Бег в котурнах на длинные дистанции 16 Тайга 1

Слушать :  « Беглец» ,
Дмитрий  Златоустов.


Закон - тайга , прокурор- медведь.

Курили сухие листья черной смородины,
брусники .  Спорили , что « вкуснее».
« Ни тот , ни другой никуда  не годился ,
по мнению знатоков , ибо организм
требовал никотинного яда, а не дыма ,
и обмануть клетки мозга таким простым
способом было нельзя «
Варлам Шаламов « Колымские  рассказы»

Из - под  нахлобученных  шапок, поверх
замотанных  тряпкам лиц  обреченно смотрели
в бирюзовое  колымское небо заиндевелые
глаза с замерзающими  каплями слез на 
ресницах.
Георгий Жженов. « Прожитое»



Гордые « коровьи парни» влюблялись и брали
себе в жены   семинолок,  казаки женились на
черкешенках , у поэта  Жуковского мамой была
турчанка .  Мой прапрапрадед  Тарас  привез  с войны
из под Силистрии  молодую турчанку , ставшую ему
 женой и родившей ему 11 детей .
Я тоже нашел себе жену за тысячу  километров  , тысячу
раз русскую  , заповедную , таежную снежную принцессу:
но с горячим  неравнодушным сердцем .  Она ,то бурливая
как Ангара , то  притихшая  , почти незаметная , как исток
великой Лены , чиста , как таежное озерцо и  прекрасна ,
как  жарки на поляне в лучах солнца . Тайга  будто
специально , чтоб оттенить свою суровость, родила 
этот цветок  .

Тайга стояла чёрная, мохнатая, дремучая. Над нею — звёзды, как наколки на небесной шкуре, а под нею — коренья, холод, трясина. Шагнешь — и тебя нет. И не крикнешь, и не спасут. Лишь белка вскрикнет в верхотуре, да ветка хрустнет: дерево кого-то не пустило, дерево кого-то приняло.
Лес — не место, а воля. В нём человек не хозяин, а пришлый. Умный не крикнет, не лезет напролом — поглядит сперва, понюхает воздух: мхом пахнет — тихо, сыро;  малиной — был медведь;  железом — был человек.
Скоро осень, и днём в тайге — сине-зелёный мрак, будто небо навек село на плечи деревьям. Ели, сосны, кедры — не разговаривают, только смотрят сверху, молча, как старики  присматриваются . А если кто затеряется — искать не станут. Забрала — и молчит.
Человек срастается с тайгой, не идет в люди.
Лес — и ладно. Белку — не стрельнёт, волка — не прогонит, лосю — поклонится.
Утром топит печь, кипятит мох, пьёт как чай. Потом идёт: капкан проверит, дерево обнимет — так, для крепости. Стукнет по стволу — коль глухо, значит, пусто в душе дерева. А коль звенит — живо, дышит.
Вечером сидит у порога. Ветер с верхушек шуршит, будто кто шепчет. И он слушает. Не людей —  от них он отвык.



Тайга дремучая… не лес ты, а кудель зелёная, небо смолистое. Лапы кедровые — крылья глухаря, висят, как бороды у стариков. Кому шепчешь, тайга? Кому журчишь, чащоба-матушка?
Шел  человек  по тропке лосиным следом, а тропка вилась, вилась — змейкой, как будто заманивала. То пень шевельнётся, то ворона ухнет, то вдруг тишь такая — хоть духа выдыхай, хоть душу отпускай.
А кругом — гуще и гуще… уже не идешь  ,  а будто летишь,  ёлки срослись вершинами — купол, а мох под ногами — мягче перины. И всё кругом — не в злобе, не в ласке, а в каком-то древнем забытье. Как сон предвечный.
Сядешь на корень-кресло, да и замрешь .
— Тайга — не глухая,  она зовёт. У ней язык не слова, а шорох, не речь, а запах, не взгляд, а треск сучка под ногой.
Выдешь  на полянку кругловерхую, а там — пень, на пне — рубашка красная, вышита травой, и венец берёзовый. И голоса — не птичьи, не звериные, а будто колокольчики, только задом наперёд звенят.И снится  тебе гриб круглый с пятнышком, как ухо человеческое
Значит тебя приняла тайга.


Принимает  с авансом  беглых, ссыльных. Выживешь - живи.
Ссыльных никто не встречает ,  лишь  старая изба, мшистая, покосившаяся, да медвежий след у крыльца. Вонь дёгтя, прелой листвы и зимней смерти. Но — жить надо. Не в городе чай, не в суде — тут не спрашивают, виноват ли. Тут спрашивают: дрова есть?
Тайга — не тюрьма. В тюрьме — люди, в тайге — ты сам. И с утра до вечера — или пашешь, или в сторону неба глядишь. Кто слаб — плачет. Кто гордый — молчит. Кто волевой — выживает.
Тайга — это не просто место ссылки, а изгнание в иной мир, в древнюю глубину, где человек не отбывает срок, а будто выпадает из времени. Всё одушевлено, всё колышется речью — и сосна, и голод, и даже одиночество — с лицом и голосом.
Сошедший  ссыльный с баржи — да будто с земли сошёл. Вода черна, лес сиз — как ладанка дохлая, воронья. Крестов нет, людей — обрывки. Только снег идёт с утра, и не кончается.
В избе, что дали, пахло старым хлебом и угаром. В углу — печь, треснутая, как сердце у вдовицы. А окна слепы — ни во сне, ни наяву не различишь. Всё в потёмках, всё в наплывах. Да и надо ли?
Первую ночь не спал — слышал: кто-то за стеной цокает, дышит, шаркает. Не мышь, не ветер — бывшие. Кто тут жил, кто сгнил, кто остался только именем в коре.



Таёжные реки — это уже не потоки воды, а змеи времён, колдуньи, что поют под себя, уводят лодки в сны, а тела — в иные берега.  Река не течёт — шепчет, заклинает, тащит душу.
Вода поёт старинную молитву:
Ох, реченька… не вода ты, а нить заколдованная. Из-под корня вывернулась, из-под камня выскользнула, и — зазмеилась. Ни начала у ней, ни устья, ни правды. Всё — изгибы, всё — недомолвки. Лишь плеснёт — и как бы зовёт. Лишь затихнет — и как бы ждёт.

 А у берега — корни чёрные, скрюченные, как пальцы бабкиной руки. Зацепят — не отпустят. А в глуби — гладь. Только не гляди долго — утащит взгляд, и сам за ним потянется.По весне  река  вовсе с ума сходит: вдруг поёт голосом бабы, что тонула, вдруг — мальчонка зовёт, как котёнок мяучит, вдруг смех — детский, а за смехом — щелчок, как дверь в могилу захлопнулась.

Старики знают: если река ночью зовёт по имени — не откликайся. Если вспенится ни с того ни с сего — подари ей пуговицу. А лучше всего — промолчи. Молчи, как коряга. Молчи, как пень.
Таёжная река — она не про течение. Она — про память. Не твою, а чью-то, древнюю. Ты — просто гость в её снах.



Ах, медведь…Не просто зверь, а дух, оберег, грех, древний дед, что ходит без обуви и знает слово, от которого трещит луна. У него шерсть — не шерсть, а трава вековая, глаза — угли из печи первородной, дыхание — как пар от лесной души. Медведь не рычит — говорит. Не охотится — смотрит сквозь тебя.
А в лесу — ходит. Широко, тихо, будто не лапы у него, а сны тяжёлые. Как ступит — земля стонет. Не злой он, не добрый. Просто он — есть. И был. Ещё когда ни Человека, ни Леса не было — только пар, и хрустит в том пару — Он.
Михайло-потапыч, батюшка мшистый, дед угрюмый… Всё знает, ничего не говорит. Но глянет — и тебе уже стыдно. За мясо, за топор, за следы, что ты по мху оставил — как грязь на ковре в храме.
Шёл как-то охотничек молодой, с ружьишком, с самоуверенностью. А навстречу — Он. Большой, будто не медведь, а сгоревший амбар с глазами. Встал — и всё. И тишина. И пень перестал быть пнём. И птичка — не пела.
И вдруг — не рык, не голос, а мысль в черепе у охотника, чужая: "Смотри. И не стреляй. Это ты ко мне пришёл, а не я к тебе."
И пошёл медведь дальше. А за ним — шепот, как по бересте ногтем: Ми-ха-ил… Ми-ха-ил… И с тех пор  охотник — ни разу не выстрелил. Ни в кого. Только пил, и писал углём на стене избы: "Он меня простил."



По седомутной реке Лене, широкой, тяжёлой, как кованый якорь, что сковал бы небо, склонились берега — немые, черные от вековой хвои. За ними, как запущенный говор тайны, расстилается тайга — могучая, суровая, дикорастущая душа Сибири. Не лес — живая крепость, закованная в кору, в смолу и молчание. Ни тропы, ни жалобы, только треск вонзённой в корень земли .
Вот она сибирская деревня.;Изба к избе, прижавшиеся к сопкам, к болотцам, к скрипучим колодцам, — стоят не дома, а терпеливые крепости. Каждая как человек: одна прищурилась — с окошком мутным, другая, почерневшая, будто отгорела войной, а третья — вся в перекосах, как бабка после удара.
Люди здесь… Не просто крестьяне. Тут каждый — словно вырубан топором из той же лиственницы, что и их избы. Тихие, но с такой глубиной взгляда, что, глядишь, и сам себе станешь казаться пустым. Работают — не спросят зачем. Пашут, пилят, кедр вяжут, оленя в мороз тянут. И каждый носит в себе что-то древнее, как будто он — обломок забытого эпоса.

Зимой — белый плен. Метель не свищет, а дышит. Кажется, будто сама земля стонет под снежной ношей. А весной — всё стоит, молчит. Снег тает, неохотно, будто жалеет уходить. Только река просыпается первой — ломает лёд, трещит, ревёт, как зверь, выпущенный из темницы.
А по воскресеньям — тишина. Такого покоя не найдёшь нигде — даже в храме. Только в таежной деревне ,  в сердце тайги, где ветер сам себе пастух, а человек — ещё одно дерево в этом лесу.
Род таежный — как след от копыта в мерзлой земле: не сгладить, не стереть.
Имя не кричащее, а тяжёлое, как шапка-ушанка после ливня.
Врубался мужик  в тайгу, будто топор. Жил с супругой в землянке, потом в корчаге, потом — глядишь — и изба, и детишки пошли. Растили их на строгом хлебе, без слов, без нежностей. Всё — по-сибирски, всё — через силу.
И каждый, кто  сибиряк- таежник , тот с лицом землистым, с глазами серыми, будто в них зола, но зола ещё горячая. Мужики — коренастые, молчаливые, не про ласку. Женщины — терпеливые, будто трава под снегом. Не видно, а живёт.
Их на ярмарке не перекричишь, а на суде не обманешь. Сибиряк  если скажет, то держится. Если пьёт — то до дна. Если дерётся — то насмерть. А если любит — то как в могилу глядит: не забудет.