Часть 14. Вёдро. Гроза

Часть первая. Вёдро.

- Сенька и Гаврилыч. Вам сегодня наряд в Морошково, на отвод лесных культур под прореживание, - объявил лесничий на утренней планёрке.
- Это куда же? – поинтересовался Гаврилыч.
- А за газопровод, - отозвался лесной начальник, - помнишь лет двадцать, двадцать пять назад там еловую посадку закладывали?
- А как же не помнить – помню. Ты тогда ещё в коротких штанишках бегал, - сняв кепку и почесав лысину на макушке, ответил Гаврилыч.
При этих словах лесные люмпены закатились дружным смехом.
- Цыц! – прикрикнул конюх, - эту посадку и мой старый коняга-трудяга Орлик помнит. Ить последняя деляна, которую под лошадь закладывали. Апосля неё уж пердячим паром, под меч Колесова.
- Кстати, Григорьич, иди запрягай Ромку в телегу, - дал указание конюху лесничий, - таксистом сегодня поработаешь.
…
- Вёдро. Утро ещё, а уже вёдро, - утирая лицо носовым платком произнёс Гаврилыч, - кабы гроза к обеду не приключилась.
- Не мудрено, наверняка случится, - отозвался конюх Григорьич, - вона и касатки по примете перед дождёй у самой земли лётают. А от чего так? А, Сенька? Какое объяснение этому явленью?
При этих словах Гаврилыч засопел в старческой полудрёме.
- Да здесь всё просто, - взялся объяснять Сенька, - атмосферное давление перед дождём, особенно перед грозовым ливнем, понижается. И всякая мошкара ближе к земле прижимается. Вот и ласточки в охоте за ней над самой землёй носятся.
- А когда в высях поднебесных и стрижи и ластовки кружат?
- Тогда давление высокое и дождя не жди, - продолжил объяснение Сенька, - ну вы будто в школе не учились.
- Война была для нас школой, - вздохнув, произнёс Григорьич, - многое что в школе проходили война из мозгов вышибла… А что же эти козявки летучие на такой высоте обитаются?
- Ну а как ты думаешь? Ласточки да стрижи ради удовольствия в небесах носятся? Им потомство выкармливать надо.
- А что же иные птахи так высоко клюв букашками не набивают, - продолжил любопытствовать старый конюх.
- У каждой птахи своё меню, - встрял в разговор лесник Гаврилыч, - и способность к полёту разная. Вот возьми воробья. Тот порхает и не высоко и недалёко. Больше сорока метров пролететь не могёть – упадёть замертво.
- О! Заяц из дремоты выпрыгнул! – поддел лесника конюх, - ты ж только что своей сопелкой подхрюкивал.
- Я ж говорю, вёдро. Вот и прикумарился малость. А тебе всё неймётся. Завсегда меня подкеросинить наровишь. Смотрикся сам не удрыхнись, а то я гляжу уж носом клевать начал.
- Хрррр, - услышали старики басовитый храп Сеньки.
- Вишь и молодого вёдро в сон сморило.
Ромашка в полудрёме, не спеша, тащила за собой поскрипывающую телегу.
Конюх, держа в одной руке вожжи, а в другой погасшую козью ножку снова клюнул носом.
…
- Вёдро, - произнёс дед, отставив косу, чтобы утереть кепкой лицо и шею, - время утрешнее, а уже так вёдро. Вовка! Шабаш! – пошли домой. Успеть бы до грозы, а то гроза в скорости будя, да не дай Бог молонья с небес в голову ударит.
- Ага, - отозвался внук Вовка и подняв кверху косу, да прислонив к плечу окосье, развернулся в сторону села.
- Шевели колёсиками, да косу опусти, не задирай кверьху, как трёхлинейку на параде, а то молонью поймаш.
- Какая молонья, дедунь? На небе ещё ни одной тучки нет.
- Сейчас нет, да в миг чернота налетит. Вона, слышь далече за лесом гул раздаётся, уж летит страсть Господня, прибавим шагу, Вовка, прибавим шагу.
Вскоре косари приблизились к копнам скошенного сена.
Гул усилился.
- Вёдро. Дышать тяжко, не бегунок я стал, не бегунок.
Дед остановился и опёрся на поднятую вверх косу.
- Странный гул, не тот, что перед грозой по над лесом штормовой ветрюгой черноту небесную с грозой и ливнем несёт. Не тот.
Взгляд деда устремился к лесу, от которого всё ближе и ближе раздавался зловещий гул. Поднялся ветер и погнал несобранную в копны, полуобсушенную траву. Закрутил, завертел её по-над полем. А вот и чернота грозовая с лесной стороны мчится. Но гул не тот, какой-то моторный гул. И вдруг из предгрозовой черни вырвалась армада немецких мессеров.
- Случилось… война… вона вёдро с грозой какую беду принесло! Вовка! Бросай косу – бегом, бегом беги до первой копёжки, да прячься, прячься в неё, живо! Я уж не добегу, тяжко мне.
Дед стоял, опершись о косу. И глядел вперёд. Вперёд, в лицо своей неминуемой гибели.
- Успел, внучок, успел… Господи, спаси и сохрани пацана.
Вовка схоронился в копне, но разворошил маленькое окошко, через которое видел своего деда. А, тот откинув в сторону косу, перекрестившись, произнёс свою последнюю молитву:
«Спаси и сохрани, Господи, внучка моего».
Пулемётная очередь «мессера» подкосила деда на колени.
«Господи! В руки твоя отдаю душу свою грешную. Не отринь идущего к тебе». На этих словах, с последним вздохом Вовкин дед упал лицом в землю…
- Дедуня! – заорал с надрывом схоронившийся в копёжке Вовка.
…
-  А! – вскрикнул в дрёме конюх. И очнувшись, трижды перекрестился.
Сенька испуганно посмотрел на Григорьича.
- Ты чего, дядь Володь, ты чего?!
- Ай, привиделось в старческой дремоте…
- Григорьич, а ты чёйта в телегу вёдра закинул? – задался вопросом Сеня.
- Да так, может с маслятками подвезёт. Ихня время сегодня. Самая пора.
При въезде на широкую просеку, под которой залегал магистральный газопровод, повеял лёгкий ветерок. Ромашка с облегчением вздохнула – под тем освежающим ветерком исчезли овода и слепни. Просека та как коридор, как труба меж двух стен морошковского леса. От того и ветерок гуляет. Спаситель не только от кровопийц летучих, но и вёдреной духоты.
Лес молчал по обе стороны просеки. Будто тоже пребывал в предгрозовой дремоте.
- В цвету трава косить пора! – возгласил конюх, глядя на густой травостой, что покрывал собой этот коридор газопроводной просеки.
- Но не та, трава, не та, - продолжил свой монолог Григорьчич, - вона зверобою сколько в ней. А это дело не гожее для скотины. От того и зовётся так, что зверя бьёт. А вот человеку при многих болячках в подмогу будя.
Сенька фыркнул от ударившего в нос резкого, горького запаха полыни:
- Фу, вонючка какая!
- Ага, для скотины она тожа не гожа. От ейной горечи и молоко у коровы горьким будя.
И вдруг Сенька услышал любимый им запах липового цвета. И перед взором его явилась огромная, величественная липа. Вся могучая крона её была в цвету.
Ромашка остановилась напротив этого величья природы. Григорьич хотел было понукнуть лошадь, но Сеня, тронув конюха за плечо, кивнул в сторону липы и шёпотом промолвил: «Дядь Володь, не спеши, глянь красота какая! Вся могучая крона светится словно солнце…Вот посмотри и послушай:
Какое сложное явленье – дерево.
Вглядитесь! В каждом – облик утомлённый
Ему на долю стало древнее:
Оно глотает солнце как лимоны…»
- Идикся… Сам придумал?
- Да куда мне такое придумать. Поэт придумал. Илья Сельвинский. Как там дальше-то. Мммм…
В нём жизни вековое волшебство
В нём бьются воды, что волны покрепче.
Оно шумит, шуршит и что-то шепчет.
И хочет, чтобы поняли его.
Оно страдает молча… Я прочёл
В его морщинах горести нежданные…
Стул деревянен. Деревянен стол.
Но дерево… - оно не деревянное.

Часть вторая. Гроза.

…Напротив липы Ромашка остановилась.
- Эй, милая! Уснула что ли?
Конюх хотел было поддать Ромке по задку, но Сенька остановил его:
- Погоди, Григорьич! Дай липовым ароматом насладится.
Постояв минут три, Ромашка двинулась дальше. Сенька, свесив с телеги ноги, любовался разнотравьем, что заполонило собой просеку газопровода.
Среди ежи, тимофеевки, мятлика, овсяницы, золотились цветки пижмы, серебром светился цветущий тысячелистник, ближе к краю дороги подмигивали красными, малиновыми, розовыми, алыми огоньками часики – полевые гвоздики, свечками горели цветы люпина и кипрея. Жёлтыми копеечками светились на солнце цветки лютика – «куриной слепоты». В вёдренную погоду каждая травка источала свой неповторимый аромат. Для человеческого обоняния не все травки-муравки доступны своим запахом, но в «сборном оркестре» их ароматов дышать этим ассорти, что сливается в единый летний дух – превеликое удовольствие! Да ещё вот в прибавку и наслаждение от цветущей липы.
 - Тррр! – скомандовал Ромашке Григорьич, - приехали! Ромку здесь оставим. Здесь от слепней да оводов продувалово хорошее.
Сенька соскочил с телеги и заметил, что некоторые «часики» начали закрываться, так же как перед дождём закрываются цветки одуванчиков.
- Смотри-ка, Григорьич, часики стали схлопываться. Точно дождь нас накроет. Успеть бы дело сделать. А ведь на небе ни тучки, ни облачка.
- Да, - ответил конюх, - дождя не избежать, - так что давай по-шустрому делайте с Гаврилычем своё лесоводное дело, а я вот за маслятками по посадке побегаю.
В посадке еловых культур было невыносимо душно. Сенька в семи ручьях пота бегал по делянке так же как Гаврилыч-Заяц, делая затёски на деревьях. А ведь затёски надобно ставить не только на уровне груди, надо было ещё и поклоны отбивать, чтобы оставить вторую затёску внизу, у самой шейки корня. Маслят действительно было в достатке и Григорьич в охоте за грибами тоже отбивал земные поклоны.
Вдруг, нарушив предгрозовую тишину, загудел-зашумел ветер, да засвистел по остроконечным верхушкам елей.
Услышалось ржание Ромашки. Учуяв приближение ливня и грозы, лошадь шла по лесной просеке и ржаньем своим будто звала Григорьича и Сеньку.
Ветер внезапно стих и вдалеке послышались раскаты грома. Свинцовые и черные тучи в один миг оказались над лесом. В ельнике потемнело так, будто ночь опустилась на землю.
- Эх не успел, - с сожалением промолвил Сенька.
- А я успел! – за спиной Сеньки раздался голос конюха. Он стоял с большим пластиковым ведром, доверху наполненным мелкими маслятами.
- А Ромка-то к нам пришла! – появился рядом Гаврилыч, - скажи на милость, какое соображение животина имеет! Давайте-ка, братцы, ходу, ходу к телеге!
Через полминуты все были у телеги. Ромашка приветственно закивала головой. Упали первые крупные капли дождя.
- Сенька, скидавай сено под телегу, хотя б охапки две-три. Гаврилыч, подмогни телегу укрыть.
Конюх достал со дна телеги запрятанный брезент.
- А ты что думал? От дождя только машины укрывают? Я свой кабрилёт тоже берегу.
Сенька, завалившись на сено под телегой, прикрыл глаза и улыбнулся.
- Ты чойта мордашку сплющил? – вопросил его старый лесник.
- Да вспомнилось, как в детстве в кустах шалаши строили. Однажды вот так же дождь с грозой налетел. Мы скорей домой с улицы тикать. Да какое-там и до ближнего подъезда добежать не успели. Пришлось юркнуть в наш шалаш. Кое-где подкапывало конечно, но как из ведра не лилось. Шалаш был свеженький, не успел усохнуть. Он служил нам штабом, когда в войнушку играли.
- А мне вот тоже пришлось в отрочестве во время грозы в копёжке сена притаиться, - Григорьич тяжело вздохнул и добавил:
- Только в войнушку я тогда не играл. Война была настоящая…

***
- Дедуня! – заорал с надрывом схоронившийся в копёжке Вовка, - фашисты! Сволочи!
И в этот момент мощный разряд молнии, словно копьё Ильи-пророка, ударил в тот самолёт, что расстрелял Сенькиного деда.
Ударом молнии фрицу оторвало крыло и он, завалившись на бок, рухнул на землю и взорвался.
Последовали вторая, третья четвёртая молнии – они словно зенитки, только не с земли, а с выси небесной, стали лупить по стае мессеров. Еще пара самолётов оказались подбитыми.
- Ага! Вот вам, вот вам! Получите черти! – кричал Вовка, - а в школе всё толковали, что Бога нет, Бога нет. А вот дудки, враки – есть Бог, есть!
С того дня юный Вовка обрёл веру в Бога, в его силу, в его правду.