Свеча в январской ночи

Врачам блокадного Ленинграда посвящается

Суворовский проспект дышал тишиной, словно замерший зверь. Фонари, некогда светившие золотым светом, теперь прятались под маскировочной сеткой. Брусчатка, помнившая парады и вальсы, теперь лежала под слоем снега, перемешанного с пеплом. Таня шагала, вжимаясь в тени стен, будто город сам подталкивал её в спину: «Беги, беги, пока не вздрогнула земля». Лёгкие обжигал мороз — не декабрьский, игривый, а тяжёлый, январский, впивающийся под кожу кристаллами.

В кармане халата стучали две картофелины — ужин для сестры. Любаша. Двадцать лет, веснушчатая, с голосом, похожим на звон хрустальных бокалов... Теперь она лежала, завернувшись в бабушкин платок, и шептала: «Только бы уснуть, только бы не чувствовать».

Взрыв где-то за Смольным заставил Татьяну пригнуться. Рука инстинктивно сжала потёртый саквояж с лекарствами. Последние. «Хватит на сегодня», — шептала она, но голос терялся в вое ветра, рвущегося сквозь пробоины в стенах. Где-то за Невой рокотало, небо окрашивало горизонт в багрянец.

Врач. Слово, которое когда-то звучало гордо, теперь было щитом. Щитом против мыслей о том, что в пустой квартире на Кирилловской Люба уже, может, не дышит.

Ночь. Дорога домой пролегала мимо Дворцовой площади. Лунный свет лизал зубцы Адмиралтейства, превращая их в ледяные кинжалы. Танюша вспомнила, как когда-то танцевала тут на выпускном. Платье с кружевным воротничком, духи «Красная Москва», смех сестры: «Ты же у нас героиня!». Теперь героизм пах карболкой и гнилой древесиной.

Она шла, считая шаги, как считала пульс сестры.

В квартире — тишина.

Люба лежала на матрасе, прикрыв глаза, превратившись в тень: кожа просвечивала, как папиросная бумага, а глаза стали огромными, словно вобрали в себя весь страх блокадных ночей.

Танюша прижалась щекой к её груди — слабый стук, как часы перед остановкой.
— Съешь мою картошку, — попросила сестра, не открывая глаз. Любаша качала головой: «Ты нужнее».
— Завтра принесу еще. Обязательно.
Но «завтра» Люба не дождалась. Утром Таня нашла её сжавшей в руке фотографию матери — будто в последний миг пыталась вцепиться во что-то тёплое.

Теперь в кармане халата лежал Любин платок — вышитые незабудки слиплись от слёз.

***
Больница ютилась в подвале бывшей школы. В подвале госпиталя пахло снегом и кровью. Старуха в углу, обмотанная одеялами, качала ребёнка — ровно, монотонно, как маятник. Младенец не плакал. Танюша знала это качание: ритм отчаяния, попытка обмануть пустоту.

В палатах, освещённых коптилками, стоял запах гнойных ран и хвои — вместо антисептиков использовали сосновые иглы.
— Доктор! — Мужчина с перебинтованной головой протянул ей чуть теплую жестяную кружку. «Чай», — прошептал он, будто это был эликсир жизни. Она кивнула, чувствуя, как под рёбрами ворочается голодная тошнота.

В палате — свеча. Её свет дрожал на лице мальчишки лет двенадцати. с лицом старичка. Дистрофия и воспаление легких. Первый пациент. «Доктор, я не съел свою карточку, честно», — бормотал он, вцепившись в её руку. Танюша гладила его по волосам, тонким, как паутина: «Всё хорошо, солнышко».

Руки Тани, тонкие, с проступающими венами, двигались автоматически: фонендоскоп, шприц. Где-то в подсознании звучал голос профессора из института: «Врач должен быть бесстрастным, как скальпель». Но здесь, под вой ветра в выбитых окнах, бесстрастие было роскошью.

— Жить будешь, — выдохнула Танюша, когда сердце под пальцами забилось ровно. Свеча догорала, оставляя на стене гигантские тени.

В голове звенело от голода, но она улыбалась — так же, как в июне, когда получала диплом. Мама, затянутая в чёрное платье, плакала: «Хоть одна из нас доживёт до победы».

***

Той ночью, возвращаясь через застывший город, она услышала пение. Из полуразрушенного дома на Литейном лился хриплый голос: «На солнечной поляночке...» Таня остановилась, узнав вальс Соловьева-Седого, у которого она вчера была на вызове — его Люба напевала, рисуя в альбоме любимые лилии. В окне мелькнул огонёк свечи, и она вдруг поняла: город умирает, но не сдаётся. Как тело, борющееся за каждый вздох.

***
Над заснеженной Невой, над гранитными набережными, над улицами и площадями, где много раз раздавались раскатистые разрывы вражеских обстрелов, в ознаменование полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады 27 января в 20 часов город салютовал 24 залпами из 324 орудий. Таня стояла на Исаакиевской площади, сжимая медаль «За оборону Ленинграда». Любин платок развевался на ветру, будто сестренкина улыбка.

***
Война закончилась в мае 1945-го. На набережной Невы Танюша, теперь уже капитан медслужбы, стояла, вглядываясь в лица прохожих. Вдруг кто-то окликнул: «Девушка, вы не скажете, который час?». Голос — тёплый, с хрипотцой и очень знакомый. Владимир Юрьев, инженер с завода №77 имени Карла Либкнехта, контуженный при артобстреле, лечился у них в госпитале после ранения. Он засмеялся: «Время знать необязательно, но хочется слышать ваш голос».

Они поженились в ноябре. На свадьбе Танюша надела платье, сшитое из парашютного шёлка, — белое, с вышитыми у ворота васильками. Таня прошептала: «В скорбях и радостях», Владимир тихонечко ответил: «Мы уже прошли скорби. Теперь — только радости».

В 1957-м, когда родится Любонька, Таня зарыдает, услышав детский крик — живой, ненасытный, полный жизни.

Но в ту блокадную ночь, под вой сирен, она просто шла вперёд. Потому что часы, подаренные матерью на выпускной, тикали в такт её сердцу: ты-должна, ты-должна, ты-должна. И этот стук был громче бомб.

***
В 1972 году доктор Татьяна Александровна Макарова, терапевт в поликлинике №9 Смольнинского района, получила письмо. Женщина из Новосибирска благодарил за своего младшего брата: «Если бы не вы…». Татьяна перечитывала строчки, глядя на портрет сестры Любы над столом. Девушка на фото улыбалась, и казалось, за окном не шумел невский ветер, а играл довоенный вальс.

Там, где кончалась боль, начиналась память.

P.S.
Самые яркие детские впечатления Любы, названной в честь тети, не дожившей до Победы — теплые мамины руки. Руки, которые держали фонендоскоп и блокадный кусок хлеба, и писали в дневнике: «Сегодня спасла трёх. Завтра попробую спасти ещё».

Спустя много лет, санитарный врач Любовь Владимировна Юрьева, со своим сыном Виталием, который тоже продолжил династию врачей Юрьевых, разбирая архив, найдут дневник с высохшей веточкой вереска с Мшинских болот между страниц. На обложке —надпись: «Для тех, кто будет после». Внутри всего две строки: «Страшно. Но идти надо».