Оборотни

На севере России, в снегах, скрытых от глаз непосвященных, располагалась маленькая деревушка под названием Вяткин Лес.

Вяткин Лес не просто тонул в зиме — он гнил в ней. Деревня, задушенная петлёй из вековых сосен с обугленными стволами, прятала под снегом свои тайны. Местные знали: к утру сугробы иногда теплеют, а земля пульсирует, будто под ней бьётся чёрное сердце. Церковь святого Игнатия давно лишилась куполов. На их месте ржавела бензопила «Урал» — жертвенный алтарь, на котором каждое полнолуние оставляли отрубленные пальцы. Для молитв.

Саша, лесник с лицом, напоминающим разбитый фарфор, шёл по опушке, ворочая палкой замёрзшие лужи. Его сапоги скрипели не по-зимнему — будто давили сотни стеклянных глаз. Вчерашний капкан на рысь захлопнулся, но добыча оказалась… интереснее. В железных зубьях застыла человеческая кисть. Мужская. Средний палец украшало обручальное кольцо, а под кожей запястья виднелась татуировка: «Смерть — не выход. Выход — слева».

— Твой? — спросил Саша у ворона, сидевшего на плече полуразложившегося чучела медведя. Птица каркнула, указывая клювом на следы. Они уходили в чащу, но не просто в снег — вглубь, будто земля проваливалась под шагами.

Старуха Матрёна, живущая на краю деревни в избе, оклеенной шкурами собак, ждала его. Её крыльцо украшали фонари из консервных банок, где тлели… языки. Собственные. Она отрезала их себе в 1962-м, после встречи с Тем, Кто Ходит Без Тени.

— Твоя очередь, петушок, — выплюнула она в Сашу комок чёрной слизи. — Следы ведут не к могиле. Они ведут внутрь. — Её рука, больше похожая на высохший корень, указала на его грудь. — Там уже растёт коготь. Чувствуешь?

Саша почувствовал. Под рёбрами, там, где три дня назад появилась сыпь, что-то шевелилось. Он хотел закричать, но Матрёна сунула ему в рот палец — холодный, как лёд, и пахнущий формалином.

— Молчи. Они слышат твой страх.

Ночью вой начался ровно в 03:15. Не волчий — звук напоминал скрежет метала по кости, умноженный на сто. Саша, запертый в избе, прижался к окну, заклеенному скотчем из человеческой кожи (местный «оберег»). В лунном свете метались тени. Одна, огромная, с рваными плечами, волокла за собой тело. Белый пиджак. Брюки в полоску. Семён Ильич, учитель истории, который вчера смеялся над Сашей: «Твоя мать в психушке не просто так бьётся головой о стену. Она видела их лица!»

Утром Семёна нашли в колодце. Его кишки были выложены на краю воронкой, а во рту торчал дневник Саши. На последней странице, поверх детских каракулей о походе за грибами, кровью было выведено:

«Следующий. Ждём к ужину. P.S. Мама передаёт привет»

Рядом с телом валялась игрушка — волчонок из меха и проволоки. Внутри, при встряхивании, звенели зубы. Детские.

В избе Матрёны под половицей найден альбом с фото 1937 года: местные в масках из волчьих шкур танцуют вокруг горящей берёзы. На заднем плане — яма с костями, сложенными в слово «Прости». В пиджаке Семёна обнаружена карта леса с отметками. Крестики совпадают с местами, где пропадали дети. Последний — у реки, где лёд даже зимой покрыт узорами в виде спиралей ДНК. После убийства все часы в деревне остановились на 03:15. На стене амбара нарисован знак: три когтя, обвитые змеёй, а под ним подпись — «Смерть — это дверь. И она уже открыта».

— Зачем ты показала мне эти фото? — Саша сжимал в руках альбом Матрёны, где на последней странице была приклеена прядь седых волос с корнями.

Старуха, разводя костёр из книг в печи, усмехнулась: — Чтобы ты понял. Мы все — часть ритуала. Даже мой внук… — Она указала на чучело медведя в углу. Под мехом проглядывало человеческое лицо. — Его съели за то, что отказался сменить кожу.

Саша выбежал на улицу, где ветер нёс с реки запах горелого мяса. И услышал смех. Детский. Тот самый, что помнил из кошмаров после смерти отца.

— «Папа не ушёл, Саша. Он в нас», — прошептал ветер.

Когда он обернулся, в окне избы Матрёны мелькнула тень — огромная, с рваными ушами, прижавшая к стеклу лапу с отрубленным пальцем. На том самом, где должно быть кольцо.

Мельница стояла как гигантский труп, раздувшийся от газов разложения. Её лопасти, скованные льдом, торчали в небо, словно рёбра исполинского зверя. На нижних брёвнах — царапины. Не от ветра. От когтей. Саша знал: здесь в 78-м исчезла бригада геологов. Нашли только их сапоги, набитые берёзовой корой и… детскими молочными зубами.

Лиана ждала его у жернова. Не девушка — силуэт из дыма и теней, обёрнутый шкурой волка, с которого при жизни содрали кожу живьём. Шуба шевелилась, выпуская клубы пара. Её клык-кулон оказался человеческим ребром, заточенным в кинжал. Глаза — не обсидиан, а пустоты, в которых плавали крошечные черепа светлячков.

— Ты трогал мои следы, — её голос скрипел, как несмазанный шарнир в кукольном театре. — Знаешь, что бывает с любопытными?

Саша упёрся спиной в колесо. Лёд под ногами был исчерчен рунами: «Плоть — дверь. Боль — ключ». Топор в его руках покрылся инеем.

— Ты… одна из стаи? — он кивнул на мешок у её ног. Из дыры торчала рука Петьки, сжимавшая его школьный дневник.

Лиана рассмеялась, и из её рта выпали три моляра. Они зашипели на снегу, превратившись в жуков-скарабеев.

— «Стая» — для шавок. Я — матрица. — Она сорвала шубу. Её тело было сшито из лоскутов кожи: мужской, женской, детской. Швы пульсировали, как живые. — Твой прадед понял это, когда резал мою первую плоть. Он оставил в дневнике запись… — Она провела когтем по груди, и лоскут с надписью «Прости, Лиза» отвалился, открыв ребро. — «Она не умирает. Она… перерождается».

Саша попятился, наступив на что-то мягкое. Мозг Семёна Ильича, замороженный в блоке льда. Учитель всё ещё смотрел на него через кристаллы.

— Петька плакал, когда я выедала ему печень, — Лиана достала из-под кожи нож с костяной ручкой. На клинке гравировка: «Для лучшего ученика» — подарок Семёну от выпускников. — Он звал маму. Но мы улучшили его. — Она бросила Саше фотографию: Петька, прикованный цепями к алтарю в церкви. Его рот зашит волчьими сухожилиями, а из глазниц растут грибы-биолюминесценты.

Ветер донёс запах горелой плоти. Саша рванул к лесу, но Лиана оказалась быстрее. Она шла сквозь деревья, как сквозь дым. Её колыбельная резала сознание:

«Спи, дитя, не дыши глубже, Папа станет на ужин, Мамой стану я к полнолунию, Вырастешь — поймёшь, не дюже…»

За спиной хрустнули рёбра. Саша оглянулся: мешок с останками Петьки полз за ним, оставляя кровавый след. Из дырки вылезла голова Семёна и завыла:

— Она в тебе уже! Беги, пока не отросло!

Подо льдом у мельницы найдены 12 черепов. В каждом — дырка в темени, заполненная мёдом и личинками овода. На ноже Лианы при ближайшем рассмотрении виден микрошрифт: «Собственность НКВД. Эксперимент №666». В дневнике прадеда Саши (найден позже) описаны ритуалы «перерождения»: смешение крови оборотня с костным мозгом жертвы. Последняя запись: «Они назвали её Лианой. Но я знаю её настоящее имя — Лилит. Она не даёт умирать…».

Саша, споткнувшись о корень, упал в сугроб. Лиана нависла над ним, капая слюной, которая прожигала снег.

— Зачем показывать мне это? — он вытирал лицо, с которого слезала кожа. Под ней — чёрная шерсть.

— Потому что ты — семя, — она провела когтем по его животу, выпуская пар из кишечника. — Твой отец пытался убежать. Мы сделали из него… удобрение. — Она бросила ему в лицо горсть земли. В ней шевелились розовые черви с человеческими лицами. — Твоя очередь стать почвой для новых миров.

Она исчезла, оставив на снегу карту леса. Все тропы вели к деревне. К его дому. К матери, которая в психушке повторяла одно слово:

«Личинка».

Баня деда Якова пахла не берёзовым веником, а застарелым страхом. Стены, обитые кожей с татуировками «невинных», шептали. На гвозде висели «инструменты»:

Ножны из спинной кожи священника, убитого в 1917-м (на спине выжжен псалом: «Не бойся ночи — бойся того, что в ней дышит»). Чаша, выточенная из черепа ребёнка, наполненная чёрной субстанцией. При ближайшем рассмотрении — это не кровь. Это личинки, сплетённые в клубок и поедающие друг друга. Карта деревни, где вместо домов — могилы с датами смерти. На полях карандашом: «Они растут вниз. Скоро доберутся до ядра».

Дед Яков, чьё тело больше напоминало высохший гриб, приковал Сашу цепью к печке-каменке. Его пальцы, сросшиеся в подобие клешней, щёлкнули по дневнику: — Твой прадед был умнее. Знал, что договор — не сделка. Это петля на шее поколений. — Он плюнул на пол. Слюна прожгла дыру, откуда полезли белые черви с лицами младенцев. — Полнолуние — не срок. Это дверь. И они уже толпятся за ней.

Саша вырвался, сломав старику ключицу. Кости хрустели, как скорлупа орехов. В избе, за иконой с выколотыми глазами, он нашёл альбом. Фото 1942: немцы в мундирах висели на берёзах вниз головой. Их животы были вспороны, а из кишок выложена фраза: «Спасибо за подношение». Рядом — оборотни в гибридной форме: наполовину волчьи морды, наполовину лица красноармейцев. Среди них дед Яков, молодой, с когтями, проросшими из глазниц. На обороте записка: «Семья Шаманов. Не стрелять. Обеспечивают контроль над сектором ;».

Лиана ждала его у мельницы, сидя на камне, который оказался спрессованными костями. Перед ней лежало сердце Петьки, проращённое сосновыми иглами. Оно пульсировало, выплёвывая сгустки зелёной слизи.

— Пей, — она протянула чашу, внутри которой копошилось что-то с зубами. — Это не превратит тебя в зверя. Это напомнит, кем ты был до рождения.

Саша отшатнулся, но Лиана впилась когтем ему в горло. Из царапины пополз дым.

— Мамаша твоя в Архангельске не просто сумасшедшая. Она инкубатор, — её голос расслоился на десяток шёпотов. — Мы вшили в её матку яйцо в 93-м. Скоро вылупится братец. Хочешь посмотреть? — Она швырнула на снег полиэтиленовый пакет. Внутри плавало существо с лицом Саши и телом паука.

В чаше деда Якова найдены зубы с выгравированными цифрами — датами массовых исчезновений в деревне. Последний: 12.12.2023 (завтра). Фото в альбоме шевелятся. Немцы на снимке поворачивают головы, когда на них не смотрят. Сердце Петьки при попытке уничтожить его выкрикнуло на языке, который лингвисты позже идентифицируют как протославянский диалект IX века.

— Почему я? — Саша, сдирая с руки кожу, из-под которой проглядывала чёрная шерсть, прижался к мельнице.

Лиана, разрывая себе грудь, достала оттуда фото матери Саши. Женщина в смирительной рубашке держала новорождённого. Вместо пуповины — щупальце.

— Ты — не жертва. Ты — приглашение, — она прошипела, брызгая слюной, которая оставляла ожоги в виде рун. — Твой отец не сбежал. Его взяли на корм. А теперь очередь… — Она лизнула фото, оставив дыру в лице матери. — …семьи.

Внезапно сердце Петьки взорвалось, залив всё вокруг кислотой. Лиана исчезла, оставив на снегу следы, ведущие к дому Саши. На пороге он нашёл свою детскую распашонку. В пятне от молока угадывался силуэт — волчица с человечьим скелетом внутри.

Из леса донёсся рёв, похожий на скрежет тысячи ножей по кости. В нём угадывались слова:

«СМЕРТЬ — ЭТО ЛИЧИНКА. ЖИЗНЬ — КУКОЛКА. МЫ — ТЕ, КТО ВЫЛЕЗАЕТ ИЗ НЕЁ».

Превращение не было болью. Оно было разборкой тела на молекулы. Саша слышал, как ломаются кости, но это напоминало щелчки детского конструктора. Хуже было другое — воспоминания.

Каждый коготь, прораставший из пальцев, приносил видения:

Отец, прикованный цепями к алтарю в церкви. Лиана, сдирающая с него кожу полосками, как с апельсина. Дед Яков в 1943-м, подписывающий бумаги НКВД: «Объекты Шаманов подлежат утилизации после завершения экспериментов по регенерации тканей». Самого себя в возрасте пяти лет, роющего яму во дворе. То, что он закопал тогда, теперь шевелилось под снегом у мельницы…

Лиана снимала всё на камеру «Зенит» с объективом, обрамлённым детскими зубами. Плёнка шипела, плавясь от близости Сашиной трансформации.

— «Боль — не учитель, — прошипела она, засовывая ему в глотку клубок шерсти, пропитанный гноем. — Боль — это песня. И ты теперь хор».

Шерсть оказалась языком Петьки. Он зашевелился в пищеводе Саши, выкрикивая заклинание на языке, от которого трескались стёкла в домах.

Утром деревню разбудили крики. Не от ужаса — от восторга. На площади висел дед Яков. Его кишки свисали гирляндами, а в каждой петле, как в колыбели, лежал младенец из чёрного льда. На груди старика горела надпись: «Спасибо за ужин. P.S. Кости вернём к рассвету».

Саша, пряча когти в карманы (кожа на руках уже срасталась с тканью), целовал матерей, потерявших детей. Их слёзы пахли бензином.

— Ты спасёшь нас? — плакала жена кузнеца, суя ему в руки иконку с ликом святого, у которого вместо лица была воронка.

— Он уже спас, — прозвучало из тени. Лиана, облизывая леденец из стеклянного глаза Петьки, кивнула на колодец. Оттуда доносился плеск.

В чёрной воде плавали зародыши. Каждый — с лицом Саши.

Кишки деда Якова оказались исписаны микротекстом. При увеличении — отчёт НКВД 1945 года: «Объект „Лиана“ демонстрирует свойства бессмертия. Рекомендуем использовать в качестве биологического оружия. Побочный эффект: у подопытных начинают расти корни». Младенцы из чёрного льда таяли к полудню. В лужах оставались серебряные зубы с гравировкой: «Собственность Шаманов». Глаз Петьки в леденце Лианы — на самом деле капсула. Внутри свёрнутая фотография 2003 года: Саша в детстве, играющий с волчонком. Подпись: «Первая жертва. Спасибо, что вырастил нам тело».

— Зачем показывать мне это? — Саша, чувствуя, как рёбра смыкаются в клетку для чего-то растущего внутри, схватил Лиану за горло. Его пальцы провалились в гнилую плоть.

Она рассмеялась, выдыхая рой мух с человеческими голосами: — Ты же сам попросил. В 1999-м, когда умирал от кори. Папочка молил тебя потерпеть, а ты кричал: «Хочу быть сильным! Хочу, чтобы всё боялись!» Мы просто… исполнили желание.

Ночью Саша проснулся от того, что его рвало землёй. В ней копошились черви, складывающиеся в слова:

«УТРО — ЛОЖЬ. ДЕНЬ — МАСКА. ТЫ — ТО, ЧТО ВЫПОЛЗАЕТ ИЗ ШКУРЫ».

У двери стояла мать. Вернее, то, что от неё осталось: существо с лицом, как у Саши, и телом, сплетённым из корней. Оно протянуло ему нож с надписью «Для семейного ужина» и исчезло, оставив запах горелых волос.

Саша понял: договор требует новой крови. И он знает, чьей.

Пурга запечатала деревню в ледяной саркофаг. Стая вышла из леса, но это были уже не волки — гибриды, чьи тела состояли из спрессованных веток, костей и колючей проволоки. Их глаза светились зелёным, как экраны радаров 40-х годов.

Лиана, восседая на церковной крыше, держала голову матери Саши за волосы. Не просто отрубленную — пророщенную в плесень, с грибницей вместо сосудов.

— Ты пожалел их, — её голос гудел, как трансформаторная будка. — А они даже не спросили, почему все дети в роду Шаманов рождаются с двойным рядом зубов.

Саша, чья шкура трещала по швам, выпуская щупальца с шипами, рванул к церкви. Стая пропустила его — они знали: битва уже была ритуалом.

Лиана прыгнула вниз, сломав крест, который оказался бензопилой из костей геологов-78. Запах горелого мяса заполнил площадь.

Они дрались не как звери. Они дрались как стихии:

Когти Саши высекали искры, воспламеняющие снег. Каждый выдох Лианы рождал рой ос-оборотней, вгрызающихся в плоть. Когда Саша вырвал ей горло, из раны вытек не кровь — чёрная нефть с голосами пропавших.

— Смерть — это… — Лиана, уже падая, сунула ему в пасть фотографию: он сам, младенец, с хвостом и пуповиной-гадюкой. — …только смена декораций.

Наутро спецназ нашёл ад в кристаллах инея:

Трупы жителей, сплавленные в единую массу. Температура — 70° C, но лёд под ними не таял. Видеокамеру с плёнкой, где полузверь-Саша пожирает сердце Лианы. На заднем плане — тень с рогами и крыльями, не попавшая в объектив. Надпись на стене: «СПАСИБО ЗА УРОК. ВАШ С.». Буквы шевелились, пытаясь сбежать с кирпича.

Но главное — в ту же ночь в архангельской психушке исчезла пациентка №13. На её койке остались:

Волчья шкура с татуировкой внутри: «Договор продлён. Окончание срока — 12.12.2123». Дневник с последней записью: «Они не понимают. Мы не охотники. Мы — споры. Вырастем везде, где есть страх и плоть».

А в Вяткином Лесу, под землёй, проросли клыки. Мили вглубь. Мили вширь. Они пульсировали, впитывая кровь из массовых захоронений XX века.

Снег растаял к утру. На проталинах расцвели цветы-черепа. Их лепестки шептали:

«САША НАШЁЛ НАС. СКОРО ВЫ ТОЖЕ УСЛЫШИТЕ».

Эпилог: Через месяц в заброшенном цеху под Вяткой нашли видео. На плёнке — Лиана, целая, кормящая волчат. Они ели не мясо. Они ели кадры из памяти Саши.

За кадром голос: — Цикл не разорвать. Мы — не болезнь. Мы — иммунитет.

Экран погас. Но в тишине ещё долго слышалось хрустение костей… растущих вверх.