Боль

«Человек и боль – две части единого целого, название которому: жизнь…» – Эта фраза ненасытной пиявкой присосалась к моему мозгу с тех пор, как ее прошептала сержант…
Помню, тогда был простой рабочий день. Ничего необычного. Первое солнце принялось топить свое ярко-голубое тело в бесконечности горизонта. Второе – было еще в зените. Его лучи лениво растекались по гладким панцирям рабочих, по гряде близлежащих скал и разбрызгивалось по ровным прямоугольникам уратовых плантаций. И эта небрежная, пестрящая свежестью цветомасса зенитного светила смешивалась с понурым, увядающим маслом заката. В такие моменты самое время подумать о близких… да, когда-то они у меня были… ветра не было, как и всегда. На Тароне ветер – большая редкость.
Сержант со своим отрядом находилась в полумиле от нас. Ничто не предвещало беды. Рабочие делали свое дело. Патрульные докладывали въевшиеся в печенки наблюдения. Сектор чист. Все спокойно. Продолжаем наблюдение. Эта монотонность, обыденность, сухость и бесполезность нашей работы сводили меня с ума. И как раз на этих унылых мыслях прогремел чудовищной силы взрыв. Вопли, обреченные крики, предсмертный визг и хрип… мы устремились к отряду сержанта. Но что мы могли уже сделать? Некоторые были еще живы, но осколки повредили их скафандры. Медленно, но верно смертоносный для человека атмосферный газ планеты забирался в их легкие. Разъедал легочные альвеолы с ненасытностью маленького мальчика, в руки которого попал пузырчатый целлофан. Вот тоненькие пальчики давят на заполненные воздухом пузырьки. Хлоп. Один, второй, третий… все они лопаются, никогда больше им не набрать в себя новый воздух. Вдоволь наигравшись, мальчик уходит в свою комнату. Там его ждет мягкая постель и добродушная мама, уже держащая в руках очередную ночную сказку про пиратов. Именно про пиратов, принцесс и доблестных мореплавателей сынок любит слушать больше всего. А за его еще неокрепшей спиной остается выжатый как лимон целлофановый пакет с полопанными пузырьками. А кому он нужен, без этих пузырьков? Им уже не обернуть любимый КПК перед поездкой в детский лагерь. Дочитав сказку, мама выкинет его в мусорное ведро… и мальчик больше никогда о нем не вспомнит… изъеденные смертоносным воздухом легкие никогда не смогут дышать. Мы ничего не могли поделать. При всем невероятно высоком уровне нашей медицины, они были обречены… я стоял над сержантом. Жизнь медленно вытекала из нее. Вспухшие, покрасневшие глаза отрешенным взглядом упирались то ли в меня, то ли куда-то сквозь… и тогда она прохрипела свои последние слова, лазерной винтовкой выжженные на коре моего головного мозга.
Из ее отряда не выжил никто…
Эти рабочие! Эти подлые твари! Таронцы – скользкие, уродливые головоногие! Даже после того, как мы спалили все их города, как мы заковали их в силовые оковы рабства, они все равно осмеливаются выкидывать свои подлые штучки!
Один тарон-смертник наглотался взрывчатой массы и подошел к отряду сержанта. Они заплатили за это. Мой взвод первым выступил бичом возмездия. Мы утопили в вонючей, густой белесой жиже их же крови всех рабочих, что были в радиусе мили. Горите, полоумные чудовища, мрите как мухи, попавшие под стекло работающего прожектора!
Месть…
Таронцы не чувствуют боли. Так заверяют нас ученые. И от этого я не испытываю к ним сострадания. Это помогает убивать… все их вопли и содрогания в предсмертных агониях – лишь результат сложных электрохимических процессов в их многослойной системе нервных узлов. Никогда не понимал, что это значит. Мой удел: не размышлять, а выполнять приказы. Да я особо и не горю желанием погружаться в эти сложности. Хотя, один лейтенант-умник из соседней роты как-то начал рассказывать, мол, нам промывают мозги в угоду экспансии землян на другие миры. Все завоеванные народы – не такие уж и чудовищные существа. Они тоже испытывают страх, любовь к своим детям и боль… все они способны испытывать боль… так оно или не так, но больше я с тем лейтенантом не виделся. Говорят, он погиб от рук повстанца, которого так яро защищал…
Сержант умерла. С ее последним вздохом во мне развеялись и без того немногочисленные остатки человечности. Моя душа стала черствей иссушенного пустыней колодца. Такая же бесконечно непроглядная и темная…
Я любил ее… хоть и не осмеливался признаться в этих чувствах. Так они и погибли во мне. Утонули в том пустом, растерзанном безжалостностью жизни колодце души. Все, что осталось от них, это слова, ни на секунду не покидающие мой рассудок: «Человек и боль – две части единого целого, название которому: жизнь…».