Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 10. 5

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 10.5. О Бартеневе П.И. по свидетельствам из других источников


Соколов Вадим Дмитриевич – журналист.

Филин Михаил Дмитриевич (1954-2016) – историк, писатель.

Скрынников Руслан Григорьевич (1931-2009) – историк.

Стеценко Евгений Григорьевич – пушкиновед.

Суворин Алексей Сергеевич (1834-1912) – журналист, издатель.

Удовик Вячеслав Афансьевич (1924-2014) – писатель.



Соколов В.Д. «Рядом с Пушкиным. Портреты кистью и пером» в 2-х томах. «Тверская, 13», М., 1998 г., стр. 505-506:

     В центре Москвы, в четырёхстах метрах от Красной площади, на углу Мясницкой и Фуркасовского переулка, стоит старинный усадебный дом, хозяин которого принимал у себя Пушкина. Когда-то особняк с большими сверкающими окнами, с пышным парадным крыльцом и полукруглым въездом неплохо смотрелся, но теперь, в окружении многоэтажных домов, выросших со всех сторон и не оставивших следа от раскинувшегося за ним до самой Малой Лубянки сада, совсем потерялся. Но не забылся.
     В тридцатых годах пушкинского века его владельцем стал человек замечательный, известный всей старой столице – Александр Дмитриевич Чертков. Один из организаторов московского ополчения в 1812 году, он прошёл с русскими войсками по дорогам Европы, участвовал в жестоких сражениях под Дрезденом, Кульмом, Лейпцигом и через десять лет вышел в отставку в чине полковника, кавалером нескольких орденов. Но знаменит он был не только своим прошлым, а своими глубокими познаниями русской истории.
     А между прочим, Александр Дмитриевич ни университетов, ни пансионов, ни даже гимназий не кончал. Знания он взял из книг. Уехав в двадцать втором за границу, Чертков начал изучать историю Австрии, Швейцарии и Италии, но, вернувшись в Россию, вдруг увлёкся естественными науками. Но ненадолго. Главным интересом его жизни стала история Отечества и нумизматика. И книги, книги, книги. К 1858 году, когда Александр Дмитриевич умер, в его библиотеке насчитывалось 13 500 названий, 21 350 томов, он собрал сотни рукописей, отличную коллекцию русских монет. Последние, видимо, не произвели на Пушкина впечатления, зато чёрную зависть поэт испытал в мае тридцать шестого, когда осматривал в особняке на Мясницкой богатейшую библиотеку, состоявшую преимущественно из книг по русской истории.
     Судьба чертковской библиотеки в отличие от книжных собраний, распроданных частями после смерти владельцев, а то и вовсе разграбленных в годы революции и гражданской войны, оказалась счастливой. Сначала, по завещанию Александра Дмитриевича, она стала публичной, а в восьмидесятых годах, когда был открыт Государственный исторический музей, поступила туда и до сих пор цела, служит уже которому поколению учёных-историков.
     С домом на Мясницкой связана и судьба одного из лучших отечественных исторических журналов – «Русского архива». В 1859 году сын Черткова пригласил заведовать отцовской библиотекой молодого, но уже известного историка Петра Ивановича Бартенева, того самого, что успел записать воспоминания целого ряда пушкинских современников о поэте. Обломок древнего, но обедневшего дворянского рода, он очень скоро понял, какие рукописные богатства собраны Чертковым, и через четыре года с разрешения наследника Александра Дмитриевича начал издавать эти документы в своём журнале. Редакция «Русского архива» долгие годы находилась в чертковском доме.


Филин М.Д. «О Пушкине и окрест поэта. Из архивных изысканий». «ТЕРРА», М., 1997 г., стр. 246-252:

     Выше было довольно скупо сказано о заслугах графа С.Д. Шереметева по части собирания и издания исторических документов. Среди опубликованных при непосредственном его сиятельства участии бумаг – немало пушкинских или же относящихся к пушкинской эпохе. Имя поэта с завидным постоянством упоминается и в дневниках графа.
     <…>
     Несомненный интерес представляют характеристики, данные графом С.Д. Шереметевым пушкинистам и тем лицам, кто участвовал вместе с ним в «пушкинском деле». Оценки автора дневника зачастую резки, и может возникнуть подозрение, что сиятельная особа была излишне высокомерна, страдала разлитием желчи. Но, во-первых, приговоры графа разнятся, и есть среди них весьма благожелательные. Кроме того, круг его знакомств был невероятно широк, и «непушкинские» знакомые опять-таки оценивались по-разному: симпатии перемежались с осуждениями. Так что логично предположить, что граф был честен, не пользовался интимными страницами для охулки современников; у него отсутствовала столь распространённая придворная спесь.
     Историк Н.П. Барсуков, по мнению владельца дневника, отличался тем, что «обижается на каждом шагу», «обижается при малейшем замечании»; ему свойственны «раздражительность» и «самопоклонение», он держит себя за «центр мироздания». Столь же нелестны отзывы графа об его брате Александре Платоновиче, тоже историке; здесь замечено «равнодушие» и «несочувствие», подчас даже «тупость», а в области политических воззрений А.П. Барсуков принадлежит к партии «конституционалистов по Высочайшему повелению». 
     Досталось и маститому пушкинисту К.Я. Гроту: «Был у меня К.Я. Грот. Нудный человек. Сидел долго», – сообщено 3 мая 1908 года.
     Зато реакция на приезд Б.Л. Модзалевского, в будущем одного из корифеев отечественного пушкиноведения, прямо противоположна: тот – «человек приятный и порядочный»; и далее: «Работал усердно. Много говорили о Пушкине, кот<орым> он увлечён». Аналогично котируется и П.Н. Шеффер: «Человек выдающийся по воспитанию и чувствам, воплощение порядочности и благонадёжности. Таких не много». Очень ценным сподвижником считался также И.С. Беляев – «прекрасный человек», «с ним легко и приятно».      
     Нетрудно заметить, что перечисленные учёные рассматриваются графом С.Д. Шереметевым с позиций человеческих добродетелей или пороков. Профессиональные качества пушкинистов под сомнение не ставится. Иначе и быть не могло: ведь с большинством из них проделано немало совместных успешных трудов. Шире толкуется личность Петра Ивановича Бартенева, известного всей России редактора-издателя «Русского Архива», фанатичного собирателя материалов о Пушкине и его времени.
     Однажды, 9 ноября 1910 года, тот величается «лукавым старцем». Позднее добавляется: «Всё тот же, но голова свежа». А в середине мая 1903 года в дневнике появляется редкий по выразительности портрет П.И. Бартенева. Запись сделана в одном из владений графа – Михайловском; она контрастирует с большинством свидетельств о пушкинисте: «Приезжал затем и Бартенев, постаревший, несколько умягчённый, но только поверхностно. Прожил три дня и вёл разговоры всё прежние, и неприглядное всплывало то и дело. С ним говорить трудно, а разговаривать совсем нельзя! Либо нужно его слушать, либо он задаёт практически для себя вопросы – но разговора нет, потому что его немногое интересует при ограниченности кругозора, всё более и более сжимающегося… Ни один сюжет разговора держаться не может, он, случайно или нет, то и дело перескакивает с одного на другое и не держится – словно избегая рассуждений по существу. Люди неопытные на это попадаются – потому что постоянно следить за этими перескоками невозможно, да и крайне утомительно и бесплодно. Это своего рода фортель и уловка – когда он затрудняется в ответе, он и прибегает к такому приёму… Я не раз делал с ним опыты, рассказывая для него, быть может, и новое. Он говорит: «В первый раз слышу!» Когда я повторял ему то же на след<ующий> год – получал тот же ответ; в третий – тот же. Это тогда, как сообщено ему не подходит и он в нём не нуждается. В общем, с ним тяжело и тяжелее прежнего. Грязные анекдоты, обличие сатира, бестактность, невозвышенность стремлений и чувств – всё те же, но сравнительно, конечно, тише. Годы немалые, а энергии ещё много, и в этом нельзя не отдать ему справедливости. Только после него всё им изданное придётся пересматривать, проверять и <…>* вместе в надлежащем виде всё того заслуживающее». И в дальнейшем граф С.Д. Шереметев многажды отзывался о П.И. Бартеневе в том же духе, но и не думал прерывать общения с создателем «Русского Архива»: очевидно, интересы дела, в том числе дела пушкинского, коему служили и тот и другой, брали верх над всеми прочими соображениями и «личностями».
*  Слово неразборчиво.


Скрынников Р.Г. «Дуэль Пушкина». «Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ», СПб., 1999 г., стр. 251-253:

     Письма князя Петра, написанные сразу после катастрофы, были полны раскаяния. Это чувство не покидало Вяземского и его жену до преклонных лет, порождая невольное стремление припомнить события, оправдывавшие легковерие. Свидетельством тому служит история некоей цепочки или креста, записанная П.И. Бартеневым со слов Вяземских.
     В черновике письма Бенкендорфу Жуковский перечислил последние распоряжения умирающего: Пушкин велел доктору Спасскому сжечь какую-то бумагу, а «Данзасу велел найти какой-то ящик и взять из него находившуюся там цепочку. Более никаких распоряжений он не делал и не был в состоянии делать»*. Перед нами наиболее ранее и не вызывающее сомнений сообщение. Жуковский писал именно о цепочке, которую он никак не мог перепутать с крестом («крестиком»).
     Прошло много лет, и Бартенев записал припоминания Вяземской о цепочке Пушкина в нескольких версиях. Согласно одной версии, поэт взял у Александрины сначала перстень с бирюзой, а потом цепочку. После дуэли умирающий поручил Вяземской возвратить владелице её цепочку, но «непременно без свидетелей». Когда княгиня при передаче цепочки сказала об этом, та вспыхнула и сказала: «Не понимаю, отчего это!» Согласно второй версии, Вяземская получила цепочку от Пушкина, когда на минуту осталась с ним наедине. В этом случае Бартенев забыл упомянуть о наказе вручить вещь Александрине без свидетелей. Александрина будто бы вся вспыхнула, принимая от Вяземской загробный подарок, что «возбудило в княгине подозрение»**. Поздние припоминания княгини подтвердили известие Жуковского о цепочке. Однако самая драматическая подробность её повествования – наказ передать цепочку наедине – является, по всей видимости, домыслом. Данзас не отходил от постели Пушкина, и умирающий передал цепочку ему, а не Вяземской. Никакой тайны из своего подарка поэт не делал.
     В публикации 1908 г. П.И. Бартенев привёл ещё одну версию рассказа Вяземской. На этот раз он упомянул о том, что умирающий Пушкин передал княгине нательный крест с цепочкой. Цепочка незаметно превратилась в крестик***.
     Спустя двадцать пять лет после смерти Вяземской П.И. Бартенев, достигший восьмидесяти лет, припоминал: «Что он (Пушкин) был связан с Александрой Николаевной, об этом положительно говорила мне княгиня Вера Фёдоровна»****. Вяземская делилась с Бартеневым своими подозрениями по поводу краски смущения на лице Александрины, и её слова были им своевременно записаны. Что касается главной улики» – крестика с цепочкой, о ней заговорили с большим опозданием. 
     Оживлению давней сплетни способствовали воспоминания Александры Ланской-Араповой, дочери Натальи Николаевны. По её словам, старушка няня, некогда нянчившая детей Пушкина, рассказала ей следующее. «Раз как-то Александра Николаевна (Гончарова – Р.С.) заметила пропажу шейного креста… Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь кровать Александра Сергеевича… нечаянно вытряхнул искомый предмет»*****. Фразеология рассказа («искомый предмет» и пр.) нисколько не похожа на речь неграмотной крестьянки из крепостных.
     Легенда получила завершение. Пушкин при друзьях передал цепочку Александрине. Цепочка превратилась в нательный крестик. Крестик не был передан Пушкиным Александрине через Данзаса или Вяземскую. Его якобы нашли в постели у поэта. Трагическая подробность превратилась в бульварную историю, не имеющую ничего общего с действительностью. Сочинение анекдотов о Пушкине оставалось модным занятием до начала XX века. Можно установить, что подтолкнуло падчерицу поэта к злобной выдумке.
     В 1887 г. в Петербурге была издана записка Трубецкого. Ссылаясь на слова Идалии Полетики и свои воспоминания, он писал о несомненной связи Пушкина с Александриной. Публикация стала известна Араповой, Бартеневу и пр. В своём «романе», изданном в 1907 г., Арапова прямо указала на то, что толки об отношениях поэта с Александриной уже проникли в печать******. Падчерица Пушкина подхватила сплетню, которую распространяли злейшие враги поэта.
     По утверждению Араповой, особый вес истории с крестиком придало свидетельство её матери. Беседуя со старшей дочерью о последних минутах её отца, Наталья Николаевна упомянула о том, что, «благословив детей и попрощавшись с близкими, он (Пушкин – Р.С.) ответил необъяснимым отказом на просьбу Александры Николаевны допустить и её к смертному одру»*******. Всё это плод фантазий Араповой. 28 января 1837 г. Тургенев писал из квартиры Пушкиных «Жена подле него. …Александра плачет, но ещё на ногах»********. 28 января, свидетельствовал Данзас, не отходивший от Пушкина, боли несколько уменьшились, «Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу Александру Николаевну Гончарову»*********. Сама Александрина вспоминала (в записи мужа): «После катастрофы Александра Николаевна видела Пушкина только раз, когда привела ему детей, которых он хотел видеть перед смертью»**********.
     <…>
     История с крестиком и постелью, повторенная бесчисленное количество раз, превратилось в обыденном сознании в некую улику, доказанный факт. Не пора ли очистить биографию Пушкина от фальшивых «улик» такого рода?
     Попытки опорочить Пушкина и его свояченицу носили злонамеренный характер. Если бы сплетни по поводу Александрины имели под собой почву, это неизбежно отразилось бы на отношении к ней Натали. Жизнь сестёр опровергла эту клевету. После катастрофы вдова выехала в имение матери с Александриной, а через два года взяла её с собой в Петербург. Там она жила с ней под одной кровлей и трогательно заботилась о ней. После брака с Ланским Наталья приютила сестру у себя. Характер Александрины стал невыносимым, но она оставалась в доме младшей сестры восемь лет, пока не вышла замуж за Фризенгофа. Свою дочь от Ланского Наталья Николаевна назвала Александрой, а Александрина свою дочь от Фризенгофа – Ташей (Натальей).
     * Щёголев П.Е. «Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы». «Книга», М., 1987 г., стр. 210.
     ** Бартенев П.И. «О Пушкине». «Советская Россия», М.,1992 г., стр. 384; Вересаев В.В. Пушкин в жизни», М., «Московский рабочий», 1984 г., стр. 595.
     *** Там же. П.И. Бартенев допускал несколько вольные пересказы ранее записанных известий. См.: «Русский архив», 1908 г., № 3. стр. 296; Вересаев В.В. Пушкин в жизни», М., «Московский рабочий», 1984 г., стр. 595.
     **** Щёголев П.Е. «Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы». «Книга», М., 1987 г., стр. 360.
     ***** Там же, стр. 362.
     ****** Там же, стр. 351, 361.
     ******* Там же, стр. 362.
     ******** «Пушкин и его современники», выпуск VI., СПб., 1908 г., стр. 2.
     ********* «Пушкин в воспоминаниях современников» (в 2-х томах). «Художественная литература», М., 1974 г., том 2, стр. 331.
     ********** Воспоминания А. Гончаровой-Фризенгоф в записи Фризенгофа. 1887 г. // Гроссман Л.П. «Цех пера. Статьи о литературе». «Федерация», М., 1930 г., стр. 265-267.


Стеценко Е.Г. «Просчёт барона Геккерна: анализ известных фактов, связанных с гибелью А.С. Пушкина». «Советская Кубань», Краснодар, 2011 г.:

     В 1856 году Россию покидает Николай Огарёв, он стремится в Англию, туда, где его приятель Александр Герцен на деньги английского правительства организовал так называемую русскую оппозиционную типографию и стал издавать с 1851 года свой «Колокол». Сразу же с приездом в Англию Н. Огарёва Герцен печатает пушкинское «Вольность» и «Деревню», и «Гавриидиаду» под авторством великого поэта. Но биографам известно, что к Огарёву пушкинское стихи попали через П.И. Бартенева – одного из первых биографов Пушкина.
(стр. 377)

     Дело в том, что П.И. Бартенев в течение полувека издавал журнал «Русский архив», где постоянно печатались материалы по истории России явно не на достойном уровне. Бартенев постоянно поддерживал связь с Герценом и Огарёвым, и многое из клеветнических статей «Колокола» имеет авторство Бартенева, за что он постоянно осуждался российской общественностью.
(стр. 468)


Суворин А.С. «Подделка «Русалки» Пушкина» // Суворин А.С. «Россия превыше всего». «Институт русской цивилизации», М., 2012 г., стр. 504-528, стр. 884:

          Письмо CCCLXVI

     Были два инженера, братья Зуевы. Один управлял Николаевской железной дорогой, а другой представил окончание пушкинской «Русалки». Г. Зуев рассказал, что в 1836 году у поэта Губера он, будучи 14-ти лет, слышал чтение всей «Русалки» и записал на память её вторую половину, которая ему особенно понравилась и которую Пушкин прочёл, по его просьбе, два раза. Эту «запись» г. Бартенев – прости ему, Господи! – напечатал, как некую драгоценность, а В.П. Буренин и другие критики весьма основательно усомнились в принадлежности этой вещи нашему великому поэту.
(стр. 504)

     Подделка «Русалки» Пушкина

     Впервые опубликовано: Новое время. 1900. № 8580. 16 января. С. 3-4; № 8581. 17 января. С. 2; № 8582. 18 января. С. 3; № 8584. 20 января. С. 3. Под общим заглавием: «Маленькие письма. CCCLXVI, CCCLXVII, CCCLXVIII, CCCLXIX». За подписью «А. Суворин». Печатается по тексту первой публикации.
     Всего разоблачению этой литературной мистификации А.С. Суворин посвятил девять «Маленьких писем». «Маленькие письма» А.С. Суворина и другие материалы, посвящённые подделке «Русалки» впоследствии были включены в издание – «Подделка «Русалки» Пушкина. Сборник статей и заметок П.И. Бартенева, В.П. Буренина, С. Долгова, П.А. Ефремова, а. К-ва, Ф.Е. Корша, Л-на, К. Медведецкого, Е. Пономарёва, А.С. Суворина, Н. У-ва, Б.Н. Чичерина, Н.Ч., С. Южакова, В.С. Якушина и других». Составил А.С. Суворин. СПб., 1900. 284 с.
(стр. 884)


Удовик В.А. «Воронцов» (ЖЗЛ). «Молодая гвардия», М., 2004 г., стр. 173:

     Многие исследователи считают, что М.С. Воронцову посвящено ещё несколько эпиграмм. В одной из них рассказывается о некоем лорде Мидасе с его непривлекательными качествами и низкими поступками. Однако в этой эпиграмме невозможно увидеть даже карикатурного портрета генерал-губернатора. А потому связывать её и другие эпиграммы с именем М.С. Воронцова, значит обвинить Пушкина в авторстве ещё нескольких поклепов на генерал-губернатора.
     Пушкин назвал эпиграммой на М.С. Воронцова лишь одну – ту, в которой граф объявляется полуневеждой, полугероем и полуподлецом. Известный историк и археограф П.И. Бартенев пишет, что в конце жизни Пушкин раскаялся в сочинении этой эпиграммы. Собирая материалы к биографии поэта, Бартенев встречался и беседовал с оставшимися в живых его друзьями и знакомыми. От кого-то из них он, видимо, и услышал об этом раскаянии. От кого – неизвестно. Но вполне очевидно, что по прошествии времени Пушкин не мог не признать, что, наговаривая на М.С. Воронцова, он унизил не его, а самого себя.