А он искал в любви полета, но...

По материалам романа И. Гончарова «Обрыв».
Составил Михаил Шульгин: Сочи, май 2025

1. Безропотная и кроткая любовь Наташи

Она полюбила молодого Райского, искателя страсти, какою-то ничем невозмутимою, ничего не боящеюся любовью, без слез, без страданий, как говорится "окунулась с головой".
       Она любила, ничего от него не требуя, ничего не желая; приняла друга, как он есть, и никогда не представляла себе, мог ли бы или должен ли бы он быть иным? бывает ли другая любовь, или все так любят, как она?
       С той минуты, как она полюбила, в глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он светился два года и светился еще теперь из ее умирающих глаз. Похолодевшие губы шептали свое неизменное “люблю”, рука повторяла привычную ласку.
       Наташа, когда ещё была здоровой, казалась веселой, но ни разу на лице у ней не блеснул таинственный луч затаенного, сдержанного упоения, никогда — потерянного, безумного взгляда, которым выговаривается пожирающее душу пламя. 
       У ней и в сердце, и в мысли не было упреков и слез, не срывались укоризны с языка. Она не подозревала, что можно сердиться, плакать, ревновать, желать, даже требовать чего-нибудь именем своих прав.
       Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде был не тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она проводит дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
       У ней было одно желание и право: любить. Она думала и верила, что так, а не иначе, надо любить и быть любимой и что весь мир так любит и любим.
       На отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она была кротко счастлива и полагала, что если его не было, то это так надо, это в порядке вещей.

 2. Готовность принятия смерти

        "Она и умирала с привязанностью, всё думая, что так надо, с любовью отходящий от нее да с кроткой и тихой молитвой. И смерть она принимало как должное".
         Умирала она частию от небрежного воспитания, от попавшей в ее организм наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, от того, наконец, что все эти “так надо” хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее стороны, а всё же ложились на слабую молодую грудь, подтачивая её - смиренное принятие.
         И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо!
         Она никогда не искала смысла той апатии, скуки и молчания, с которыми друг ее иногда смотрел на нее, не догадывалась об отжившей любви и не поняла бы никогда причин.

 3. Он искал в любви полета, но нашел скуку

Фантазия Райского, молодого помещика, требовала роскоши, денег, тревог. Покой усыплял фантазию — и жизнь его как будто останавливалась. А Наташа ничего этого не знала, не подозревала, какой змей гнездился в нем рядом с любовью.
        Он мечтал о страсти, о ее бесконечно-разнообразных видах, о всех сверкающих молниях, о всем зное сильной, пылкой, ревнивой любви, и тогда, когда они вошли в ее лето, в жаркую пору.
        Нередко он исчезал на месяцы и, возвращаясь, бывал встречаем опять той же улыбкой, тихим светом глаз, шепотом нежной, кроткой любви. Он был уверен, что встретит это всегда, долго наслаждался этой уверенностью, а потом в ней же нашел зерно скуки и начало разложения счастья.
        Он думал часто, сидя около нее, не слушая ее простодушного лепета, не отвечая на кроткие ласки: “Нет — это не та женщина, которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды, разольется по полям. Или, как огонь, осветит путь, вызовет силы. Где взять такую львицу? А этот ягненок нежно щиплет траву, обмахивается хвостом и жмется ко мне, как к матке… Нет, это растительная жизнь, не жизнь, а сон…”
         Обычно на её лепет и простенькие ласки отвечал зевотой и исчезал по неделям, по месяцам. Бывал или в студии художника, или в кабаках с друзьями. И когда её не стало он не винил себя, поскольку относился к ней с вниманием, помогал деньгами и только лишь пренебрегал и не ценил её чувствами — других оскорблений не видел.

4. Бедная Наташа

Сидя у её смертного одра, он мысленно читал историю Наташи и своей любви, и когда вся история тихо развилась и образ умирающей стал перед ним немым укором, он побледнел. Эта любовь на смертном одре жгла его, как раскаленное железо; каждую ласку принимал он с рыданием, как сорванный с могилы цветок.
        “Смерть! Боже, дай ей жизнь и счастье и возьми у меня всё!” — вопила в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам клал голову на плаху и кричал: “Я преступник!.. если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я такое, Боже мой!   Ужели я…”
        Он опять приникал лицом к ее подушке и мысленно молил не умирать, творил обеты счастья до самопожертвования. “Поздно! Поздно!” — говорило ему отчаяние и ее трудные вздохи.

Сожаление

Райский, окончив чтение своего дневника, сидел несколько времени угрюмый, задумчивый.
      «Бледен этот очерк! — сказал он про себя, — так теперь не пишут. Эта наивность достойна эпохи “Бедной Лизы” Карамзина (как и у героинь Достоевского: Бедные люди, Униженные и оскорбленные).
      И портрет её (он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалеванный эскиз. Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он наконец к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то и другое!» — заключил он.