***

В зале заседаний областного Совета в день работы сессии они, как обычно, сидели неразлучной парочкой, Виктория хмурилась, разговаривала мало.


Слово ей дали а конце утреннего заседания, шестой или седьмой по счету. Выступила она хорошо. Настя это чувствовала по реакции зала, по оживлению в президиуме, бурным аплодисментам.


– Молодчина! – тиснула она ее горячую влажную ладонь, когда Виктория вернулась на место.


Настя ничуть не льстила ей. Она как никто понимала, что критиковать кого-либо, тем более начальство, дело нелегкое. Кто знает, как дело может повернуться. Говорят же, начальство критиковать – воду против ветра выплескивать. Все брызги на тебе будут.


Без привычки, особенно во вторую половину дня, сидеть было тяжело. В высокие окна зала заседаний, выходившие во двор, видно было, как клубились синие тучи, Собиралась гроза. То ли от усталости, то ли от перемены погоды или еще от чего у Насти сменилось настроение. Она сама этому дивилась: как на качелях – из радости да в кручину. Однако гроза не собралась. Постепенно небо светлело, и уже сквозь тучи проглядывали голубые проталины.


После сессии они с Викторией намеревались пойти в магазины. Настя хотела присмотреть что-нибудь для себя, а также для Витюшки и Степана. По своей вечной занятости давно уж ни для себя, ни для своих мужиков никаких покупок не делала.


В фойе столкнулись с Вавиловым. У него к Виктории нашлись какие-то дела, и он не преминул воспользоваться этой случайной встречей. Настя его таким любезным никогда не видела, про себя даже съязвила: «Ах ты бабий угодник!»


Вавилов, между тем, и Настю не забыл, как бы между делом сказал, что был у Утенкова в больнице, и что Иван Алексеевич расспрашивал обо всех, а больше всего о ней.


Настя с досады покраснела. Было ей неловко. Получалось, будто Вавилов намекал ей навестить Утенкова, а не у нее самой такое намерение было.


– Зайду, зайду, – поспешно заверила она Вавилова. – Как он там?


Он хмуро бросил:


– Неважно.


У Насти похолодело в груди от этого «неважно». Чуть не вырвалось: «А что с ним? – да вовремя спохватилась, стала корить себя: «Первый секретарь нашел время навестить больного председателя колхоза, а она, видите ли, министр нашлась, времени не выкроила. Что да как?»


Расставшись с Вавиловым, Настя с Викторией поехали в универмаг. Ходили по отделам до самого закрытия, а покупок всего-то сделали: Настя себе светленький вельветовый халатик купила, босоножки простенькие. Степану – пару маек и трусов, Витюшке – кроссовки. Виктория тоже себе кое-что по мелочи купила. Напоследок, когда уж продавцы сердито окрикивали запоздалых покупателей, забежали в отдел игрушек.


Настя торопливо начала тыкать пальцами на полки:


– Это, это подайте. Это покажите.


– Да не дури, Настя, – сердилась Виктория. – Деваться же от игрушек некуда.


– Это от нас, – отмахнулась Настя, отсчитывая в кассу деньги. – А то меня Степан домой не пустит!


Виктория засмеялась:


– Ну, раз Степан, тогда ладно. Загружаемся!


На квартиру приехали в десятом часу. Левочка уже спал. Сестра Льва Николаевича, пожилая приветливая женщина, нянчившая мальчика, тотчас ушла.


Виктория с Настей, кое-как раздевшись, в изнеможении плюхнулись на диван.


– Сил моих никаких нет, – блаженно растянулась на подушках Виктория.


Они лежали на диване и, как это только умеют женщины, перебирали в памяти события прошедшего дня. Настя чувствовала, что Виктории хочется поговорить о выступлении, и она, не скупясь, ей столько комплиментов наговорила, что Виктория наконец замахала руками:


– Тебя послушать – прямо гвоздь программы!


Настя глянула на часы, спохватилась:


– Завтра мне одного председателя колхоза навестить надо. Вавилов говорит: неладно с ним.


Виктория тотчас взялась узнать диагноз. Разыскав телефон лечащего врача, позвонила ему. По тому, как она долго, посерьезнев, говорила с ним, Настя поняла, что дела у Ивана Алексеевича и впрямь плохи. Виктория еще что-то спрашивала, уточняла, но видно было, что она не слушает, а думает о чем-то другом, сосредоточенно морща лоб и хмуря брови. Наконец она положила трубку.


– Он твой родственник?


– Нет, – испуганно посмотрела Настя на Викторию. – Что с ним?


– Понимаешь, – медлила Виктория. – Пока еще...


– Да ты говори, – торопила ее Настя. – Я же вижу, что ты недоговариваешь.


– Его оперировали, – Виктория взяла ее за руку. – Думали – язва, а у него оказалась опухоль. Понимаешь? Опухоль злокачественная.

 
Настя отняла у Виктории свою руку, тихо заплакала. Выплакавшись, спросила, по-детски шмыгая носом:


– Ничем нельзя ему помочь?


– К сожалению, Настя, медицина пока бессильна.


– К нему можно завтра?


– Думаю, можно, – ответила Виктория. – Он еще будет жить. Весь вопрос – сколько. Месяц, два, три, год. Тут я не готова сказать.


Наутро, распрощавшись с Викторией, Настя поехала в больницу. Она боялась предстоящей встречи с Иваном Алексеевичем, опасалась, как бы при нем не заплакать.


В регистратуре ей назвали номер палаты, где лежал Утенков. Настя шла по больничному коридору, стараясь выглядеть веселой и беззаботной.


Первое, что ей бросилось в глаза, когда она вошла в палату, неестественно бледное, бескровное лицо Утенкова. Он лежал высоко на подушках, вытянув поверх одеяла похудевшие и тоже очень белые руки. Рядом на тумбочке лежало несколько газет.


– Можно? – спросила она весело.


Лицо Утенкова озарила улыбка. Он подался навстречу, однако, едва поднявшись над подушками, снова опустился на них.


– Лежи, лежи, – торопливо шагнула она к кровати.


– Видишь, какой я стал, – улыбнулся он, будто извиняясь. Должно быть, ему было неловко за свою беспомощность, и он как бы просил ее извинить за это.


– Будет тебе, Иван Алексеевич! – бодро возразила Настя, энергично, двумя руками пожимая его слабую, мягкую ладонь. – С кем не бывает!


Она придвинула стул к его изголовью. По-матерински заботливо оглядев его, спросила:


– Скоро домой?


– Какое там! – вяло махнул он рукой. – Вот уж вторую неделю, как операцию сделали, а все лежу пластом. Газету и то устаю в руках долго держать.


– Ничего, ничего. Врачи говорят, это так и должно быть. Операция вон какая. Это тебе не аппендицит и не грыжа какая-нибудь!


Беседа их шла вокруг его болезни, о том, как он чувствовал себя до операции и после нее, о лечащих врачах, лекарствах, медсестрах, уколах. Некоторое время спустя Иван Алексеевич, спохватившись, сказал с укором:


– Что же я все о себе и о себе. А у тебя как дела?


Настя тяжело вздохнула.


– Плохи мои дела, Иван Алексеевич!


– Что так? – искренне удивился он, ласково глядя на нее.


Настя стала рассказывать ему о жалобе, как слушали ее на бюро райкома партии, об объявленном ей выговоре, о том, что на сессии «Московский Кремль» опять критиковали, и что она всерьез думает идти к Вавилову и проситься на другую работу. Настя говорила искренне, ничуть не кривя душой, и Утенков был первый, кому она вслух говорила о том, о чем даже боялась думать про себя.


Утенков, выслушав ее, хмыкнул, и на его исхудавшем лице появилось то обычное ироническое и веселое выражение, когда он собирался высмеять кого-нибудь.


– Выходит, даром я тебе помогал?


Настя в недоумении подняла на него глаза.


– Да-да, – Утенков приподнялся на подушках. – Шефствовал, шефствовал, растил из нее председателя, а она бежать хочет. Выговора, что ли, испугалась? Какой же ты председатель, если у тебя выговоров нет? Их на нашей работе не иметь – значит не работать, а просто время проводить.


– Да нет, – оправдывалась Настя, перебирая на коленях пальцы. – К этому делу, Иван Алексеевич, видно, тоже призвание надо иметь.


Утенков заерзал в постели, стал удобнее устраиваться на подушках. Настя привстала, хотела было помочь ему, однако он жестом остановил ее. Сев повыше, Утенков снял висевшее в изголовье полотенце, вытер им повлажневший лоб.


– Это ты зря, – продолжал он, вешая полотенце обратно.


Видно было, что ему это стоило больших усилий, и это собственное бессилие его рассердило: заходили желваки на скулах.


– Почему ж зря, Иван Алексеевич? – оправдывалась Настя. – Седьмой год в Сухом Корбулаке, а дела – хуже некуда! Да и о муже с сыном надо подумать.


Она не раз на совещаниях делилась с Утенковым, говорила об этом. Он же со смехом каждый раз отвечал:


– Все, миленькая моя, в руках председателя. Каков поп – таков и приход!


– Вот-вот, – проворчал Утенков, не глядя на нее. – О муже и сыне ты думаешь, а остальных кому на попечение передашь? Государству родному? Сейчас уж все больно умные стали. Хотят вовремя ложиться спать,вовремя вставать, два выходных иметь, большую зарплату, машину, теплый сортир, ванную. Ты меня, Настя, извини, но вот ты уйдешь, другой уйдет, третий. Кто ж землю пахать будет? Ну, ладно еще, кто на асфальте вырос – деревней гнушается. А ты-то чего рвешься? Города, что ли, не видела? Степан? Да куда он от тебя денется? Хороший математик? Вот пусть и учит корбулакских мордвинят, И пусть учит так, чтоб городские завидовали. Вот что я тебе скажу. Сейчас надо в село умные головы поворачивать, а то в последнее время оскудевать стала деревня умом-то! Как это говорят – утечка умов происходит. Так что – не чуди и не вздумай уходить. Выкинь эту всю дурь из головы. Поняла?


Настя хмыкнула, гася в углах губ усмешку.


– Ты меня, Иван Алексеевич, словно первый секретарь райкома партии агитируешь. А сам до этого сколько раз грозился – уйду, уйду!


– Конечно, Настя, хомут нам с тобой тяже-е-лый достался. Иной раз и впрямь в сердцах скажешь – на какой хрен мне все это надо? А так вот пораскинешь мозгами – оказывается – надо! Я бы сейчас, если бы жизнь заново пришлось начинать, и меня бы спросили – пойдешь опять в председатели? – и раздумывать бы не стал – пошел! Только по-другому стал бы работать. Дров поначалу я тоже немало наломал. Но тогда, душа моя, другое время было. Техники было маловато, удобрений – шиш да маленько, со строительными материалами – и того хуже. А сейчас? Техника есть! Удобрения – тоже дают. Худо-бедно – можно строить. Ведь если все это по-хозяйски, с умом использовать – первыми богачами были бы. Ан, нет! Ума, что ли, не хватает, не умеем, или петух жареный в задницу давно не клевал?


Они еще долго говорили о своих делах. Разговор их, словно пламя костра, перескакивал с одного на другое. Утенков, должно быть, соскучился один, разговорился. Слушая его, Настя даже забыла, что дни человека, лежащего перед ней на кровати, сочтены. И когда открылась дверь и пожилая нянечка вкатила в палату колясочку с тарелками, Настя спохватилась, засобиралась уходить.


– Ну, я пошла, Иван Алексеевич. Давай выздоравливай!


– Постараюсь, постараюсь, Настя, – привстал на постели Утенков. – Спасибо тебе, что приходила!


– До встречи! – протянула она ему руку. – И хватит тут валяться. Давай домой, на свежий воздух!


В белом халате, разрумянившаяся от волнения, кареглазая, с влажной подковой ровных, великолепных зубов, она и не подразумевала, какой черной тоской заполнилась в эту минуту душа Ивана Алексеевича.


– Прощай, Настенька, – вдруг дрогнувшим голосом сказал он.                – Прощай!


– Что ты, что ты, Иван Алексеевич! Чего удумал! – замахала руками Настя.


Но он уже не смотрел на нее и, отвернувшись к окну, движением руки как бы торопил ее быстрее выйти из палаты.


– А вы не расстраивайтесь, лучше ешьте хорошенько, скорее поправитесь, – услышала Настя вслед за собой сердитый голос нянечки.


Выйдя из палаты, Настя заплакала. Она шла по коридору и не стеснялась своих слез. В небольшом уютном скверике поликлиники она присела на скамейку, отерла ладонями мокрые щеки. Прямо перед ней по дорожке пружинисто скакал воробей, время от времени посматривая на нее черным круглым глазом. Она машинально следила за ним взглядом, и мысли ее в эту минуту были об Утенкове, о том, что дни его сочтены, что, несмотря на то, что он умирает, ничего кругом не изменилось. Все так же несмолкаем гул автомагистрали, колышет ветерок листья сирени, шмель перелетает с цветка на цветок, в окне напротив о чем-то своем, сокровенном думает человек в полосатой пижаме, облокотившись на подоконник и свесив голову. Умирает человек – и не становится небо черным, и солнце продолжает светить, и ветер все так же веет, и птицы летают. Все в этом мире, оказывается, просто. Уходит человек из жизни – и это так надо. Придет время – и она уйдет. И Степан. И Витюшка. И все, кто живет сейчас. И придут вместо них другие. «А коли так, чего теперь терзаться? Давай снова, баба, за дела».


Словно бы стряхнув с себя оцепенение, она поправила волосы, глянула на себя в зеркальце и решительно встала. Как ни тяжела была ей новость об Утенкове, она все же не забывала о своих делах. И когда встала со скамейки, уже знала, что сейчас пойдет в облисполком, отметит там командировку и возьмет билет на поезд до Песчанопольска, после этого заглянет в обком комсомола попросить студенческий отряд на сенокос. И – в Сухой Корбулак. Скорей, скорей, скорей! Как там за три дня в ее отсутствие? Да и по мужикам она своим соскучилась. О Витюшке вспомнила – впору хоть на крыльях лети, так захотелось его увидеть.


В Доме Советов, где находились областной Совет народных депутатов и обком комсомола, она очень быстро решила все вопросы. Командировка была отмечена, билет куплен, в обкоме комсомола ей пообещали на сенокос молодых рабочих завода.


Когда она выходила из Дома Советов, в холле, отделанном белым мрамором, у входа, ее окликнули.


«Меня, что ли, или послышалось?» – подумала она, оглядываясь, и тотчас узнала в шедшем за ней приземистом, полном человеке первого секретаря обкома партии.


– Здравствуйте, товарищ Беклемишева!


Настя поздоровалась, удивленно посмотрела на секретаря обкома партии.


– Домой?


– Да, – ответила она.


– Попало вчера?


– На женщинах решили отыграться! – нашлась Настя.


– Не скажите. Чернышова вон как разделала председателя облисполкома!


Он, видимо, торопился, не думал вести с ней разговор, но, как бывает в таких случаях, в тот момент, когда нужный человек попался на глаза, вспомнилось то, что ему необходимо сказать. И он сказал:


– Вовремя вы мне встретились. Вчера мы рассматривали ваше письмо о строительстве в Сухом Корбулаке экспериментального поселка. На бюро принято решение строить его у вас. Получите соответствующие документы – не тяните, начинайте строить.


– Ой спасибо! – вспыхнула Настя. – Прямо и не знаю, как вас отблагодарить.


Он улыбнулся понимающе, на крыльце попрощался с ней, сел в поджидавшую у ступенек машину. Настя с минуту обрадовано смотрела вслед, улыбаясь свалившемуся на нее неожиданному счастью.


– Никак, кончились, баба, твои напасти, – удивилась она, спускаясь по ступеням широкого крыльца и направляясь в гостиницу.


                Глава 14


Настя давно собиралась съездить в Поповку, маленькую деревушку, входившую в состав колхоза, посмотреть тамошние луга. Близился сенокос, и надо было договориться с поповскими стариками и старухами о постое для обещанных в обкоме комсомола молодых рабочих.


Она собиралась выехать с утра, да не получилось – подзадержалась в правлении. Ольга отпросилась по предсвадебным делам, а Настя немного