться плодами деятельности своего колхоза.
 
Свиней и прочую выращенную живность надлежало сдавать государству, трактор использовался исключительно на колхозном поле – свои крошечные наделы вскапывали лопатой. Все плоды крестьянского труда – хлеб, мясо, молоко - все, без остатка, забирало государство, взамен давая горсть зерна и ставя «галочку» в тетрадь учета отработанного времени.
 
Апатия и равнодушие овладевали полуголодными людьми, выходившими на работу только лишь ради того, чтобы колхоз не обрезал «тунеядцам» землю по самые окна избы. А это означало голодную смерть.
 
Что такое принудительный труд, я очень хорошо понял еще в раннем детстве, когда меня, шестилетнего мальчика, заставляли собирать после уборки хлеба оставшиеся колоски. Это была обязанность всех детей моего возраста.

Чумазые и заплаканные, накалывая до крови босые ноги о колючую стерню, мы, тем не менее, шли в поле и собирали проклятые колоски в большие, выданные бригадиром, холщевые торбы. Все, до последнего зернышка, мы обязаны были сдать колхозу.

Другой нашей обязанностью была борьба с грызунами. Летом нас заставляли заливать водой норки сусликов, преступная деятельность которых в те годы приравнивалась чуть ли ни к деятельности троцкистской организации.
 
О необходимости борьбы с этими хвостатыми врагами народа нам неустанно твердили и в школе, и в сельском клубе на лекциях о вредителях сельского хозяйства. Каждым летом мы гнали тощую колхозную лошаденку, запряженную в телегу с большой бочкой воды, на поля, и заливали водой бесчисленные норки, выгоняя несчастных сусликов из своих жилищ.

Мальчишки постарше беспощадно убивали грызунов палками, но тушки их даром не пропадали – голодная ребятня тут же разводила костры, и вскоре вся ватага с жадностью набрасывалась на полупроваренное, полупрожаренное мясо. И хотя мне было жаль несчастных зверьков, голод не оставлял места для сантиментов – я ел их также, как и другие ребята.

Став постарше, я охотился на них с помощью самодельного лука и стрел. Иногда в дело шли и колхозные голуби, подстрелив которых на колхозном элеваторе, мы обмазывали речной глиной и запекали в костре целиком. Белковый голод давал себя знать – колхозные дети ели все, что только могли поймать. Ведь дома, кроме картофеля и серой квашеной капусты, есть было нечего – наши родители ничего не могли нам купить, так как денег им колхоз не платил, а все, что удавалось вырастить, подлежало сдаче в заготконтору.
 
Никогда в жизни не забуду, какой разнос нам однажды устроила мать, когда мы с братом Витькой, отрезая по кусочку каждый день, съели целиком свиную шкуру, хранившуюся на чердаке – она тоже подлежала сдаче государству! Моя бедная мама рыдала тогда от отчаяния – она опасалась репрессий, которые могли обрушиться на нашу семью.

Только страх перед моим отцом удержал тогда местного «осведомителя органов» - пьяницу и бездельника Оську Шпаклина, от доноса на нашу семью.
Когда Оська, подвыпив для храбрости, пришел к нам домой, грозя отправить в заполярные дали всю нашу семью, отец достал из ножен старинный артиллерийский кинжал-бебут, и со звоном переломил его перед носом струхнувшего не на шутку осведомителя.

- Вот так же я сломаю твою поганую шею – спокойно сказал он, глядя в перепуганные глаза Оськи. – Когда убегу с этапа. А то, что я убегу, можешь даже не сомневаться, рвань подзаборная. А ну, пошел вон!
Так мы и жили…

Не имея личных денег, не имея паспортов, колхозники, в отличие от городского жителя, не могли даже покинуть пределы своего поселения, чтобы «закалымить» на стороне. В условиях этого подневольного колхозного труда люди выживали исключительно плодами своих рук, урывками возделывая свои огороды после бесплатной работы на государство.

Нужно ли говорить, что само слово «колхоз» было словом нарицательным. Обычно его добавляли к другим словам, используемым в крайне негативном контексте. Упали ветхие ворота? «Эх, колхоз!» - раздавалось вместе с отборной руганью. Провалилось колесо телеги в дорожную колдобину? «Колхоз, твою так!» Не привезли запчасти для сенокосилки? «Колхоз, так его перетак…»

Ни ворот, ни колес, ни косилки было не жалко. «Пропади оно все пропадом» - слышал я с детства грубые мужицкие слова, пропитанные горькой иронией и презрением. Такую психологию у жителей села породило отсутствие хоть какой-нибудь заинтересованности в результатах подневольного, изнурительного и абсолютно бесплатного труда.

«Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» - эти слова пролетарского гимна, которые некогда распевали собиравшиеся за сытым столом народовольцы и прочие борцы с царским режимом, даже помыслить не могли, что в светлом будущем, которое они так рьяно мечтали построить, колхозные крестьяне станут по-настоящему голодными рабами, заклейменными проклятьем.

Неудивительно, что в нашем селе потом пели, глумясь, на этот же мотив «Интернационала», совсем другие, порожденные колхозным эпосом, слова:
- Вставай, поедем за соломой! Быки голодные стоят!

Я убежден, что если бы крепостной крестьянин XIX века, многократно оплаканный поэтом Некрасовым (под стопку хорошей водки в ресторане,                с закуской из осетринки и черной икры), попал в мою «освобожденную от крепостничества» Боровую Поляну, он бы радостно перекрестился, что никто не даровал ему подобной «свободы».

Так продолжалось вплоть до 1960-х годов, когда впервые в нищих деревнях повеяло оттепелью хрущевских перемен, и когда колхозник впервые обрел долгожданные права и свободы, зарплаты и пенсии.

Но в тот мрачный февральский день 1954 года жители нашего села стояли над трупами пяти павших лошадей понурые и напуганные. Массовый падеж означал одно – приедут «с города» и будут доискиваться, кто виноват.

Стало быть, кого-то «посодют». То, что это произойдет, не вызывало абсолютно никаких сомнений. Оставалось лишь покориться воле суровых властей, от которых никто никогда не ждал пощады.
И власти не замедлили явиться.
 
- Едут! – крикнул с водонапорной башни дозорный Сашка Фирсов, увидев на горизонте осторожно ползущий по обледенелой дороге черный трофейный «Опель».
- Ах, батюшки! – стоном пронеслось по толпе худо одетых бабенок, закутанных в серые, поеденные молью шали.

Немногочисленные мужики угрюмо молчали, пряча осунувшиеся лица в вороты заплатанных телогреек, нервно пыхая на морозном ветру едким махорочным дымом.
- Посодют, ироды, как пить дать, посодют! – запричитали, глотая слезы бабенки, подвывая и раскачиваясь на обледенелых валенках.

Черный автомобиль, наконец, скрипя замерзшими шинами, подъехал к сельскому клубу, остановился. Жители замерли, всматриваясь в его заиндевелые окна. Щелкнул замок тяжелой задней дверцы, из машины высунулся чей-то начищенный до блеска черный сапог.

- Зинин! – хором пронеслось поверх серых шерстяных платков, опознавших своего участкового.
На селе его не любили, особенно после одного случая.
 
Жили у нас на реке утки, почти ручные, и каждый год выводили утят – маленьких, смешных пуховичков. Ни у кого не поднималась рука на доверчивых птенцов, которые плавали за своей мамашей, не обращая внимания на мальчишек с удочками, сидящих на берегу.

Так вот и я сидел однажды летом, вытягивая пескарей, и вдруг, вскрикнув от испуга, выронил удочку -  грохот выстрелов раздался над моей головой. Оказалось, наш участковый  – не знаю, что взбрело в его дурную голову - стоя на обрыве, выпустил по утятам автоматную очередь из ППШ…

От утки с выводком остались лишь плавающие на воде перья да комочки пуха. Был ли он пьян, или на что-то разозлился – так мы и не узнали. О том, что он мог поранить или убить детей у воды, он, видимо, даже не думал.  С тех пор я возненавидел Зинина и убегал при одном его появлении.

Одновременно с Зининым из машины вышел еще один человек в хромовых сапогах с галифе - мрачный субъект в военном френче с непокрытой, несмотря на мороз, головой, с увесистой папкой под мышкой.
- Прокурор! – зашумели в толпе, охая, бабы.

Выскочивший из машины водитель услужливо открыл переднюю дверь автомобиля, из которой показался увесистый черный портфель, а затем его обладатель - человек квадратной комплекции в городской шляпе, блестящих ботинках, одетый в добротное городское пальто.

Эта черная шляпа и портфель произвели на жителей села особо удручающее впечатление.
«Ну теперь уж точно посодют» - читалось на осунувшихся, заросших щетиной, лицах мужиков.

- С райкома… - раздался в бабьей толпе робкий, едва различимый шепот.
Водитель, по-хозяйски опершись на машину, закурил, нагло поглядывая                на перепуганных баб с презрением городского лакея, желающего показать, что он не имеет к деревне никакого отношения.
 
- В клубе печь натопили? – важно спросил Зинин у Мулина, председателя колхоза. - Людей мне не заморозишь?
- С вечера еще натопили – мрачно ответил Мулин. - Проходите, располагайтесь… - сказал он дрожащим от напряжения голосом.
 
Под глазами у него черные круги от бессонной ночи, руки, которые он старается спрятать, бьет крупная дрожь. Всю ночь он писал объяснение, рвал и снова писал, писал и рвал, и так до утра.
Толпа расступилась перед важными гостями. Громко топая по деревянной лестнице, они прошли в жарко натопленное помещение клуба.

- Перекусить, выпить с дороги хотите? – пытаясь унять дрожь в руках, спрашивает Мулин.
- Мы сюда не пить-есть приехали, товарищ – слышит он сухой ответ квадратного человека с портфелем. – Где у вас тут стол, стулья? –высокомерно произнес он, сняв шляпу, обнажив совершенно лысую, блестящую поверхность головы, такой же квадратной, как и вся его фигура, точно отштампованная на каком-то заводе по производству партийных работников.

- Нам нужно рабочее место для допросов – добавил он, глядя на председателя немигающими бесцветными глазами с белесыми ресницами.
При слове «допрос» Мулин безжизненно опустил голову, связка ключей затряслась в его руках.

- Идемте за мной, товарищи – прохрипел он севшим от волнения голосом, открывая помещение «ленинского уголка» - единственного помещения официального приема в нашем селе, в котором имелся письменный стол с подшивкой газеты «Правда», стулья и даже зеленая керосиновая лампа, засиженная мухами.

- Давайте-ка документы на лошадей - сурово распорядился прокурор, бросая свою кожаную папку на стол. - И подберите надежных свидетелей, которым можно доверять. Партийные у вас есть? Фронтовики, заслуженные, участники Гражданской войны имеются?

- Партийный только я один и есть – обреченно пробормотал Мулин. –  А фронтовики почти  все мужики, кроме Еловского.
- А Еловский кто?
- Да он так… Старик. Участник Гражданской войны, вобщем.
- Отлично! Давайте с него и начнем.

Мулин что-то пытается возразить, потом, бледнея, машет рукой и уходит.
Вскоре в дверном проеме ленинского уголка появляется желтая, прокуренная борода Еловского.  На нем драная, загаженная птичьим пометом фуфайка и объеденная молью шапка, одно ухо которой торчит вверх, другое вниз.

- Здравствуйте, товарищ! – протянул ему руку квадратный человек в пальто, пытаясь изобразить на своем страшном квадратном лице улыбку. – На каких фронтах воевали с белогвардейцами? Награды имеете?

Мулин схватился рукой за дверной косяк, чтобы не упасть. Он почти в обмороке – что сейчас наплетет этот старый бандит? Он-то ведь знает, где Еловский воевал на самом деле…

- Награда у меня только та, что живой осталси! – лихо рапортует дед, показывая на глубокий шрам, пересекающий наискосок его щеку и седую бровь, затем хитро щурит белый глаз:
- Папироской угостите, гражданин начальник?
- Конечно, конечно! – кивает работник райкома, доставая портсигар с ароматными папиросами. – Угощайтесь, товарищ.

- Благодарствую! – довольно жмурится дед, хватая грязной рукой папиросу.
- Так, где, говорите, служили?
- Да тут же и служил в степях. С антоновцами сражалси – улыбается старик, пуская красивые кольца дыма. – Ох, хороший у вас табачок…

Мулин, закашлявшись, расстегнул ворот рубахи – кровь бросилась ему в лицо. Ему-то хорошо известно, что Еловский действительно сражался с антоновцами, да только не против них, а бок о бок с ними  - против советской власти!
 
- Рубался я, значить, с врагами крестьянства, не на жись, а насмерть! – важно добавляет старик после глубокой затяжки. – За волю, значить, народную, за правду.
- Это очень хорошо, товарищ! – широко осклабился квадратный человек. – Советская власть никогда не забудет вашего подвига!

Мулин закрыл ладонью лицо. Три года Еловский мотался по саратовской степи с разрозненными отрядами антоновских повстанцев, совершая рейды против красных продотрядов, изымавших хлеб у населения, пока, получив в очередной стычке ранение, не вернулся в родное село, выдавая себя за бойца буденовской дивизии.

Он бы давно уже мог сдать старика властям, кабы не дальнее родство и данное жене слово… Вот и приходилось терпеть у себя этого «героя-буденовца».
- Ну а теперь, свидетель, скажите нам, как в вашем колхозе произошел падеж скота – мрачно изрек прокурор, доставая желтый лист бумаги. По его суровому каменному лицу заметно, что он не привык верить никому, даже участнику Гражданской войны.
– Видели что-нибудь подозрительное?
 
- Ну а чего ж тут видеть-то - ухмыляется старик, вдыхая крепкий табачный дым. - Падеж он и есть падеж. Сперва начали они тощать, лошади-то, а потом захрапели, да разом все и сдохли. Литеринар-то приехал с города, да только руками развел. Неизвестная, мол, науке хворь. Дело обычное.

- Обычное? - вскипел прокурор, вскакивая со стула. – Пять голов пало за один день, это у вас обычное дело?!
- Да тут вредительством пахнет, дело ясное, товарищ прокурор – подобострастно шепчет ему Зинин, поправляя ремень портупеи. – Будь сейчас военное время, я бы их всех по-другому допросил.

Еловский, закашлявшись, погасил окурок о подошву валенка, виновато снял свою драную ушанку. Он уже начал жалеть, что сболтнул                лишнего. Ароматная папироса, ради которой он здесь появился, может обойтись ему слишком дорого.

- Ладно, товарищи, не кипятитесь. Все-таки заслуженный человек – разрядил обстановку представитель райкома. – Давайте-ка нам следующего свидетеля – бросает он строгий взгляд на Мулина. – А вы можете идти, товарищ.
Старика сдуло как ветром.

Допросы продолжались до самого обеда, пока из ленинского уголка не вышел Зинин, и не подмигнул Мулину, многозначительно проведя рукой по выпирающему из-под гимнастерки животу и звонко щелкнув пальцем по шее.
- Понял – радостно кивнул головой Мулин, и тут же крикнул толпящимся в проходе бабам:
- Щи несите! Самогон! Да закуски побольше! Сала, огурцов, хлеба!
 
Заранее припасенный горшок с мясными щами, штоф самогона и закуска были незамедлительно доставлены в ленинский уголок.
Через час допросы возобновились.
- Ну как? – встревоженно спросил Мулин у очередного свидетеля, выходящего из комнаты.
- Еще злее стали, собаки – услышал он удрученный ответ. – Лучше бы им совсем жрать не давали, быстрее бы уехали!

Наконец, настала очередь моего отца дать показания. Докурив самокрутку у крыльца клуба, он хотел было поднялся по лестнице, как вдруг отпрянул - его чуть не сбил с ног представитель райкома. Выпучив глаза, он хватал ртом воздух, озираясь по сторонам, как безумный, держась двумя руками за живот. Тут же за ним пулей вылетел перепуганный Мулин, затем участковый, прокурор и с десяток женщин.

- Что… что случилось? – клацая зубами от страха, спросил председатель.
Зинин хмуро что-то буркнул ему на ухо.
Мулин понимающе закивал головой и указал трясущейся рукой на покосившееся деревянное строение за клубом.

Партийный руководитель бегом кинулся к отхожему месту – единственному во всем колхозе дощатому строению, официально предназначенному для этих целей. Другие жители села не могли себе позволить такую роскошь.
Дверь сортира с грохотом захлопнулась. Воцарилась гробовая тишина.
 
Наконец, растерянный Мулин робко изрек, оглядываясь на участкового:
- Может, огурцы с салом не пошли? Щи вроде свежие были…
Зинин сурово поджал губы и на всякий случай отступил от него на шаг.
- Если с ним что-то случится, все под суд пойдете – мрачно изрек прокурор и полез в карман за папиросами.

Несмотря на ужас, объявший все село, напротив сортира собралась куча зрителей. Прошла, наверное, добрая четверть часа, но квадратный человек в пальто все не выходил.
Всем не терпелось узнать, чем кончится дело. Бабы, мужики, ребятишки – все столпились напротив невзрачного серого строения, словно в ожидании какого-то чуда.

Наконец, нервы прокурора не выдержали. Широкими, размашистыми шагами он направился к сортиру, скрипя хромовыми сапогами, остановившись у двери, прислушался.
Ни звука не раздалось в ответ. Обернувшись, прокурор грозно посмотрел на Мулина, будто уже обвиняя его в преднамеренном убийстве. Затем он схватился широкой лапищей за дверь сортира и, шумно выдохнув, с силой рванул ее на себя.

Никто даже предположить не мог, что с другой стороны двери за ручку держался партийный руководитель со спущенными штанами.
От резкого рывка райкомовец вылетел из туалета, совершив кувырок через голову - в воздухе лишь мелькнули лысина и розовые ягодицы. Пролетев по инерции далеко вперед, он ткнулся носом в снег и тут же вскочил на ноги, уставившись на публику.

Потрясенные зрители, открыв рты, смотрели на его коренастую фигуру со спущенными штанами, оттопыренный голый зад и висящие из-под рубахи, съежившиеся на морозе, причиндалы.
Квадратный человек, не мигая, свирепо смотрел на публику, сжав кулаки.

Никому из жителей нашего села, наблюдавших за этой сценой, даже в голову не пришло засмеяться.
Зинин, Мулин и прокурор безмолвно застыли, словно ледовые статуи.

Наконец, работник райкома рывком натянул штаны, молча застегнул ремень и пуговицы ширинки.
- Заводи! – крикнул он водителю, застывшему, так же, как и другие свидетели этой сцены, с открытым ртом.
- Уже? – тупо переспросил водитель.
Получив хороший подзатыльник вместо ответа, он быстро юркнул в машину. Прокурору и Зинину не оставалось ничего другого, как последовать его примеру.

Расталкивая толпу, Мулин кинулся к заведенному автомобилю – он едва успел сбегать за шляпой, портфелем и пальто, оставленных в ленинском уголке стремительно убежавшим райкомовцем.

Минута – и номенклатурный «Опель», сердито заворчав, покинул негостеприимное село, оставив стоять его потрясенных жителей в сизых клубах выхлопных газов.

Опомнившись, я, Сашка Фирсов и другие мальчишки побежали за машиной, и еще долго бежали за ней по морозу, вдыхая диковинный, сладостный, ни с чем не сравнимый аромат автомобильного бензина, так редко появлявшийся в этих диких местах.

А о колхозных лошадях с тех пор в городе больше не вспоминали.