Лукерья

Платок, надвинутый по брови,
в заплатах юбка, телогрейка,
губа закушена  до крови.
Для всех сельчан — белогвардейка.

Для мужа нимфою была,
зеленоглазою богиней.
Теперь же для всего села -
«из бывших», «барыня», «врагиня».

Забыть до смерти не могла               
о муже милом, дворянине.
...Тоска привычно сердце жгла:
да жив ли где-то на чужбине?

Уж сколь годов с тех пор минуло,
тот день разлучный не вернёшь.
Всё в жизни так перевернулось,               
кем был, кем стал —  не разберёшь.

...Он летним днём её увидел
у Шелапутиных в гостях.
Как женской красоты ценитель,
вдруг при хозяйских дочерях    
               
приметил - бонну?.. гувернантку?.. -
что чинно вывела к гостям
детей, приученных к порядку:
бонжур, месье!.. бонжур, мадам!..

Прямой пробор, коса короной
вкруг головы и строгий взгляд
зелёных глаз, что так покойно
на мир вокруг себя глядят.

Покоя, сна с тех пор лишился
тот молодой блестящий граф.
В Лукерью юную влюбился
за красоту и добрый нрав.

Сыграли свадьбу, сын родился,
назвали Гурий — лев младой.
Счастливый брак недолго длился -
уклад вдруг рухнул вековой.

Сожгли, разграбили именье,
стал дворянин в России — враг
тем, кто предали оскверненью               
самодержавье, веру, флаг.

Кто был никем, вершили судьбы
тех, кто был всем, и всей страны.
Кто против Молоха встал грудью,
кровавым вихрем сметены.               

И предпоследним пароходом,
изнемогая, как в плену,               
дворянства массовым исходом               
семья покинула страну.

Уплыло графское семейство.
Лукерья полем побрела.
Нет никакого здесь злодейства -
своих оставить не смогла.

Родная мамонька, сестрёнки,
старухи-тётки, дряхлый дед -
им не помочь с чужой сторонки,
навлечь лишь разве новых бед.

С тех пор немало лет минуло.
И не вдова, и не жена
ярмо крестьянское тянула,
во всех правах поражена.

Хоть не сослали, не сгубили,
пасти доверили овец,
вдруг на Лубянку пригласили.
Вот тут, казалось, и конец.

В Москву приехала, как чушка,
в обносках, сира и глупа,
придурковатая пастушка,
удел которой лишь пастьба.

Дрожа, сидела в кабинете
и  отвечала невпопад,
под злым прищуром на портрете
являя жалкий маскарад.

Вернулась — краше отпевали,
седая прядь, неверный шаг.               
В деревне так и не узнали
о том, что было там и как.

Избегнув чудом мясорубки,
делилась с сёстрами подчас:
а коридоры там, голубка,
вот как до станции от нас.

И, прихвативши четвертинку,
уходит с овцами в луга
и с бессловесною скотинкой
отводит душу иногда.

Сын Гурий в графскую породу
пошёл, да времена не те.
Привык к простому обиходу
и к босоногой бедноте.

Привык. Однако же, не принял.
Был одинок, потерян, вял
советский отпрыск дворянина
и потихоньку попивал.

И сколько с маменькой Лукерьей,
в избе закрывшись на засов,
над невозвратною потерей
пролили горьких слёз и слов.

Точила мысль: ведь есть же где-то
мой муж, отец, его семья.
Жизнь разбросала нас по свету.
Так почему же с ним не я?

Но хоть нелепо и без смысла,
и жалок пусть самообман,
с плеча снимая коромысло:
бонжур, шери!.. Бонжур, маман!

                04.05.2024