Возвращённые

"Я вскрывал тела с двадцати лет. Учил, как различать яды по цвету печени, как разрезать грудную клетку так, чтобы не сломать рёбра. Я знал: мёртвые не возвращаются.Но теперь... я не знаю ничего"

Сквозь серое небо, слабо пульсирующее, как трупное пятно на теле небес, падал дождь. Я сижу у письменного стола и всё ещё не могу поверить, что пишу эти строки. Боюсь, что голос мой не будет услышан, как крик, подавленный землёй в два локтя толщиной. Но если кто прочтёт — пусть бежит. Если есть куда.
Первые случаи начались в октябре. Местный могильщик, старик Доменико, рассказывал, что из могил доносятся звуки — будто когти царапают дерево гробов. Его смеялись. Он пил. Говорили, что у него "приговорённое воображение", как сказал пастор Левандовски. Но однажды он пропал, а у входа в склеп остались лишь ботинки. И следы. Маленькие, босые, как будто детские… но с когтями.
Потом исчезла миссис Марта. Её нашли на лестнице, с вывернутой шеей и лицом, изуродованным до неузнаваемости — словно её пожевали, но не проглотили. После неё пошли другие.
Мы хоронили их — тех, кто был убит. Но они... возвращались.
Сначала это было почти незаметно. Один. Потом другой. Вернувшийся.
Но не воскресший — нет. Эти тела двигались, да, но не от жизни, а от чего-то иного, подспудного, холодного, как земля, в которой они гнили.
Они вырывались из могил не с рычанием, а в молчании. Тишина сопровождала их приход. Но ужас начинался позже — когда они касались живого.
Они не пожирали плоть, как звери. Нет. Они выбирали главное — мозг.
Медленно, точно, с почти жреческой аккуратностью они вскрывали черепа — ногтями, камнями, осколками зеркал.
И ели. Ели с наслаждением. Будто пробовали ликёр. Будто вспоминали.
А потом — ужаснейшее: те, чьи мозги были съедены, возвращались.
Они вставали не с теми лицами, что были при жизни. Что-то в чертах менялось: сглаживалась боль, уходил страх. Они будто понимали — теперь знают вкус. Теперь знают истину.
И они тоже начинали есть.
Люди прятались. Люди молились. Люди сжигали тела. Но даже кремация не помогала: из пепла собиралась форма. Не плоть — но идея. Тень. Желание.
И эта тень снова жаждала.
«Мозг — это не пища. Это откровение», — прошептал один из них перед тем, как достать мозг собственной дочери и аккуратно, с любовью, положить в рот, как святыню.
У мисс Кромвель урна зашевелилась ночью на полке. Через два дня она умерла в своей комнате, а в её постели нашли отпечатки пальцев из золы. Серо-чёрные следы на простыне.
Сейчас я один. Остались только я и собака, старая Эсса. Она смотрит в тьму и скулит. Я запер окна и заколотил двери. Но я чувствую запах. Они рядом. Пахнет влажной землёй, мёртвым мясом... и пеплом.
Я слышу, как кто-то скребётся под полом.
Понимаете? Под полом.
Я не сплю. Я не ем. Я только пишу. Это всё, что осталось.
Когда меня съедят, я тоже вернусь. Потому что здесь уже нет жизни.
Только воля к возвращению.
Письмо профессора Хорста Вальтера, главного судмедэксперта при морге Восточного округа. Найдено среди пепла в сгоревшей лаборатории.
«Если мёртвые действительно возвращаются, то не для прощения...»

9 ноября
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО — ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ
Дорогой коллега,
Пишу в спешке, хотя, возможно, уже слишком поздно. Эти материалы вы должны передать в архив университета или сжечь, но ни в коем случае не пытайтесь продолжить мои исследования. Прекратите вскрытия. Закройте морг.
На данном этапе я вскрыл 13 тел из числа так называемых «возвращённых». Все были официально признаны умершими от насильственных причин: рваные раны, удушение, разрыв тканей, переломы. Тела в норме не могли бы функционировать.
Однако...
Кровь. У всех присутствует мутная, черноватая жидкость в сосудах, не соответствующая крови. Она густая, с запахом плесени и сырой земли. Реакция на кислород отсутствует.
Сердце. У двух тел сердце сокращалось в течение вскрытия. Повторяю: сокращалось. Несмотря на отсутствие биоэлектрической активности.
Мозг. Лобные доли разрушены. Но продолговатый мозг — цел. И… шевелится. Паразит? Вирус? Или... воля?
На девятом вскрытии я обнаружил внутри черепной коробки постороннюю структуру, напоминающую кокон, или пульсирующую капсулу. Она излучала слабое тепло. Когда я попытался извлечь её, тело вскочило с операционного стола и… улыбнулось.
Я не могу иначе это описать.
Мы с ассистентом Германом сожгли его. Тело корчилось в пламени, и снова — улыбалось.
Но худшее случилось на следующий день.
Один из трупов, подготовленных для формалиновой консервации, сам открыл глаза. Слепые, покрытые плёнкой, они метались по помещению, как у новорождённого зверя. Он дрожащими руками снял с полки банку с образцом человеческого мозга — тот, что хранился в растворе более двух лет.
Сорвал крышку, с жадностью вылил формалин на пол и принялся жевать мозг, будто лакомство. Волокна хрустели у него во рту, как сухожилия. Он не торопился.
Потом, не дожёвывая, потянулся к банке с пересаженной печенью. Открыл. Съел. Словно выбирал лучшие части по памяти.
А затем... взял бутылку с раствором бальзамирующего бальзама и залил всё этим варевом, как вином. Медленно опрокинул голову назад, как в тосте. И снова...
...улыбнулся.
"Человек — это сосуд. А мы — возвращаем вкус его содержимому", — прошептал он беззвучно.
Я слышал это в голове.
Сожгите всё. Пока это не сожрало вас.
Но самое страшное началось позже.
Мы вскрыли кремационные урны. В трёх из них пепел начал шевелиться при воздействии света. Под микроскопом — угольные хлопья формировали подобие червяков, складывались в символы, похожие на древне финикийские знаки. Я послал снимки в университет, но ответа нет.
Сожгите всё. Пока это не сожрало вас.
Но если вы всё же читаете это… значит, я не успел.
После инцидента с поеданием органов я велел Герману не приближаться к оставшимся телам. Он выглядел бледным, руки дрожали. Ночью я застал его в анатомической, босиком, в одной рубашке. Он сидел на полу, раскачиваясь, и бормотал что-то о "голосах в кости", о том, что "внутри черепа осталась пустота, которую можно заполнить только собой".
Я пытался вывести его, но он вырвался и схватил хирургическую пилу.
— Я должен знать, что внутри, — прошептал он.
Прямо на моих глазах Герман распилил себе череп — аккуратно, будто репетировал. Не кричал. Лишь улыбался, как и они.
Достав извлечённый кусок собственной лобной доли, он осмотрел его с трогательной нежностью, как деликатес… и съел его.
Жевал медленно. Смаковал.
Кровь стекала ему по подбородку, и всё это время он шептал:
— Я помню вкус. Я возвращаюсь.
Он умер через шесть минут.
А потом… через тридцать секунд — встал.
Я спрятался между каталки и шкафом с препаратами, прижимая к себе фонарь и скальпель — жалкое оружие против того, чем стал Герман.
Он шёл босиком, как и тогда. Волочил одну ногу, будто кость уже успела треснуть, и из зияющего черепа — вместо речи — доносилось влажное, хлюпающее похрюкивание. Он жевал. Что-то внутри себя. Возможно, остатки мозга, оставшиеся на языке. Или язык.
— Д- доктор... — прохрипел он. — Я.… всё ещё... я...
Я побежал.
Холодильная камера в конце коридора — последнее, что могло сдержать его. Я распахнул дверь и встал прямо на пути Германа.
— Герман, стой. Прошу. Ты был человеком.
— Я.… стал... лучше, — прошипел он и бросился.
Удар отбросил меня, но я успел пнуть его в живот. Он завалился внутрь камеры, и я захлопнул дверь. Со всей силы вжал рычаг запора.
Внутри он стучал. Сначала ладонью. Потом лбом. Потом зубами.
Я слышал, как он грызет металл.
И всё же… перед тем как уйти, я наклонился к маленькому окошку на двери и увидел:
Он снова улыбался.
Если ты читаешь это — беги.
Смерть — больше не финал.
С уважением (и страхом),
Проф. Хорст Вальтер
(последняя запись: 9 ноября, 04:47)

(Фрагмент из дневника Эдгара Грина, санитара Восточного морга. Найден в изъеденном влагой чемодане.)
…Я не должен был открывать тот ящик. Богом клянусь, я не знал. Мне просто сказали — «отвези в крематорий», но она была такой… лёгкой. Лёгкой, как кукла. Я заглянул. Грех мой смертный.
Тело ребёнка. Девочка. Не больше пяти. Волосы светлые, в два хвостика. На ней было что-то вроде белого комбинезона, но уже с жёлтыми пятнами гнили.
Пальцы искорёжены, как будто в судороге. Лицо... нет, не лицо. Маска. Словно она прятала нечто под кожей.
Я потянулся, чтобы прикрыть её простынёй, и в этот момент...
...она открыла глаза.
Сначала — одно, мутное, как ссохшийся виноград. Затем второе — блестящее, живое, полное голода.
Рот её медленно открылся, и я увидел крошечные зубки — молочные, но с зазубринами, острые, как у хорька.
Она укусила.
В запястье. Глубоко. Хрустнули кости. Кровь брызнула на её подбородок, и она... захихикала.
Не закричала. Не застонала. Хихикала, как будто её пощекотали.
Я отшвырнул её, но она не упала — она поползла, издавая скрежещущий звук ногтями по кафелю.
Я заперся в кладовке, привязал руку ремнём, жёг плоть зажигалкой, пока вонь не залила сознание. Но я уже чувствовал, как что-то ползёт под кожей.
Может, зараза. А может... она вложила в меня часть себя.
Слышу голос. Ночью. Шёпот под койкой. Зовёт меня по имени — Эдгар, Эдгар, давай играть...
Они не умерли.
Они ждут.
** **
Эпилог
Город погрузился в вязкую тишину.
Печи крематориев больше не остывали, но и они не спасали. Прах возвращался в формы. Из урн, из щелей, из самих трещин реальности — восставали те, кого люди хотели забыть.
Никто уже не хоронил. Никто не молился.
Остались только обугленные дома, в которых шевелились голодные детские пальцы, и улицы, где тишина дышала чужим дыханием.
Некогда жизнерадостный сквер теперь стоял вросший в землю, как рот, зашитый проводами и мхом. В центре — обугленная урна. Из неё торчал крошечный молочный зуб.
Старик в рясе стоял у границы, за спиной — толпа дрожащих беженцев. Он сжал крест, но уже не молился.
Он прошептал:
"Когда мёртвые забывают, что они мертвы, — умирают живые."