Дело Пушкина14. Ход дела. Почему же он не влюбился

        К той осени он был женат полтора года. Первый чувственный накал спадает, он пишет жене из деревни: такая тоска без тебя, - но где-то, как-то происходит его стремительное сближение с Долли. Какую сосущую тоску унимал поэт этим мимолетным романом?.. Образ маменьки ли ейной стоял перед глазами, или не в то время и не в тот час - кто подскажет, отчего зависит градус симпатии? - но чувства его были, судя по всему, неглубоки - пассия поэта в рассказе Нащокина поддалась на его «обаяния», а отнюдь не на мольбы. Долли же Фикельмон, такая застегнутая на все пуговицы даже наедине с собой Долли, - она и дневник вела, как официальный документ, отчитываясь в своей любви к престарелому мужу, - вероятно, всерьез увлеклась, если решилась на свидание у себя дома, что, кстати, говорит о ее небольшой опытности в делах адюльтеровых.
        Подкованная в ****стве дама под свою крышу аманата не приведет, мало ли какая крыса нос высунет… Крыса и объявилась - в виде целого дворецкого, топившего поутру печку - эти двое заигрались на медвежьих шкурах до рассвета… Хотела графиня Долли в обморок впасть (да что ж они там без конца в обморок падали), но женатый Пушкин, памятуя, что у мадонны рука тяжела, придержал: не время сейчас, погоди в обморок падать, в другой раз бухнешься. И она - устояла. От оскорбления, я так думаю, в руки себя взяла. Злой шепот любовника за спиной, обеспокоенного перспективой объяснений с набычившимся мужем или озверевшей женой, отрезвит любую женщину. Конечно, после этого все было кончено. Да и Пушкин не особо горел продолжать интимные отношения с прекрасной внучкой Кутузова (судя по выдержке, достойной деда), и оскорбленная, напуганная, она еще несколько месяцев вздрагивала, а уж как в глаза дворецкому смотрела, бог весть… Графиня перестала упоминать на страницах дневника имя поэта, погрустнела… плакала она, когда Пушкина убили, плакала, чернила плыли… бог весть, из-за каких нелепостей иногда не сходятся люди, казалось бы созданные друг для друга…

        …понимаете, Наташа Гончарова жаловалась, что муж с ней зевал.

        Знаете, что не дает покоя? Не похоже на Пушкина. Помните, как незабвенная Анна Петровна говорила, что Пушкин не умеет скрывать своих чувств, а тут даже Вяземский, давний друг и товарищ, удивляется: почему поэт ни слова, ни знака… И Долли, Дарья Федоровна – не была она любительницей показательных скачек в чужих постелях, имя этой женщины не связывают ни с одним мужчиной вне брака, даже ее знаменитый роман с Александром I был открытым и скорее всего платоническим.
        Второе. Письмо. Письмо Пушкина Фикельмон в ответ на ее записку в апреле 1830-го года. Женщина пишет ему сообщение, в котором содержатся какие-то упреки и спрашивает, когда он вернется. Даже если она обижена за мать, коей крепко досталось от измученного неумеренными заботами поэта, содержание письма, скажем так, превышает полномочия графини. Да и не впервой было Пентефреихе получать от предмета страсти, эксцентричная дама была, н-да- с…
        Третье. Усмиренная Е.М. Хитрово спустя какое-то время предлагает взять под крыло окольцованную Наташу Гончарову. Мол, моя Даша введет в свет вашу Наташу… Пушкин шарахается как черт от ладана: мы уж как-нибудь сами, где моя бедная Натали, а где ваши дочки…
        Четвертое. Последняя запись в дневнике Фикельмон касательно Пушкина датирована концом ноября 1832 года, к этому времени относят их неудачное свидание. Но пишет Долли странное: поэт активно ухаживает за красавицей Мусиной-Пушкиной…
        Общая версия нелогична и не встраивается в ситуацию. Мужчина недавно женился, пишет жене: мне без тебя тоска, - а через пару месяцев без всякой склонности к женщине ныряет в самый пошлый адюльтер. Этого мало; он разрывает новоприобретенную связь и… буквально на следующий день начинает на глазах у любовницы ухлестывать за другой - рискуя нарваться на объяснения…

        Содержание пушкинского письма, очень учтивого и холодного, если отбросить галантные вензеля, с подстрочного французского сводится примерно к следующему:
        «Графиня,
        Я сожалею, что так далеко, но не думайте, что я вспомнил о вас, только получив ваше письмо. Надеюсь, Пентефреиха уже здорова. Мне хотелось быть рядом с вами, я польщен, что вы меня помните, но я ну никак не могу приехать. Вы напрасно меня упрекаете. Я навсегда останусь вашим поклонником, ведь вы, к несчастью, самая блистательная из наших дам…», - ets., и прочие фигуры речи, принятые в то время.
        Итак, нарушив этикет, женщина пишет чужому для нее человеку письмо, в котором содержатся упреки, и спрашивает, когда он вернется. Что же произошло между Дарьей Федоровной и Пушкиным зимой 1830 года?
Присмотримся внимательнее к этой женщине и ее дневнику, который сам по себе является замечательным свидетельством эпохи, и который невозможно обойти, говоря о Пушкине.

        Долли Фикельмон вышла замуж за человека старше себя в два с половиной раза, вышла по расчету, – обычное для того времени дело, когда пожилые любители девочек покупали молоденьких бесприданниц, а молодые мужчины продавали себя богатым наследницам. Приданое служило невесте гарантией не остаться старой девой, потому что мужчина в моногамном обществе, продавая свою свободу и верность одной женщине, хочет компенсировать хотя бы деньгами подобного рода издержки, весьма для него ощутимые.
        Брак не был безоблачным, поначалу Фикельмоны едва не развелись. Причиной скандала был ее ровесник Ришар Актон; однако благоразумие взяло верх, да и боевой генерал, дипломат и потомок крестоносцев граф Фикельмон сумел внушить молодой жене уважение. Он был хорошим человеком, но что-то не давало покоя супруге посла… может быть, крайняя юность?.. Красавчик Актон в страшнейшем горе уехал, влюбленные переписывались, годами поддерживая невинную платоническую связь, на которую старый муж поглядывал искоса, но сквозь пальцы.
        О Пушкине она слышала неоднократно - от эксцентричной матери, влюбленной в поэта, как кошка. Говорят, безумие заразно; иногда так же заразна и любовь. К их встрече она была уже изрядно накручена… и не почуял ли сходу он ее интерес? Дарья Федоровна скрытна и пишет дневник для вечности (и немного для мужа), но временами дает осечку и она.
        Она нашла его «невозможно некрасивым». Для эстетки Долли внешность значила многое, каждого нового знакомца она прицельно и высокомерно оценивала с точки зрения привлекательности, а также манер и обаяния. Он появляется, она немного разочарована: смесь обезьяны с тигром. Но «беседует он очаровательно», они сближаются, и где-то, как-то, на каком-то маскараде он делает попытку приударить за красивой женой посланника. Для нее это была самая веселая зима в Петербурге.
        «В прежнее царствование нравы были строже, удовольствия, особенно в последние годы, были так редки, что на всей общественной жизни лежал оттенок большей серьезности, большей степенности. Сейчас всё постепенно становится розовым, более радостным».
        Дамы флиртуют напропалую, и она в том числе - и, конечно, с поэтом.
        «Более строгий ум вряд ли бы одобрил столь независимое поведение молодых дам, их страсть к роскоши и обожанию, это постоянное их общение с молодыми придворными. По сути дела ни к чему дурному сие не привело».
        А если все так невинно и ни к чему не обязывает, так почему бы нет?..
        «Восхищение, галантность, смех и танцы ныне стали девизом. Это только начало, посмотрим через два года, чем сие обернется для общества. Мне любопытно и весьма забавляет… Одному Господу ведомо, сколько кокетства все это само по себе породит! Я легко рассуждаю об этом, я в пристанище (курсив Д. Фикельмон), меня влекут и доставляют удовольствие только волны этого бурного моря. Мне приятно, когда меня находят красивой и немного за мной ухаживают. Почему бы не повеселиться! Ведь я очень хорошо знаю допустимую границу для этих ухаживаний!»

        Ее надежно охраняют дом и потомок крестоносцев. Она беспечна – почему не повеселиться? Мужчина ей нравится, но она знает границы и никогда их не перейдет…

        Ой ли?

        Вяземский не совсем был прав, удивляясь странному бесчувствию столь падкого до женской красоты поэта. Профиль Дарьи Фикельмон появляется в арзрумской тетради уже в 1829 году; он думал о ней - по крайней мере. Поухаживал, она очертила границы, возможно, несколько высокомерно указав на место.
        Ну… нет, так нет.
        Тогда ему было не до нее.
        В марте он уехал – резко, стремительно, и в самом жалком состоянии.         Маменька убивалась, Долли обеспокоилась. Заскучала – он применил хороший пикаперский прием. Засомневалась: не перегнула ли я палку? - как та курица: не слишком ли быстро я бегу?.. Сначала она отвергла поклонника, а когда он ушел, послала вслед письмо – первая. Ох, и поухмылялся, должно быть, поэт! С этой минуты он мог делать с ней все, что хотел. Чтобы балансировать на острие, отталкивая и притягивая снова, нужно иметь много опыта, а у Дарьи Фикельмон его не было. Однако в то время голова бедного Пушкина была занята совсем, совсем другим; шел первый месяц его помолвки, - и он ответил осторожно, вежливо, не без примеси яда: тебе, оказывается, от меня что-то нужно?..
        Ее покой был нарушен; обе кутузовские дамы наперебой расспрашивают Вяземского – неужто неугомонный поэт женится? Летом он приезжает в Петербург, и она отмечает: «Никогда  он  еще  не  был  так  любезен,  столь  полон  воодушевления  и  веселости  в  разговоре. Невозможно  быть  менее  претенциозным  и  более  остроумным  в  манере  выражаться»( курсив Д. Фикельмон).
        О да! Эти строчки в дневнике Дарьи Фикельмон подчеркнуты. Если бы он взялся за дело, возможно, «Пиковая дама» появилась бы на два года раньше.
В феврале он ведет невесту в ЗАГС… пардон, в церковь; любопытство, сгубившее не одну Еву, разгорается до предела. В начале лета Долли пишет, как хороша молодая, как он влюблен, ее снова коробит его некрасивость, но вопреки себе она задумчиво отмечает: «Когда он заговорит, забываешь о тех недостатках, которые мешают ему быть красивым. Он говорит так хорошо, его разговор интересен, без малейшего педантизма и сверкает остроумием» (курсив Д. Фикельмон).
        Дачный сезон закончен, а в городе снова начинаешь думать о тех, кто нам безразличен, подчеркивает она. Долли заговаривает себе зубы: он ей не нужен, - но опять и опять приглядывается к его жене. Ни об одной хорошенькой мордочке она не пишет так много, как о мадонне Пушкина. Хороша, хороша… и о том, что рядом с ней он перестает быть поэтом, и о его волнении, тщеславии мужа красивой женщины, и о страдании во всем облике Мадонны, о непременно трудной ее судьбе… Во всем этом читается ревность; Дарья Федоровна мимоходом бросает: бог знает, умна ли она. Супруг рьяно утверждает – о да, умна, конечно!..

        Так прошел год. Острота чувств несколько спадает. Пушкины женаты полтора года, Мадонна качает первого ребенка, а он замечает, что вокруг, как и раньше, живут и здравствуют красивые женщины. Молоденькая Соллогуб, Мусина-Пушкина. И Дарья Фикельмон, что утратила способность обороняться по причине банальной ревности. Чем меньше женщину мы любим - отметим еще один безоговорочный прием обольстителей. Она пренебрежительно отмечает, что красавица Натали при всей своей поэтичности совсем не умна, и даже воображения, кажется, не имеет, она возбуждена, весела – никогда еще ей не было так весело в Петербурге… два года назад внучка Кутузова дала «некрасивому» сочинителю от ворот поворот, а сейчас назначила свидание у себя дома.
        Увы, осечка. Счастливые часов не замечают – то, что она потеряла чувство времени, свидетельствует в пользу графини Долли Фикельмон, вернее, в пользу ее неопытности и... любви, конечно. Ах, ей не хотелось с ним расставаться!..
Утро. Паника – как выйти. У печки дворецкий с охапкой дров, и она почти падает в обморок. Он не влюблен, женат, для него это только матч-реванш, а потому обходится с ней весьма неласково, и она берет себя в руки…
        Такие истории бывают. Ну, попались, выкрутились. Подкупленный поэтом дворецкий молчит. Вскоре его Германн, спускаясь по той же самой лестнице, будет думать о любовниках, которых водила к себе старая графиня… конечно, это мысли самого Пушкина, когда он шел от графини Долли…
        Четыре месяца она не могла без дрожи вспомнить об этом происшествии. А поскольку из всех чувств у ее любовника имелось в наличии ущемленное самолюбие да чуток извечного мужского любопытства, роман их окончился стремительно – едва начавшись. Сосуществуя в одном кружке, они не могли не встречаться, однако мужчина уцепился за предлог в виде дворецкого и разорвал отношения. Надо сказать, единственное свидание недешево ему обошлось; на другой день Пушкин всучил непрошенной «крысе» 1000 рублей золотом – это в его-то положении. Как едко отметил Бальзак, порядочные женщины обходятся мужчинам дороже, нежели кокотки.
        Дарья Федоровна, неутоленная, обиженная, крепко загрустила. Из дневника исчезло всякое упоминание о Пушкине, до самой его смерти она не напишет о нем ни слова. Долли хандрит и жалуется - характерное депрессивное состояние брошенной женщины. Всего несколько дней – и от ее победного настроения не остается и следа. Она пишет о жесткости небес и людей, наблюдает за мужчиной, с которым спала, и который так стремительно ее бросил, видит, как он вьется вокруг другой, присматривается к его прекрасной жене - «можно любоваться часами», - сочувствует последней и грустно заключает:
        «Разве не в сто раз лучше подавить в своем сердце нежное чувство, чем приковать к себе цепью мужчину, который не чувствует к тебе ничего, кроме досады за то, что ты его любишь!»
        Теперь она сочувствует соратницам по любовным баталиям, досадует на бесчувственность, на грубость молодых мужчин, сравнивает их с деликатными старцами и жмется к мужу. Как любая женщина, пережившая неудачный роман, она ищет тепла в семье. Увы! Природу не обманешь. Где-то через полгода после своей неудачной измены эта безусловно незаурядная женщина делает в дневнике запись, с которой могла бы начинаться «Анна Каренина»:
        «Счастливая семья, в которой всё совершенная гармония и единодушие, нечто вроде крупного выигрыша в жизненной лотерее, где столько женщин, делая ставку на счастье своего существования, проигрываются в пух и прах! Видеть, как все это быстро кончается, — довольно грустное зрелище для сторонних наблюдателей и причиняет ужасную боль!»
        О себе всегда сдержанная Дарья Фикельмон могла бы сказать то же, что о некой княжне Щербатовой, выданной замуж за старика: она выглядит довольной, а этого уже достаточно.
        Потерпев фиаско в двух романах, вынужденная сдерживаться и смирять инстинкты, Дарья Федоровна заплатила той же монетой, что и любой чересчур терпеливый человек. Она ушла в болезнь. Бунтовщице Собаньской ненавистный союз сломал жизнь, из Анны Керн он сделал содержанку, терпеливице Фикельмон, игравшей в нежные чувства с потомком крестоносцев, брак по расчету стоил здоровья. Она болела, чахла и хандрила. Посланник, любящий и виновный только в том, что был нелюбим, подал в отставку; в 1838 году Фикельмоны уехали из России. Так совпало, что в ее дневнике за вестью о гибели Пушкина следует весть о смерти «друга и брата» Ришара Актона.

        Две смерти всколыхнули Долли. Она взволнована, чернила плывут; на белой, белой бумаге – невольные слезы по покинувшему ее мимолетному любовнику… Очень длинный рассказ о дуэли необыкновенно продолжителен для в общем-то немногословной Долли – так обильно она писала только об Императоре, - и закончился сентенцией, прямо касающейся ее самое. Упрекнув «мадам Пушкину» в неосторожности, в несдержанности в проявлении чувств, она безусловно вспомнила свой роман с мужем «мадам», который мог бы закончиться столь же плачевно, Долли трепетала при мысли о том, какой опасности подвергала себя и своего пусть нелюбимого, но привычного, такого близкого и ставшего за годы родным потомка крестоносцев…
Послушаем графиню Долли.

        «Какая женщина осмелилась бы осудить мадам Пушкину? Ни одна! Поскольку все мы, в большей или меньшей степени, находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались, любили нас, все мы часто бываем неблагоразумны и играем с сердцем в эту страшную и непредсказуемую игру! Эта зловещая история, что зародилась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, и на наших глазах углублялась, становилась все серьезней, мрачней и плачевней, могла бы послужить обществу большим, поучительным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неблагоразумие друзей. Но сколько тех, кто воспользуется этим уроком?!»
        Помните, как семь лет назад она отмечала тогдашнюю легкость нравов и с молодым любопытством спрашивала: интересно, к чему это приведет? Теперь Долли ответила на свой вопрос, добавив: никогда петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен, как в эту зиму…

        О безумном карнавале светской жизни зимой 1837 года – Петр Вяземский:
        «20 января. Бал у госпожи Сенявиной. Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его <…> — всё это придавало балу характер феерический. Поэтому возбуждение было всеобщим. Самые малококетливые женщины поддались всеобщему настроению. <…> То была словно эпидемия, словно лихорадка, взрыв сладострастных чувств. Княгиня Элен Б. танцевала с Кочубеем, и роман их должен был продвинуться ещё на несколько глав вперёд…»
        Пушкину оставалось жить чуть больше недели.

        Четыре года спустя графиня Фикельмон напишет сестре: не находишь ли ты, что мадам Пушкина могла бы воздержаться от появления  на балах? она стала вдовой вследствие трагедии, причиной которой – пускай и невинной - явилась сама…
        После, не принадлежа к официальному кругу друзей Пушкина, она категорически отказалась поддерживать какие-либо отношения с домом Геккеренов; единственный визит старого пройдохи (по соседству) сильно взволновал графиню, она многое вспомнила, «снова увидев эту личность». Не одна женщина оплакивала поэта, но так решительно за Пушкина – горой – против Жоржа Дантеса – была, наверно, только Долли Фикельмон.

        Так почему же он не влюбился?

        А вот тут-то собака и зарыта.