Волки

  Как прививалась эта «любовь», да уважение, к охоте? Сроков охоты, в те времена, особо то и не придерживались, но никому и в голову не могло такое прийти, стрелять зайца летом, или в марте, когда уже сукотые зайчихи бегают. На уток охотились, сразу по прилету, как правило, конец марта и до конца апреля, дальше только одного селезня. Помнится случай, забродили мы в болотах до самых потемок, это уже было самое начало мая. Возвращаемся уже домой и тут сразу, прямо из под самых ног, вылетает утка. Темно уже, на разглядеть толком, кто это селезень или утка. Это сейчас то, с высоты прожитых лет и годами привитой привычки: не стрелять по неясно видимой цели, можно даже и поразмыслив чуток согласиться, что тут этому селезню одному делать, да и когда такое было, чтоб он так крепко «спал», чтоб вырваться из под самых ног? А тогда то, в 14 лет, когда еще готов палить, чуть ли не во все, что «выскочит», где же выдержки, да опыта поднабраться, чтоб успеть подумать, а потом выстрелить? Не удержался и я. Редко еще в те времена мне удавалось во что-то движущиеся попасть, опыта было маловато, да и припасов, чтоб потренироваться ни когда «лишних» не было, а тут, как на грех, попал, сбил. Нашли мы этот «трофей» и рассмотрев, как следует, держа в руках, чуть не заплакали, утка. Выбросить, страшный грех, привитый с детства, пришлось нести домой. Дома у нас, всю добычу, да и домашнюю птицу, всегда обрабатывала бабушка. Отдал я ей и сказал с просьбой: отцу не говори, утка, но темно уже было, не разобрать. Стала она ее потрошить, а там желтые такие комки, в какой то кишке, прям друг за другом. Все равно сказала отцу, матицу загубил. Берет отец эту, не до конца еще обработанную утку и мне по лицу, и раз и два! Варвар, убийца, что ты наделал, что наделал, матицу загубил! Она бы по осени целый выводок принесла, а ты не только ее, но и птенчиков загубил! На яйцах сидела! Короче досталось мне в тот раз крепко. И жалкие мои «оправдания»,  темно уже было, не разглядеть совсем, не удержался, выстрелил….. ни кем не воспринимались всерьез. Ни кто в доме на стал ее есть, пришлось одному мне, давясь сквозь слезы.
   Отец видя, что не следовало так, да и мама за меня вступилась, сразу уткой по харе, а надо было ремнем,  как всегда воспитывать, он у меня был отходчив и чтоб как то «загладить» свою «вину», на следующий день подозвал меня и рассказал мне такую, поучительную  историю
                ВОЛКИ
В 41-м пришли немцы. Первым делом указ: все имеющееся на руках у населения оружие принести сдать в комендатуру, на «сохранение», за сокрытие расстрел. Потащили все. Сосед наш, дед Мамон, был заядлый охотник, но хитрый, как лиса, которых он добывал за сезон не меряно, то сразу смекнул, отберут, а у него их было два. Одно старое, видом похожее на фузею, а другое новое, Тульская двустволка. Фузею отнес, а тулку спрятал, да боеприпасы все рассовал по разным местам, что в землю зарыл, что на чердаке хаты в сено спрятал, да по всей видимости и сам забыл,  куда что. Несешь в комендатуру, там спрашивают:
- Зачем имел? Охотник?
- Да.
- Клади тот «свалка». Пшел.
 Понес и мой дед свою одностволку (папин), мой получается прадед.
- Охотник? Нет. Зачем ружье? Сторожем работал (числился) в колхозе, купище охранял. Офицер: что есть «купищ»? Да торф мы вон в том болоте добываем, всем колхозом, делаем из его «кирпичи» и показал за деревню рукой, сушим там все лето, а потом всю зиму им печи топим. Леса то от нас далеко, не наездишься, да и дров там на всех не хватит, а торф вот он, всегда под рукой. Офицер: эта есть карашо, очень карашо. Бери эта «свалка», тибе кароший ружье и пшел домой. Как ты работай, так  работай, понял миня? Дед: понял то понял, а чужого не возьму. Понимал старый, что со всей деревни у всех отобрали и вряд ли когда вернут, потребуют потом «свое» обратно. Офицер: делай, как думай, завтра работай, пшел.
Так дед и остался, со своим ружьем и при своей прежней «должности».
- Пап, немцам то какая выгода от этого?
- Как какая, они же не дураки, уже тогда понимали, что так называемый «блицкриг» затягивается, а зимой самим чем то греться надо.
- Так вы на них горбячились, купу (торф) для них добывали?
- Да нет, какие у нас тут разработки, в двух карьерах, там где ты уток теперь стреляешь, (ондатры там еще много водилось), там пленные трудились летом, десятка полтора, на машине привозили из города, а мы как добывали себе, каждый сам, так продолжали добывать. Это там, в Ректе, под городом, там да, пленных работало жуть как много.
- А сторож тогда им там зачем?
- Как зачем, они как нарезали себе, да сложили в штабеля, а потом то ли сами забыли, то ли готовили на «всякий случай», вот он и пролежал там, в штабелях, до самого конца войны. Вот дед их и «охранял», а «зарплаты»  какой не,  такого не было, да и привыкли все до войны работать за одну «палочку». Я кстати застал, остатки этих штабелей.
- Какую палочку?
- А это трудодень мы так звали в колхозе. Раз на работу не вышел, все тюрьма тебе.
А зимы во время войны, были не чета нынешним. Начинались рано, в ноябре уже сугробы наметало, чуть ли не под самые крыши, и  морозы зимой стояли, на лошадиные морды мешки приходилось одевать, иначе замерзали. И ездили только обозами, не дай Бог лошадь собьется с санного пути, все конец обоим. А в обозах, по 30-40 саней, случись что, пока застрявшего не вытащат, другим не проехать.
- Это куда же вы так ездили?
- А это, сынок разнарядка такая была на всю деревню, от немцев зимой, выделить столько то подвод. Каждой деревне своя  и возили тот же торф, с Ректы,  торфоразработки, там пленные трудились, возле районного города Клинцы,  в сам город, там у них гарнизон стоял. Вставали с первыми петухами, часов то тогда ни у кого не было, даже ходиков каких, вот петухи и были нам в то время, как основные часы. А днем солнце. Так и жили.
- А на машинах что, нельзя было?
Говорю же, заметало все дороги за одну ночь, по самые крыши. Ну да ладно, что это мы про немцев, я про волков тебе хотел рассказать. Не любил папа рассказывать про жизнь под немцами, времена были не те еще. Да и ляпнешь, где ни -то, лишнего, вмиг на Соловках окажешься. Надо признать, помню в младших классах, учительница не раз задавала «изложение» писать, о чем вам дома родители рассказывают, да о чем сами меж собой говорят. Такие были времена. Но мы наученные, всегда писали: о погоде. Почему только о погоде? А у нас пчелы, вот и гадали всегда, какая будет погода, да сколько пчелы медку нам принесут, а мед мы любим….
Все надо было из отца вытягивать клещами, постоянно перебивая, уводя от «главной» мысли.
Вот и брал я у деда ружье, в защиту от волков, патронов штук 5-ть, дед больше не давал, экономил, да и ходил к нему, до сторожки, то обед отнести, то завтрак, то ужин.
-Пап, а немцы, поймать ведь могли, партизан. Как оправдаешься?
- А не было их больше, сынок. Они сразу только как пришли, неделю  у нас постояли, оружие там сдать, выбрать старосту велели, вроде нашего председателя и двух полицаев. Сами не выберите, мы вам пришлем, чужих, но для вас же хуже будет.
 Выбрали, куда деваться. А распространяться дальше не стал, задумавшись о чем то совсем. Это я после узнал, кто это в «предатели» пойти согласился. Заехал как то, рядом катаясь, на батином мотоцикле, захожу во двор, да и говорю: дед Кацап, расскажи, как ты полицаем стал, да живой остался. Тот отцу доводился, каким то дальним родственником, седьмая вода на киселе, своих детей у него не было, поэтому относился к нам, как к своим внукам. А жил он на самой горе, так что самые первые огурцы, во всей деревне,  всегда у него вырастали и  нас ими, в начале каждого лета угощал. Нахмурился, дед Кацап, видно не прошла еще у него в сердце обида, да старое ворошить, не очень то и хотелось.
- Ну пойдем в хату, расскажу. Старосту то они выбрали, тут беды мало, а в полицаи то, кому охота по своей воле идти? Партизаны невзначай нагрянут ночью, не разбираясь, поставят к стенке, да шлепнут. Или наши вернутся, та же участь. Стали гадать и решили всем миром идти, просить, у кого своих детей нет. Так ко мне и пришли.
- Дед Кацап, пострадай за народ, запишись в полицаи.
Я сразу, вы что, ополоумели, мне же вышка потом сразу будет.
- У тебя детей нет, а у нас у каждого семеро по лавкам, а мужья, если и живы еще, на фронте, да и знаем мы тебя, ты бесчинствовать не будешь, а наши придут, мы тебя всем миром отстоим. Стоят и не уходят. Потом вообще на колени стали опускаться, шапки сняли. Что делать, не сразу, но согласился, жалко мне их стало.
- А партизаны, спрашиваю.
- Да какие там партизаны. От нашей деревни ближайший лес в 70-ти километрах, город ближе, а там гарнизон. Да и не было их вообще слышно, да конца самого 42-го года. Это уже когда под Сталинградом их там в колечко повязали, да всем ясно стало, что перелом в войне будет. Да и «прижали» их сверху, чтоб мешали немцам по железкам лезервы перебрасывать, поезда под откос пускать, да отчитываться.
    Вот так и записали меня и еще одного, в полицаи. Немцы выдали нам по винтовке и сразу приказ: к завтрашнему утру подготовить список всех коммунистов и евреев.  Ночью мы всех обошли, Желдака первого, он у нас был коммунистом и евреем в одном лице, сидят там, четверо, все  вместе, их и было всего: а ты нас не выдавай. Ну как же не выдавай, не мы, так с соседней деревни, с хутора, да и с самого города, ты же при должности был, многие знают, донесет кто и тебе кранты и нам вышка. Послушались, ушли ночью в лес. Утром список немцам на стол, пошли они за ними сами, а бабы и говорят, ушли неделю назад, а куда и сами не знаем. Мужиков евреев у нас не было, еще в 41-м на фронт ушли, а баб с детьми, так ни кто и не выдал, да мало их у нас было.
     Надо сказать, что в первом эшелоне, рядовые немцы, солдаты, не свирепствовали, не было такого. Был наверное приказ, так что если бы и взяли кого, то точно бы не стреляли, отправили бы под конвоем в район, а там бы уже и того, пустили  в расход, но другие службы.
- Дед, ну как же не свирепствовали, Бутовск то, соседняя деревня,  вон совсем сожгли, дотла, прямо со всеми жителями.
- А ты знаешь, что там произошло? Нет, ну так я тебе расскажу. Они же когда шли в 41-м, колоннами, под музыку, как на параде, впереди офицер. И вот забрался один, «герой» на крышу первого сарая, на чердак, да и выстрелил из ружья в этого самого офицера, убил. Тут и его немцы схватили, да и всех жителей, согнали в один сарай на окраине и подожгли, вместе с деревней.
    Это было настоящей правдой, теща моя была из этой деревни, три годика ей было,  родители в картофельной ботве спрятали в огороде, успели. На ее глазах все и происходило. Умом слегка тронулась. Сразу как то не видно было, не заметно, а как только коснется чего- то близкого в разговоре, уйдет в себя и слова клещами из нее больше ни какого не вытянешь. Да и не помню я такого, чтобы она хоть раз когда то засмеялась или улыбалась….
- Дед, а как же остальные деревни да хутора на Брянщине,  немцы ведь жгли, было  такое?
- Было. Осенью поедем с обозом «оброк сдавать», мы в охране. Собирается там нас, много, возле эшелона, да пока выгрузят, да погрузят, всего наслушаешься. Партизаны то как, иные по уму все делали, выбирали места на железке глухие, безлюдные, деревень жилых ни каких рядом чтоб близко не было, там и пускают поезда под откос. А какие так себе, да залетные все, пришлые, чужие, им все равно где, только бы выполнить «задание». Вот и налетят каратели, понимая, что эта ближайшая деревня их же и кормит, в лесу то не больно  продуктам разживешься, да еще зимой. Вот и жгли их, со всеми чадами, да домочадцами. Тут еще палка о двух концах, кому вреда от этого больше было, самим партизанам или немцам, как в том же Бутовске.
- А коммунисты?
-Ушли, той же ночью. Так что ни кого в нашей деревне не сожгли и не расстреляли. Землю поделили по справедливости, там чернозем, всем по наделу. Там глина, тоже всем по наделу. Там песок сплошной, тоже всем по наделу. Так же и сенокосный луг поделили. Обиженных не, не было. В каждом дворе была своя лошадь, корова, жизнь наступила…. При колхозах такого не было! Одно только было неудобство, далеко было ездить на свои наделы. Утром на рожь туда, в обед на пшеницу туда, вечером на картошку…. Так полдня и теряешь в пути.
- Дед, а ты как кормился, за счет остальных или тебе немцы «зарплату» платили? Тот аж затрясся:
- Какую зарплату, ты што? Кормился со своих наделов, вон старуха у меня, только «десятину» немцы с меня не требовали, но и наделов у меня было меньше. Наделы то нарезались подушно, сколько человек в дому, много нам двоим со старухой то надо. Вот и все мои «привилегии».
- А немцы, дед?
А что им тут еще делать, задание дали, сказали все «правила» по которым нам теперь старикам, да детям 12-14 лет,  жить, да пошли себе дальше. Предупредили конечно, что 10-ю часть урожая осенью сдать, для «великой» Германии, которая «освободила» вас от большевиков. Что за жизнь началась, ты не поверишь. Отец не рассказывал?
- Нет. Не любит он слишком распространяться на эту тему, да и отец то его, (мой дед, Митрофан), сгинул в 41-м.
 - А ты знаешь как погиб то, нет? Ну как ни-будь расскажу, видели там в районе, в Клинцах, рассказывали….
- Ну а дальше то что, партизаны то были, как ни как, Брянщина всегда была партизанским краем.
- Были. Но не у нас. Что им тут делать, где прятаться? У нас кругом одни поля, ближайший лес вон под Унечей, 70 километров, да под Красногорьем, туда вообще все Белорусские  коммунисты «стянулись», да под Брянском еще, а до него 180 верст.
- Ну а помощь какую им, «своим» там как то быть для них, чтоб потом зачлось, оказывали.
- Пытались нащупать связь, не получилось. Каждую ночь туда- сюда по 70 километров не находишься. Да и какую им помощь мы могли оказать, собрать обоз продуктов, да в лес им отвезти, так патруль по дороге сто раз остановит, кранты. А в деревне немцев у нас уже и след простыл, железка только 40 км ближайшая, в городе была, там свое подполье информацию для них собирало, какие эшелоны стоят, с каким оружием, пехотой там, когда отправятся, да куда. А у нас не, не было такого. Стародуб то ближе к нам, там то же железка есть, но она тупиковая, мало там было поездов, да немцев.
- Ну а уцелел то как, когда наши пришли, прятался что ли?
- Да нет, не прятался. За мной грехов нет. Карателей у нас тут не было, не привлекали нас ни куда, да и не за что было «карать». Раз в год только, по осени, когда бургомистр приезжал за «оброком», обозы с продуктами сопровождали до городу, да пока там в вагоны загрузят, вот и все наши обязанности. Так что когда наши пришли уже глубокой осенью в 43-м  сразу сходка: полицаи там, приспешники, каратели и прочие элементы у вас есть? Нет. Ни кто не выдал, слово сдержали. А «элементу» так это там, в городе, у нас нет, не было ни какого «элементу».
  Отец рассказывал, фронт приближался, чтоб немцы насильно не угнали в Германию, слухи такие ходили, он в землянке прятался, в овраге. Хоть и было ему тогда не полных 15-ть лет. А все домашние, в огороде, еще перед самой войной успели, окоп вырыть, да замаскировали его хорошо, туда же и весь скарб, самое ценное, что из избы перенесли. Рядом закопали бочку гороха и бочку меда, еще до войны, на «всякий случай». Наши видят, единственная деревня на пути в 70 километров живая, перестали стрелять из пушек, фронт то там, за рекой, по буграм стоял, только пули свистели. А немцы вон с того гумна на бугре, выпилили пилой амбразуру в стене, да бухали из своей пушки, но не долго, выстрелов 6-ть дали всего. Наши то видят, пушка бьет, продвижению пехоты мешает, тормозит наступление, а откуда не поймут. Стали бить за сарай, да вокруг, немцы спужались, подогнали к вечеру свой грузовик, подцепили ее и деру. А по самой деревни с пушек не, не били, видно жалко было, единственная деревня живая, на 70- т верст вокруг, жалели. Чувствовали, что немцы сами уйдут. Возле Блиндаровой лужи, (пруд такой, в центре деревни), два грузовика тола вывалили, две таких сковородки перевернутых, с дыркой внутри, под взрыватель. Желтого такого цвета, как мыло. Хотели утопить, а времени не было, припекало, а транспорт был им край как нужен, так и бросили.
 Я (автор), подразумеваю, что это были немецкие противотанковые мины.
   Наша хата то была на бугре, в середине деревни, а где сейчас мы живем, на отшибе, на самом краю, как на хуторе, тут тоже люди жили, та же баба Маша, (дальняя родственница, сестра нашей родной бабушки, по материной линии). От основной деревни, мы как бы отрезаны, метров 300 низина такая, ручей, мостик, а возле него единственный на хуторе колодец. Немцы сами боялись, пули так и свистят, простреливается вся местность с той стороны, вызвали деда Дамеда, из погреба, всучили ему связку лошадей, веди к колодцу поить, да и стоят с винтовками, затворами клацают. Дед снял рубаху, шапку, штаны, в одном исподнем остался. Помолился Богу, попрощался со всеми домочадцами, повел. Ты знаешь, наши как увидели, стрелять перестали, тихо стало, как на кладбище. Напоил коней, привел назад, стрельба снова возобновилась, пули засвистели. Так и остался дед живой и немцы его не тронули. Дождались ночи, да и смылись все из деревни. Утром рано, только чуть светать стало,  мама уже рассказывала, годиков 5-ть й уже было, тарахтит мотоциклетка. Зон дер команда, а ветер такой страшный с дождем поднялся, давай они поджигать хутор с той стороны, откуда ветер, чтоб на всю деревню пожар перекинулся. А крыши то уже дождем напитались, солома сырая, не горит, да факела тухнут у них от ветра, не разжигаются, ругались, ругались, побросали все и потарахтели дальше, своих догонять. Вот так и осталась жива, наша деревня. Ближе к обеду и наши стали вступать в нее. Идет лошадь, а за хвост ее человек 6-ть держится, все в обмотках, в грязи полу-живые, от ветра шатаются. Плакать глядя на них хочется, а все равно рады.  Вырыли мы этот горох, да мед скорей с огорода, стали раздавать. Мед то уже засахарился, комом схватился за два года, влага то вся ушла, но живой, съедобный, как кафеты стал, даже плесени ни какой в бочке не было. Сбили крышку, давай его топором рубить по кусочкам, да раздавать в подставленные руки. А горох, кому в шапку, кому в карман, да разве накормишь этим всю армию. 70-ть верст солдаты говорят прошли, ваша первая деревня, которую немцы не сожгли.
- Ну а тол то пап, что с ним? Учитывая большой дефицит с припасами, особенно с порохом, задал я наводящую, но такую нужную для меня мысль. Боеприпас, как ни как, вдруг его измельчить, да в патронах вместо пороха использовать. Дробь то лили из аккумуляторов, меньше картечи не получалось, капсюля центробой кое как добывали, гильзы латунные были, делились друг с другом, а с порохом беда.
- А с ним, сынок, интересная история получилась. Наши то за два дня прошли, снова тихо в деревне стало, а про него так ни кто и не вспомнил, про эти кучи, кроме нас мальчишек. И решили мы фейверк устроить, отметить так сказать, освобождение от "уккупантов". Пилип, ну да ты его знаешь, он старший, главным у нас был, его идея. Натаскали соломы, обложили все эти кучи соломой и дорожку такую выстелили соломкой, чтоб нам значит успеть отбежать, да спрятаться. И подожгли. Сами в речку залезли, под обрыв, сидим ждем, ну щас ибане*.
Ждали, ждали, замерзать стали, когда же оно там? Стали носы высовывать из воды, осторожно так выглядывать из под обрыва, а ветер то был не в нашу сторону. Смотрим, черный-черный дым валит из этой кучи, и пламя бушует. Мы быстрей туда, тушить, сбежится народ, как на пожар, попадет ведь. А он уже весь расплавился и огненной такой, горящей лавой прямо в пруд, по болоту потек. Да весь почти туда и переместился, затух сам по себе. Остальное лопатами сами засыпали, да затушили.
Да, почесал я за ухом, найдись там хоть один детонатор (взрыватель) был бы вам «фейверк», полдеревни точно бы снесло и обрыв ваш, в реке, за которым прятались, сполз бы сам в речку, да еще бы вас придавил. Но на «заметку»  взял. На следующее лето, когда тепло уже стало, ныряли мы в этот пруд, доставали причудливые такие формы, напоминающие какие то сказочные существа, расплавленного и застывшего этого тола. Измельчали, сушили, что только с ним ни делали, все бесполезно, не хочет подрываться и все. То факелом со ствола вылетит, то вообще одним дымом сработает, дробь в стволе застревала вместе с затычкой (пыжами). На свечки только и годился, горел по прежнему, только с копотью. «Испортился», решили мы, чай лет 30-ть с гаком в воде пролежал. На сем наш энтузиазм и поубавился, не удалось разжиться «порохом» к патронам, пополнить, так сказать, свои «запасы». Хотя совершенно неожиданно, осуществилась и эта мечта.
  Дед Мамон, охотник, напротив нас жил со своей старухой, умер уже после войны, мне три годика было, но похороны его помню. Осень была и грязь непролазная, когда его хоронили. А вот старуха его, Мамончиха, по- уличному, лет на 10-ть его пережила. С тех пор хата их, стала разваливаться, хиреть. Мы вначале в жмурки там всей улицей играли, пока совсем и крыша в ней не поехала, но спрятаться еще можно было. Я дома был, вечером дело было, слышу только что- то там малЫе притихли. Потом вызвали меня, глянь что нашли, на чердаке, в гнилой сломе. Держат в руках армейскую фляжку немецкую, залитую по краям воском. Что там в ней есть, а не сыпется, дай гвоздь, ковырнуть. Принес гвоздь, стал ковырять, сыпанул на руку, дымный порох! Ох как я и прыгал тогда, от счастья, только вот компания больно большая, не утаить одному, делиться надо. Всем пообещал дать пострелять с ружья, только патроны заряжу. Пойдем мы с ними вечером «на уток» к болоту, утки летят, вдарить бы, самое оно, над головой. Прицелишься, через секунд пять, пламя из стволов, метра по полтора, потом не скоро так звук затяжной: ву-ах, ву-ах. Утки то давно уже пролетели,так что выстрел получался в белый свет, как в копеечку. Потом сообразили, стали в угон стрелять. Не сбивали ни кого конечно, считали что не попал, а порох то довоенный еще, 30 лет, даже поболее пролежал, стреляет, а нам чего еще больше надо. Так и разошелся весь, и этот «боеприпас».
- Пап, а почему сейчас там его так мало, уж и лопатами рыли и в пруд наряли…
- А там сынок, продолжение было. Все равно родители, да и все в деревне, в тот же день все узнали, что это мы «пожар» устроили. Да слух пошел по округе. Через неделю приезжает упАл-наАмоченный с району и говорит на сходке: до нас слух дошел, немцы у вас склады «секретные» оставили, кто что притащит военное, меняем за один мешок боеприпасов, два мешка хлеба. Тут то и начался бум, время было голодное, в 53-м только хлеба досыта поели, как следует. Вся деревня собирала, в земле выковыривали, что мы лопатами тушили, да засыпали, в болоте ковырялись, в пруд ныряли, доставали. Осушить то его не, не было такой техники, руками все. Большое было подспорье для всей деревни. Так что вы там только остатки и собираете.
 Однако отвлекся я, с дедом Кацапом еще «не разобрался», как следует, остановился на самом интересном, а он продолжал: только после войны, нашлись в городе какие то списки, что де «служили» мы, «спрятались», а может и сам, тот же Желдак вернувшийся, донес, чтоб повыситься. Я кстати застал его еще. Вернувшись «из леса» к своей прежней должности приблизиться он уже не мог. То ли в лесу себя плохо проявил, то ли вообще где то в Ущерпских болотах отсиделся, где немцы мадьяр топили, после того, как они фронт бросили. До сих пор их там ищут, найти не могут. Старый директор школы, МиронЕнко,  был из этих мест, рассказывал нам как то в школе. А камыш там, мутант, в Астрахани такого не видел, метров по 5-ть растет в высоту, довелось как то охотится там на уток, сам видел..
    И поставили этого Желдака завмагом,  заготсельхозконторы, шкуры там разные принимать, кости, шерсть… Жили в те времена бедно, на кино не всегда 5-ть копеек в кармане было, а хотелось. Шкуру то не найти, а содрать не с кого, шерсти то же. А вот с костями было по-проще, возле деревенского колхозного курятника, стоявшего на отшибе, их всегда было завались. Там и собирали от всякой дохлятины, дочиста обглоданной курами, лисами, да волками, а что оставалось- вороньем. Привада для зверья была капитальная. Насобираем в мешок, зажмем носы и к нему туда, в «лавку», как в преисподнюю, ныряем. Всегда там запашок стоял, не каждый и выдержит. Ну что же, в народе говорят, «по Сеньке и шапка».
  Ночью приехал черный воронок, продолжает дед Кацап, вытащили меня из кровати, да сразу в город, в крытку.
- Куда это, дед?
- А это тюрьму там так зовут. А недобиток, а фашистский прихворстень, попался, теперь не скроешься, так вот и выбили мне там последние зубы. Будешь теперь отвечать, по 58-й пойдешь, измена Родине, получишь по полной, скорее всего лоб зеленкой намажут.
- А я и не прятался, за мной грехов нет.
- Знаем. Вся деревня тебя скрывала, прихлебатели. Всех кругом пожгли, когда немцы отступали, ни одной деревни на 70-т километров живой не осталось, только почему то одна ваша уцелела, разберемся и с этим. Вот и привезли тебя сразу сюда, тут и судить будем.
 Все что там творилось, лучше тебе этого и не знать. С деревни так ни кого и не привлекли, в свидетели, как я ни просил, а сами они не знали, пропал да и все. Следователь молодой был, для него эффективность работы, чтоб оправдать свою должность, да повыситься, определялось не качеством «работы», кто тут был настоящим карателем, да кого сами же селяне, на вилы не успели вздеть, наведя свой суд, а количеством выявленных, да спрятавшихся «недобитков», как он выразился. Так что дали мне на полную катушку,  10-ть лет строгача, и все я их отмотал.  А второй то кто был, я так и не узнал. Сгинул, дед Кацап сказал, где то в лагерных бараках.
   Как помню, ни кто из сельчан ни когда, про него плохого слова не сказал, не упрекнул ни в чем. Но с тех пор он замкнулся, словно затаилась в нем какая то обида на всех и из дома своего, почти ни куда не выходил.
    Что оставалось думать мне, пусть это останется на суд читателей.
- И вот иду я однажды, зимой, деду завтрак несу, продолжает отец, а вышел на брезгу*,  отдалился от деревни, не так уж и далеко, ружжо за плечами и тут навстречу мне старуха (имя рек, но я запамятовал уже), да ты ее знаешь, с нашего хутора шла, километрах в 3-х от деревни находился, да как бросится мне прямо в ноги причитая: ой, да ты сынок, ой да ты спаситель ты мой, да тебя сам Бог мне послал на встречу. Да что случилось говорю, опять немцы? Хужее сынок, волки поганые, обкружили меня и сидят, зубами щелкают, сожрать хотели, да видимо не видимо их.
- Далеко от сюда?
- Та не, вот туточка, совсем рядом. Тебя наверное услышали с ружжом, оставили меня, не загрызли и подались пешком через реку, вон в те кусты. И щас там наверное сидят проклятые, ждут когда я назад пойду…. Ты там сторожничай, лучше в небо пальни, спужай их, пусть дальше бегут, по своим делам.
- Пап, я а ты не забоялся? Ого сколько,  целая такая большая стая?
- А что мне их бояться, я же с ружьем, гордо ответил отец, забыв наверное, что сам в те времена был, такой как я сейчас, пацан. Но на всякий случАй снял его с плеча, подождал тут, пока совсем не рассвело, зарядил дедову одностволку, да и пошел проверить, может вообще старуха наплела тут небылиц или попритчилось* ей в потемках со слепу. Прошел чуток, не наврала, вот следы волчьи, совсем свежие, вот они разделились, хором пошли, а не как всегда, цугом*, посчитал, семь штук всего, а не «видимо- невидимо». А вон там следы бабы, на месте топталась и ни кто ее не окружал, видно дорогу уступать не хотели. Да и пошел по их следам. Перешел речку, кусты и вышел на поле с некосями, перед лесной посадкой.
- Пап, а это что?
- А это поле, с лета засеянное люпином, специально так оставленное под зиму, вместо удобрения, а весной его запихивали и засевали. Высотой он в полчеловека ростом будет. Это сейчас, такого не делают, не выгодно, чтобы поля простаивали, химией все удобряют, от которой даже пчелы весной дохнут, а раньше не, не было такого. Смотрю следы прямо туда, в него ведут. Обошел я его тихонько по краю, с одной стороны, выходных следов нет, да и стал в засаде.
- Давай поедим, вон мать завтракать, который раз уже,  зовет.
- Нет, пап, потом, давай дальше досказывай, до самого интересного дошли. Ну ладно, согласился отец.
 Стою так себе тихонько, ружье в руках, жду, замерзать стал. Вдруг слышу треск такой, крадется кто-то, ну вот все, они. А подпускать то близко нельзя, их то много, пока я тут успею патрон сменить, да курок вздеть, сожрут. Не выдержал, вдарил в самую кучу, как мне показалось. И тут, как шар, что то большое и серое, как выскочит от туда, да прямо мне в ноги! Сбил с ног, а может и сам поскользнулся в сугробе, не помню уже и сыпанули, как зайцы, все эти волки, мимо меня с разных сторон, я даже патрон не успел сменить, чтоб второй раз вдарить.
- А этот то, который в ноги?
- Так заяц это был, здоровый как волк, (что вызвало у меня улыбку, таких зайцев не бывает), не зря с ног меня сбил. Видно за ним они охотились, а тут я, планы их спутал. Пожалел потом, что не выдержал, а так хоть одного серого, да завалил бы точно. Так что сынок, учись на чужих ошибках и ни когда больше не стреляй по неясно видимой цели.
Ну да, подумалось мне, завалил бы, своей одностволкой, скорее они бы тебя завалили. Надо признать, что волки во время войны, совсем обнаглели, страх перед человеком вообще потеряли, да и той же добычей стал он для них. Сколько убиенных на полях сражений не прибранными валялось, да расстрелянных немцами, присыпят чуть землей, а то и вообще, скинут в овраг и все, поминай, как звали. Попробовали человечинки звери, отожрались и ростом были, если не прибылые, а матерые, с хорошего теленка. Охотников не было, на фронте все мужики, а у дедов ружья немцы еще поотбирали, когда пришли, не кому было им страху нагнать. По деревне зимой бегали, да какой там бегали, пешком ходили. Я в 62-м родился, годика три мне было, боялись по основной улице, до наших домов, метров 300 чистинка, как на хуторе, вечером пройти. А уж к посадке лесной, начинающейся почти от самой колхозной фермы, так вообще, днем постоишь не много, обязательно волка увидишь, выжидают, ночи ждут, чтоб разбой учинить.
  Помню летом, бегут вечером, штук 12-ть по лугу, возле нашего хутора, прямо на глазах, метрах в 100, стоим смотрим, тут жучка соседская, Юлька, кличка была собачки, взяла да за ними увязалась, с лаем, смелость свою показать. Волки рассыпались так, подковой, бег замедлили, она в центре. Пумна (сосед) видит, что сейчас (3,14)  придет этой Юльке, схватил кол, да туда с криком, выручать. Какой там, вмиг подкова эта сомкнулась и Юлька на спине одного из матерых, поскакала дальше, но уже без лая.
Овчарню колхозную уже после войны, каждую зиму грабили. Как бы она не охранялась, все им ни по чем. При мне, в 70-х повадились на колхозную ферму ходить, не далеко от нас она была. Приходят доярки рано, в сентябре дело было, слышат в телятнике бычки ревут, да мечутся. Они туда, пригляделись, волки, двое! На самом деле больше их было, сам ходил, считал следы в грязи. Остальные за забором сидели, это матерые молодняк учили. Они бегом к Егорычу, зоотехник наш, знали, у того ружье есть, двустволка. Разбудили его, тот и прибежал, прямо в трусах, да майке. Целится, целится, бабам надоело уже, орут: да стреляй же ты уже наконец. Выстрелил два раза, волки перемахнули через изгородь, да и дали врассыпную, к лесной посадке. Бабы на него с кулаками, ты чего хрен старый целился, выжидал, под носом же у тебя были. В теленка боялся попасть, оправдался тот. Трех бычков все равно в яму (скотомогильник) свезли, а трех прирезать самим пришлось. Нападают, позвоночник прокусят все, бычок лежит, не мертвый, но без движения. Они за другим, то вообще «причиндалы» оторвут, снова бычок лежит, обездвижен. Жрали только внутренности. Которых прирезали, повезли в город, в столовые, не пропадать же добру, а на бойню нельзя, туда только живых принимали. А те возьми да и спроси, а что это вы среди лета забой скота устроили, осени не дождавшись? Не знали же, волки говорят. Что, волки? А покажите как нам справки, что волки ваши не бешенные. А где их взять, так просто этот анализ не сделать. Это человеку  сразу 40-к уколов, по одному в день, на «всякий случай» рецепт выписывают, а тут телята, да уже в говядине. Мне кстати тоже, прописывали такой рецепт, но это отдельный случай, как ни-будь расскажу. Деваться не куда, свезли и этих, в яму.
 Надоело председателю такие убытки терпеть. Собрал «охотников», молодежь деревенскую, у кого ружья были и говорит: вам всем трудодни засчитывать буду, а вы ночью караульте и перестреляйте мне этих разбойников. Согласились, я как то наблюдал издаля, заберутся на чердак телятника, лампу зажгут и сидят там, в карты режутся всю ночь. А потом еще и дымку* таскать с собой стали, кого они там высидят? Только что баб с собой не брали, видно понимали, визжать будут, ночи то в сентябре уже длинные, а заняться не чем. Нагрянул как то сам приседатель, проверить, неделя прошла, а результата нет. Разогнал компанию.
Поехал в город. Нажаловался там, где только ни можно. Собрали городских охотников, привезли, человек 30-ть на двух грузовиках. Так те с машин даже не слезали, так и ездили, по полям, да перелескам. Однажды я  им с ружьем попался, ну все думаю, кранты, отберут ружье, пацан все-таки, да и бумаг на него нет, такая банда. Нет, остановили, да давай расспрашивать: волков не видел?
- Какие волки, лето же еще, следов ни каких. Вот подсыплет снежку, тогда и ясно все будет.  Нам ждать не гоже, сейчас надо, садись в машину, повезешь по местам, где они могут быть, облаву делать будем. Привез их в посадку мелятника, елок да сосенок, возле оврага, а вдруг повезет? Всего то, примерно 500х500 метров, окружили со всех сторон, кто то даже в загон пошел и началась пальба, прямо как в «Даурии»,  облава. Ни кого не выгнали, ни кого не нашли. А волки любили тут отдыхать, после разбоя, с полным брюхом до основного, Топальского леса, чуть темнеющего вдали еще 7-мь километров. Так и закончилась эта «охота», ни чем.
А волка, хоть одного, мне пацану, добыть ну очень хотелось. Показать отцу, какой я уже стал, совсем взрослый, не зря мне ружье свое доверять стал. И свела нас судьба с ним, серым помещиком, который и заведовал тут всем этим разбоем, глубокой осенью, в этой же самой посадке, мелятнике...



* на брезгу- на рассвете, очень рано.
*попритчилось-померещилось
*-цугом- друг за дружкой, след в след
*дымка- самогон
* ибане- сдетонирует, взорвется.