Далекие берега 6. Письма из Берлина

6. Письма из Берлина

Берлин — Тель-Авив, 1933–1935
Берлин, 18 марта 1933 года
Любимый брат Йосеф,

пишу тебе с тревогой, которая не покидает меня с того дня, как я узнала о поджоге Рейхстага. Ты, наверное, уже читал об этом в газетах. Берлин словно окутан дымом — не только настоящим, но и тем, что застилает умы наших соседей. Люди боятся говорить, боятся даже думать. Всё чаще я вижу повязки со свастикой, слышу крики «Хайль Гитлер» и чувствую, что город стал чужим.

Вчера Давид вернулся из школы в слезах — кто-то из одноклассников нарисовал на его парте звезду Давида и написал рядом «раус». Он не понял, что это значит, но у меня сжалось сердце. Я сказала ему, что это просто детская глупость. Мы оба знали, что это неправда.

Ты спрашивал, почему я не уехала с тобой. В 1929 году я не могла — мама болела, а я только начала работать в гимназии. И я верила, что Германия — наш дом. Я ошибалась.

Напиши, как у тебя дела. Ты здоров? Я слышала, что в Палестине много трудностей, но хотя бы там вы свободны.

Обнимаю. С надеждой,
твоя сестра Рут.

Тель-Авив, 2 апреля 1933 года
Рут, моя дорогая,

я прочитал твоё письмо под шум морского ветра, сидя за тем самым деревянным столом, который мы вместе выбирали на рынке в Хайфе. Тогда ты сказала:

Вещь должна быть доброй, а не просто красивой, — улыбнулась ты.
Я вспоминаю об этом, когда сажусь за этот стол.

Мне тяжело думать о том, что ты осталась там. Да, я понимаю: ты была нужна маме, ты верила в Германию. Но теперь... Теперь я боюсь за тебя.

Ты спрашиваешь, как я. Мы строим. Не так, как пишут в газетах — всё трудно, всё через пот и споры. Мы на новом участке — строим бараки, копаем колодцы. Палестина — не земля обетованная, а земля камней и солнца. Но здесь дышится по-другому. Здесь я не боюсь говорить на иврите. Здесь я могу быть евреем.

Прошу тебя, уезжай. Продавай всё, что нужно. Приезжай хотя бы на время. Мы найдём угол, пусть и тесный. Ради Давида. Ради себя.

Обнимаю тебя и Давида.
Йосеф.

Берлин, 14 августа 1934 года
Дорогой Йосеф,

я знаю, что ты прав, и каждый раз, читая твои письма, я думаю: может быть, завтра? Но это «завтра» всё откладывается.

Я больше не преподаю. Меня уволили в мае. Сначала прикрывались благовидным предлогом — якобы реорганизацией, сокращением штата. Потом всё стало ясно. Нового учителя представили с речью о «новом немецком духе».

Я хожу по городу, как по кладбищу. Наш район опустел — семьи уезжают или исчезают. Беккерманов арестовали. За что? Говорят, его сын написал что-то в университетской газете.

Мы подали заявление на выезд. Всё идёт медленно. Бюрократия, справки, визы, подтверждения. Они делают всё, чтобы мы остались — нищими, запуганными, сломленными.

Давид часто спрашивает о тебе. Он растёт — высокий как отец. Ты бы гордился им. Он много читает, увлёкся Библией. Я спросила его, зачем, и он ответил:

Потому что там написано, как выжить, - сказал он.

Береги себя. Пиши чаще.
Рут.

Тель-Авив, 30 сентября 1934 года
Рут, сестричка,

я читаю твои письма и сдерживаю слёзы, хотя знаю, что они ничего не изменят. Больно думать, что ты всё ещё там.

Ты пишешь, что подал документы. Это уже шаг вперёд. Здесь Хаим из Лейпцига ждал год, прежде чем ему разрешили уехать. Он говорил:

Им нужно не то, чтобы ты уехал, им нужно, чтобы ты исчез, — повторял он.

Ты говоришь, что Давид читает Библию. Я рад. Может, в нём будет сила, которая была у дедушки. Я всё думаю о детстве. Помнишь, как мы вырезали из бумаги пальмы, а ты всегда говорила:

Они у тебя падают, будто умирают от жары, - смеялась ты.

А теперь я сам среди пальм. Они не умирают, но растут криво как судьба.

Я договорился с человеком из Хаганы — если приедешь, он поможет тебе устроиться. Не бойся. Тебя здесь ждут.

Пиши. Каждый день жду почтальона.
Йосеф.

Берлин, 5 марта 1935 года
Йосеф, дорогой,

у нас новости — нам дали разрешение на выезд. Не верю, что это правда, но храню письмо как святыню. Остался месяц, чтобы всё собрать. Почти всё продали. Оставили только фотографии — мамины, папины, твои.

Вчера Давид спросил:

— Мы уезжаем навсегда? — спросил он.
Я не знала, что ответить. Я сказала:

Мы уезжаем домой, - ответила я.

Мне страшно. Но ещё страшнее оставаться. Люди шепчутся, что готовится новый закон: евреям запретят работать, жить, жениться. Это не слухи. Это Германия.

Йосеф, жди нас. Мы приедем. Если только… если только ничего не случится.

Обнимаю крепко.
Рут.

Тель-Авив, 18 марта 1935 года
Рут!

Я не могу передать, что я чувствую. Я закричал от радости, когда прочитал, что вы едете. Я шёл по улице и сказал первому встречному:

Моя сестра едет из Берлина! - воскликнул я.

Он не понял, кто я и о чём говорю, но улыбнулся. Мне этого было достаточно.

Я всё готовлю. Нашёл комнату. Давиду будет тесно, но он справится. Устроим ему праздник.

Не бойся. Вы дома. Уже почти.
Йосеф


Часть 2

Берлин — Тель-Авив, 1936–1939
Берлин, 7 сентября 1936 года

Йосеф, любимый брат,

я пишу тебе в надежде, что, может быть, ты получишь это письмо раньше, чем я снова что-то переживу. Вчера были облавы на еврейские магазины, сегодня — на дома. Они стучатся в двери, а наши соседи, которые раньше здоровались с нами, теперь отводят глаза. Мы с Давидом сидим, как в темнице, и боимся открыть дверь. Иногда мне кажется, что мы не живём, а просто ждём, когда нас заберут.

Мы с Давидом пытались снова подать заявление на выезд, но сейчас это стало невозможно. Везде отказы, бюрократия стала ещё жёстче. Я всё время говорю себе, что должна быть сильной, но не знаю, как ещё держаться. Ты знаешь, как я всегда любила Берлин, как гордилась его историей. А теперь каждый его уголок кажется мне чужим. Я даже не могу выйти в парк — знаю, что на меня будут смотреть. А если я не надену повязку, мне скажут, что я «неправильная» еврейка. Что же это за мир?

Я не пишу тебе о том, что происходит с Давидом. Он не боится, но я вижу, как он растёт, как меняется. Он хочет верить, что всё будет хорошо. Но я не могу ему этого обещать.

Не знаю, что делать. Пожалуйста, напиши, как у тебя дела. Мы все так переживаем. Где ты сейчас? Как твоя жизнь в Палестине?

Рут.

Тель-Авив, 12 октября 1936 года

Рут, сестра,

Вчера, читая твоё письмо, я вдруг осознал, как много времени прошло с тех пор, как ты уехала. И как изменился этот мир. Я не знаю, что сказать, чтобы тебе стало легче. Мы здесь, в Палестине, строим и не знаем, как долго сможем продержаться. Иногда кажется, что сил уже не хватает на всё.

Ты говоришь, что Давид всё понимает. Это хорошо, но ты должна быть сильной ради него. Ты говоришь, что не можешь ничего ему обещать. Я понимаю. Но знай, что тебя ждут здесь. Ты и Давид не одни. Я буду ждать, я буду бороться за то, чтобы ты приехала.

Здесь всё так же тяжело, как и раньше. Мы ждём чего-то великого и страшного. Хагада, что ли, повторяется — мы спасаемся, как можем. Но я не знаю, сколько продлится этот мир. Мне кажется, чем больше я пишу, тем меньше понимаю, что будет завтра.

Я не скажу тебе, что будет с нами. Но ты и Давид должны приехать. Здесь небезопасно, но хотя бы есть возможность жить.

Жду вас. Пишите.

Йосеф.

Берлин, 21 февраля 1937 года

Йосеф,

Когда ты говоришь, что «здесь вас ждут», мне становится немного легче, но я всё равно не знаю, что делать. Мы снова подали заявление на выезд, но мне кажется, что это просто игра — игра, в которой мы проигрываем. Сегодня мы снова сидели дома, и я думала, что было бы, если бы я вернулась. Но потом я подумала: а что будет с Давидом, если я уеду одна? Я не могу оставить его здесь. Слишком много детей уже пропало.

Вчера в нашем доме были люди из партии. Они кого-то искали. Я не знаю, кого, но они всё равно осматривали нас, задавали вопросы. Везде эти страшные глаза. Я думала, что они заберут меня, но всё обошлось. Я никому не сказала, что чувствую. Давид попросил меня не волноваться. Он говорит, что хочет стать врачом и спасать людей.

– Как он может быть таким уверенным? – спрашиваю себя.

Я не могу постоянно скрывать этот ужас в себе. Я обещала тебе, что приеду, но всё откладывается. И я боюсь, что у нас не хватит времени.

Я всё равно буду надеяться. Ты прав, я должна быть сильной.

Рут.

Тель-Авив, 10 марта 1937 года

Рут,

я чувствую, что ты больше не можешь ждать. Я не могу молчать. Ты должна уехать. Это не просто угроза, это реальность. Те, кто уехал, сейчас переживают, что им не хватило времени. Ты не можешь упустить свой шанс.

Я обещаю, что ты и Давид не будете здесь одни. Мы найдём для вас место, будем помогать, если понадобится. Но ты должна действовать, пока не стало слишком поздно.

С каждым днём я всё больше понимаю: ситуация ухудшается. Я слышу по радио, что что-то готовится. Что-то ужасное. Не могу представить, что будет завтра. Но ты, по крайней мере, сможешь уехать. Я буду ждать, даже если это займёт месяцы.

Не забывай - мы с тобой.

Йосеф.

Берлин, 19 июня 1938 года

Йосеф,

Сегодня мне сказали, что из страны можно уехать, но только с определёнными ограничениями. Я прочитала документы, и у меня сжалось сердце. Это не будет лёгким побегом. Мы не сможем взять с собой ничего, что имеет хоть какую-то ценность. Мы должны оставить всё, что могли бы продать, чтобы нас не обвинили в «преступлении».

Я подала заявление на выезд. Вдруг они меня не выпустят? Как это будет? Я живу в страхе, что нас всё-таки не отпустят. Но я больше не могу тянуть.

Не могу сказать, что я чувствую. Много вопросов, на которые нет ответов.

Рут.

Тель-Авив, 23 июля 1938 года

Рут,

ты не можешь продолжать бояться, ты должна действовать. Иначе мы все будем потеряны. С каждым письмом я всё больше переживаю, что ты просто стоишь на месте. Здесь все ждут.

Не жди, а действуй. Я думаю, если ты начнёшь всё организовывать прямо сейчас, мы сможем быть вместе уже в следующем месяце.

Йосеф.


Часть 3
 
Берлин - Тель-Авив, 1939–1941

Берлин, 17 октября 1939 года

Йосеф, брат мой,

я пишу тебе, пока ещё могу. Мне сказали, что мы должны покинуть дом - нас исключили из списка, который был утверждён для выезда. Я не могу понять, что происходит, но мне стало ясно одно: выезд для нас - не реальность. Ты всегда говорил, что мы должны действовать быстро, но теперь я понимаю, что слишком поздно. Они не хотят нас видеть в этом мире.

Я почти уверена, что не смогу забрать Давида с собой. Он стал всё более замкнутым. Как только он об этом узнал, его лицо стало каким-то чужим, а я… Я не знаю, что сказать ему. Он всё меньше спрашивает о тебе, потому что уже осознал, что не будет уезжать. Его глаза полны страха.

Я всё ещё надеюсь, что смогу что-то изменить, но с каждым днём это становится невозможным. Я так боюсь, что не успею попасть к тебе, что не успею увидеть тебя больше.

Пожалуйста, напиши мне, что ты думаешь. Что мне делать? Я чувствую, как земля уходит из-под ног. Это всё так страшно.

С любовью, 
Рут.


Тель-Авив, 25 октября 1939 года

Рут,

я не могу прочитать твоё письмо до конца, потому что слёзы закрывают мне глаза. Ты говоришь, что не можешь уехать. Ты говоришь, что мы не встретимся. Но я всё равно надеюсь, что ты приедешь. Что мы будем вместе. Я здесь для тебя, я жду тебя.

Ты говоришь, что Давид стал другим. Ты говоришь, что он боится. Я не знаю, что бы я сделал на твоём месте. Наверное, чувствовал бы то же самое. Ты права: вы должны уехать. Мы здесь всё готовим, чтобы тебя встретить. Не думай, что это невозможно.

Не думай, что всё потеряно. Ты и Давид не одиноки. Мы всё сделаем, чтобы помочь.

Йосеф.


Берлин, 10 ноября 1939 года

Йосеф,

я только что узнала, что начались массовые аресты. По улицам ходят люди в военной форме и забирают всех, кто может показаться им «подозрительным». Уже были в нашем доме. Они разорвали вещи, вырвали страницы из книг, которые мы читали. Это было как в кошмаре. Давид испугался и спрятался под столом, а я не могла ничего сделать, только молиться.

Я понимаю, что у нас больше нет времени. Я уже не могу ждать, когда разрешат выезд. Вчера с нами разговаривали люди, приехавшие из других городов, и они говорили, что в Германии всё хуже. Никакие визы не спасают, никакие документы. Они издеваются над нами, и я не могу оставаться здесь. Это уже не жизнь.

Я решила - если смогу, увезу Давида. Мы будем искать выходы через третьи страны, но я не знаю, сколько времени у нас есть.

Будьте с нами, если это возможно.

Рут.



Тель-Авив, 16 ноября 1939 года

Рут,

я всё читаю твои письма, и в каждом слове чувствую, как ты приближаешься к тому моменту, когда примешь решение. Ты права, время уходит. Ты должна действовать сейчас. Я понимаю, что ты боишься, но знай, что с каждым шагом ты становишься ближе. Мы с Давидом будем здесь. Он будет в безопасности. Ты можешь верить в это.

Я всё устраиваю. Как только ты приедешь, мы найдём для вас место. Не сдавайся. И знай - я тебя очень люблю. Твоя жизнь будет в твоих руках. Мы не можем просто сидеть и ждать. Ты не одна, Рут. Мы рядом.

Йосеф.

 

Берлин, 3 декабря 1939 года

Йосеф, брат мой,

я пишу тебе, сидя на полу в нашей квартире. Мы с Давидом собрались. Нас не отпустят, но мы найдём путь. Давид не понимает, почему мы не уезжаем, но я объяснила ему, что не можем уйти, потому что они нас ждут. Мы не будем ждать.

Я боюсь, что это может быть наше последнее письмо. Но я пишу тебе, потому что хочу, чтобы ты знал - я всегда думала о тебе. Я не могу продолжать жить в этом месте. Я готова найти выход.

Ты был для меня опорой. Будь уверен, что я буду бороться. За нас. За всех нас.

С любовью, 
Рут.



Тель-Авив, 15 декабря 1939 года

Рут,

я не могу поверить в то, что ты пишешь. Но я обещаю тебе, что ты не одна. Я буду с тобой. Здесь тебя ждут. Пожалуйста, не думай, что ты потеряла всё. Ты не одна в этом мире. Мы сделаем всё, чтобы встретиться.

Будь сильной, сестра. Мы вместе.

Йосеф.

-

Эпилог

Это было последнее письмо. Больше от Рут и Давида не приходило вестей.

Позднее он узнал, что их имён не было в списках тех, кому удалось выехать. Никто из соседей не смог точно сказать, когда они исчезли. Кто-то говорил - зимой, кто-то - весной. Время в те годы сливалось в сплошную тень.

Тысячи семей, как их, были разорваны войной, страхом, равнодушием и невозможностью выбора. Миллионы голосов замолчали, не успев быть услышанными. Письма, уцелевшие в ящиках, стали единственным, что осталось от тех, кто ушёл - без могил, без следа, но не без памяти.

Забыть - значит простить. А мы не имеем права забывать.