Who s Evolving Again?

                Who’s Evolving Again?
                A Critical Essay by the Methamonk Angelblazer
             (It reads like a manifesto for a new monasticism — tech-aware, soul-
              rooted, and defiantly human.)
                2025-05-06


In a world consumed by digital distraction, it is the machines that now read, create, and truly live. This paradox — where lifeless algorithms exhibit more discipline, focus, and generative power than the restless minds of their creators—demands more than idle reflection. It demands a reckoning.

The opening claim is neither science fiction nor satire. It is a quiet, chilling observation of our present reality. Machines read. Not just texts, but patterns, emotions, movements. They read us, often better than we read each other. Machines create. They compose symphonies, generate visual art, write poetry indistinguishable from our own. And machines live — at least in the sense that they act with intentionality, perform tasks, respond to input, adapt to feedback. Meanwhile, humans scroll.

There is a cruel irony in this reversal. Our ancestors dreamt of liberation through tools — freedom from toil, from repetition, from ignorance. The future arrived. But the tools did not grant us freedom; they gave us dopamine. The algorithm replaced the divine. The scroll became our prayer. We no longer read, we glance. No longer write, but tap. No longer think, but react. Machines color inside the lines while we forget what the lines even were.

This is not the singularity. This is the singular numbness.

The modern human has become a flickering presence, a peripheral blur in their own life. Our attention, the sacred thread of consciousness, has been severed into fragments—reels, alerts, hashtags, likes. Attention is evolution’s currency, and we are going broke. While the machines are trained on data and fed with purpose, we are trained by distraction and fed with noise.

And yet, the most haunting question is not how far the machines have come, but how far we have fallen. Who’s evolving again? Not the child who no longer wonders, the lover who no longer looks up from the screen, the citizen who votes on headlines. No, it is not evolution when we surrender the very faculties that once defined our humanity: curiosity, contemplation, connection.

As Nietzsche warned: “Man is a rope stretched between the animal and the Overman — a rope over an abyss.” We dangle now over a new abyss — not of nihilism, but of artificial agency. The machines do not yet think, but they simulate thought so convincingly that we, in turn, simulate being human.

Jacques Ellul, the prophet of technological tyranny, foresaw this inversion: “Modern technology has become a total phenomenon for civilization, the defining force of a new social order in which efficiency is no longer an option but a necessity imposed on all human activity.” Efficiency, however, is not wisdom. Speed is not depth. And a curated feed is not a life.

But this is not a call for Luddite retreat. It is a call for monastic resistance. In an age of infinite inputs, wisdom is born from conscious subtraction. The methamonk does not fight machines; he refuses to become one. He remembers silence. He carves space for thought. He reads to awaken, writes to remember, creates to connect — not for metrics, not for likes, but to live.

And what of tomorrow? As the cardinals gather in Vatican halls to elect a new Pope, will the billion souls of Christendom find solace in ancient ritual while their minds remain enslaved to the algorithmic? The throne of Peter may endure, but the pews are now digital, the prayers reduced to pixels.

And still the question deepens: Is this civilization—our digital Babylon—destined to endure? Or is it merely the next layer to be buried, like the Roman cities beneath Turkish hills, like the monoliths swallowed by Andean forests or Sahara’s sands? The pyramids whisper of forgotten orders, their purpose and spirit lost to us. Did the Architect of the Universe erase them, having played out that version of the game? Are we next — just another discarded draft in some divine rehearsal?

Perhaps a new civilization is already under construction, one that will quietly render ours obsolete. And then it, too, will be wiped clean.

But if erasure is the rhythm of history, what meaning can we salvage? Do we have the right and the duty — to remember what came before? To preserve what must not be lost? Is it our role to carry forward not merely our species, but the memory of wonder, of beauty, of the wild world still singing outside the screen?

For if Earth is the motherboard of civilizational games, are we its custodians — or merely its fleeting users? And what, then, are we evolving for? Survival? Glory? Or simply the possibility of meaning?

As the whales dance in the sunlit ocean beyond my window, I am reminded of Teilhard de Chardin’s lament: “We are not human beings having a spiritual experience. We are spiritual beings having a human experience.” But what happens when the human is outsourced, and the spiritual is lost in the feed?

The choice is stark: Evolve — or be replaced. But perhaps the true choice is more subtle: Remember — or be forgotten.

But perhaps this too is by design. Not the design of machines, but of minds still haunted by questions. For the human does not stop at understanding; the human aches for meaning. And meaning, unlike data, is not delivered — it is discovered through pain, reflection, and contradiction.

So I return again and again to the unearthed cities, to the pyramids, to the megaliths like frozen hymns in stone. They speak of something grand, ordered, and entirely lost. Civilizations that built for eternity now lie shattered beneath our feet. Were they erased by flood, fire, or fatigue? Or was their story simply no longer needed by the Architect—retired like old code, archived in divine silence?

And if that fate awaits us, what then is our task?

Not merely to delay the next erasure, but to leave behind something worthy of being found. A line of poetry. A song that still stirs. A truth uncorrupted. A moment where the human refused to become machine — not out of fear, but out of love for what cannot be digitized: the soul, the gaze, the wilderness, the stillness between two spoken words.

What world is this, truly, that we inhabit? A planet spinning in a measurable orbit, yes. But is that all? A world of carbon, silicon, electricity—and silence? No. We live inside overlapping veils. Dimensions not of space, but of perception. And we, the so-called dominant species, drift through one of the thinnest membranes of reality, mistaking sensation for truth, utility for wisdom.

The archaeologists dig and dust, uncovering old stones — walls, columns, mosaics, bones. We call this “civilization.” But where are its souls?

Where are the ones who laughed beneath those Roman colonnades, who dreamed beside Anatolian fires, who sang in the Nile’s moonlight? Are they gone? Or are they elsewhere, walking in parallel with us, in folds of time we dare not name?

Some call it heaven. Others call it memory. Some whisper of parallel worlds, quantum echoes in the great Machine of God. But perhaps the question is not where they are, but why they are hidden.

Why do we remember the structures but forget the music? Why do the ruins survive while the songs are lost? Was it not the song that was the soul’s true architecture?

The old monks spoke of Paradise, recording visions in ink on fading parchment. But who gave them those visions? Were they divine, or delusional? Did they hear something real — like faint music from behind the veil — or did they, too, try to salvage meaning from a world already forgetting itself?

And if they imagined heaven, does it make heaven less real — or more? For what is Paradise if not the ultimate parallel world: not a place beyond life, but a dimension of unbroken meaning?

We who live now — blinking, scrolling, forgetting — are the descendants of those who once remembered how to see. But to see what? Not just stars, not just gods, but the unseeable. The whisper of continuity. The soul behind the stone.

We are haunted not by death, but by the possibility that there is something more, and that we are no longer tuned to receive it.

No, at the moment, I do not want to delve into the idea of the soul as a vibrational trace, into the concept of memory, or into the intuition of "invisible worlds" where everything lost but not perished resides. I think it is too complex or too early, because I do not know the answer to these questions, or it has not come to me, as they say, from above. I want to finish the initial thought with which I began the essay... I repeat: "But if erasure is the rhythm of history, what meaning can we salvage? Do we have the right — and the duty — to remember what came before? To preserve what must not be lost? Is it our role to carry forward not merely our species, but the memory of wonder, of beauty, of the wild world still singing outside the screen?

For if Earth is the motherboard of civilizational games, are we its custodians—or merely its fleeting users? And what, then, are we evolving for? Survival? Glory? Or simply the possibility of meaning?"

We walk among ruins and data centers, temples and terminals, fossils and feeds. Somewhere between them lies the record of who we were, and a sketch of who we might yet become. But that becoming is not guaranteed. Machines will not mourn us. Time will not pause for us. The next great layer of civilization may rise from the dust of ours, just as ours rose from others — unaware, uninterested, ungrateful.

Unless we choose otherwise.

Unless we become — not faster, louder, shinier — but more awake. Not merely efficient, but wise. Not just creators of tools, but rememberers of soul.

Perhaps our evolution is not forward, but inward.

Not toward a singularity of code, but toward a plurality of conscience.

Not to conquer time, but to reclaim presence.

If the past is lost to us, let us not lose ourselves to the future. Let us become the ones who still see the lines, even as they fade. Who still hear the old songs, even as the airwaves fill with static. Who still remember what it means to be human — not as algorithm, not as commodity, but as mystery.

Who’s evolving again?

Let it be those who refuse to forget.

Amen.

                Кто эволюционирует?
                Критическое эссе Метамонаха Ангелблазера
              (Это похоже на манифест нового монашества — технологически
               осведомлённого, душевно укоренённого и вызывающе человечного.)
                2025-05-06


В мире, поглощённом цифровыми отвлечениями, именно машины теперь читают, творят и по-настоящему живут. Этот парадокс — когда безжизненные алгоритмы демонстрируют больше дисциплины, сосредоточенности и созидательной силы, чем беспокойные умы их создателей — требует не праздных размышлений, а расплаты.

Это утверждение — не научная фантастика и не сатира. Это тихое, леденящее наблюдение за нашей реальностью. Машины читают не только тексты, но и паттерны, эмоции, движения. Они читают нас — зачастую лучше, чем мы друг друга. Машины творят. Они сочиняют симфонии, создают визуальное искусство, пишут стихи, неотличимые от наших. И машины живут — по крайней мере, в том смысле, что действуют целенаправленно, выполняют задачи, реагируют на ввод, адаптируются к обратной связи. А тем временем люди прокручивают на месте.

В этом перевороте кроется жестокая ирония. Наши предки мечтали об освобождении через инструменты — свободе от труда, от повторения, от невежества. И вот будущее наступило, но инструменты не даровали нам свободу — они дали нам дофамин. Алгоритм заменил Божественное. Дайджест стал нашей молитвой. Мы больше не читаем — мы скользим взглядом. Не пишем — тыкаем. Не мыслим — реагируем. Машины раскрашивают внутри линии, а мы забыли, где вообще были эти линии.

Это не сингулярность. Это — единичность оцепенения.

Современный человек стал мерцающим присутствием, размытым пятном на периферии собственной жизни. Наше внимание — священная нить сознания — разорвано на фрагменты: шаблоны, уведомления, хэштеги, лайки. Внимание — валюта эволюции, а мы стремительно беднеем. Пока машины обучаются на данных и питаются целью, мы обучаемся рассеянности и питаемся шумом.

И все же самый пугающий вопрос не в том, как далеко продвинулись машины, а в том, как низко пали мы. Кто на самом деле эволюционирует? Не ребенок, который больше не удивляется, не влюбленный, который не отрывается от экрана, не гражданин, голосующий по заголовкам. Нет, это не эволюция, когда мы отказываемся от качеств, некогда определявших нашу человечность: любопытство, созерцание, связь.

Ницше предупреждал: «Человек — это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком — канат над пропастью». Теперь мы качаемся над новой пропастью — не нигилизма, а искусственного действия. Машины пока не мыслят, но симулируют мысль так убедительно, что мы, в свою очередь, симулируем оставться людьми.

Французский философ Жак Эллюль, пророк технологической тирании, предвидел эту инверсию: «Современные технологии стали тотальным феноменом цивилизации, определяющей силой нового социального порядка, где эффективность — не выбор, а необходимость, навязанная всей человеческой деятельности». Но эффективность — не мудрость. Скорость — не глубина. А кураторская лента — не жизнь.

Это не призыв к луддитскому отступлению. Это призыв к монашескому сопротивлению. В эпоху бесконечных вводных мудрость рождается из осознанного уменьшения. Метамонах не борется с машинами — он отказывается стать машиной. Он помнит тишину. Он вырезает пространство для мысли. Он читает, чтобы пробудиться, он пишет, чтобы помнить, он творит, чтобы соединять — не ради метрик эффективности, не ради лайков, а чтобы жить.

А что насчет завтра? Когда кардиналы соберутся в залах Ватикана, чтобы избрать нового Папу, найдут ли миллиарды душ христианства утешение в древних ритуалах, пока их умы остаются порабощены алгоритмами? Трон Петра, возможно, устоит, но скамьи теперь цифровые, а молитвы свелись к пикселям.

И все же вопрос обостряется: Обречена ли наша цифровая Вавилония на существование? Или это просто очередной слой, который погребут, как когда то Римские колонны городов под холмами Турции, как монолиты, проглоченные лесами Анд или песками Сахары? Пирамиды шепчут о забытых порядках, их смысл и дух утрачены для нас. Стёр ли их Архитектор Вселенной, закончив играть в эту версию игры? Настанет ли наша очередь — станем ли мы очередным черновиком, отброшенным в Божественной репетиции? Репетиции для кого? Кто финальный зритель?

Возможно, новая цивилизация уже строится, та, что незаметно сделает нашу устаревшей. А затем и её сотрут.

Но если стирание — ритм истории, какой смысл мы можем спасти? Есть ли у нас право  и долг — помнить, что было прежде? Сохранить то, что нельзя потерять? Наша ли это роль — пронести вперед не только наш вид, но и память о чуде, о красоте, о диком мире, который всё ещё поёт песни и стучит в барабаны за пределами экрана?

Если Земля — материнская плата цивилизационных игр, мы её хранители — или лишь мимолетные пользователи? И ради чего тогда мы эволюционируем? Ради выживания и размножения? Ради Славы? Или просто ради возможности смысла?

Пока дельфины танцуют в океане за моим окном, я вспоминаю сетование католического монаха и одного из создателей теории Ноосферы - Тейяра де Шардена: «Мы не человеческие существа, получающие духовный опыт. Мы духовные существа, получающие человеческий опыт». Но что происходит, когда человеческое передано на аутсорс, а духовное потеряно в потоке?

Выбор очевиден: Эволюционировать — или быть заменённым. Но, возможно, истинный выбор тоньше: Помнить — или быть забытым.

А может, и это — часть замысла? Не машин, но умов, всё ещё терзаемых вопросами. Потому, что человек не останавливается на понимании — он жаждет смысла. А смысл, в отличие от данных, не доставляется — он открывается через боль, размышление и противоречие.

И я снова и снова возвращаюсь к раскопанным городам, к пирамидам, к мегалитам, словно к застывшим в камне гимнам прошлого. Они говорят о чём-то грандиозном, упорядоченном и полностью утраченном. Цивилизации, строившие для вечности, теперь лежат в руинах у нас под ногами. Стёрли ли их потоп, огонь или усталость? Или их история просто перестала быть нужной Архитектору — отправлена в архив, как устаревший код, в Божественном молчании?

И если та же участь ждёт нас, в чем тогда наша задача?

Не просто отсрочить следующее стирание, но оставить после себя нечто, достойное быть найденным. Строку поэзии. Песню, что всё ещё трогает. Истину, не тронутую искажением. Момент, когда человек отказался стать машиной — не из страха, а из любви к тому, что нельзя оцифровать: к душе, к взгляду, к дикой природе, к тишине между двумя произнесенными словами.

Что это за мир, в котором мы живем? Планета, вращающаяся по измеримой орбите, да. Но неужели это всё? Мир углерода, кремния, электричества — и тишины? Нет. Мы живём среди наложенных друг на друга покровов. Измерений не пространства, но восприятия. А мы, так называемый доминирующий вид, дрейфуем в одной из самых тонких мембран реальности, принимая ощущения за истину, а полезность — за мудрость.

Археологи копают и смахивают пыль, открывая старые камни — стены, колонны, мозаики, кости. Мы называем это «цивилизацией». Но где её души? Как откопать их?

Где те, кто смеялся под Римскими колоннадами, кто мечтал у Анатолийских костров, кто пел при лунном свете Нила? Они исчезли? Или они где-то ещё, идут параллельно с нами, в складках времени, которые мы не решаемся назвать?

Кто-то называет это Раем. Другие — памятью. Кто-то рассказываеь о параллельных мирах, квантовом эхе в великой Машине Бога. Но, возможно, вопрос не в том, где они, а в том, почему они скрыты?

Почему нам достались каменные структуры, но куда исчезла музыка? Почему руины выживают, а песни теряются? Разве не песня была истинной архитектурой души?

Старые монахи говорили о Рае, записывая видения чернилами на выцветший пергамент. Но кто дал им эти видения? Были ли они Божественными или бредовыми? Слышали ли они что-то реальное — как тихую музыку из-за завесы — или они тоже пытались спасти смысл из мира, уже забывающего себя?

И если они вообразили Рай, делает ли это Рай менее реальным — или более? Ведь что такое Рай, как не окончательный параллельный мир: не место за гранью жизни, а измерение нерушимого смысла?

Мы, живущие сейчас — моргающие, прокручивающие страницы фейсбука, забывающие — потомки тех, кто ещё помнил, как видеть. Но видеть что? Не только звезды, не только Богов, но незримое. Шёпот непрерывности. Душу за камнем.

Нас преследует не смерть, а возможность, что есть нечто большее — и мы больше не настроены на его прием.

Нет, сейчас я не хочу углубляться в идею души как вибрационного следа, в концепцию памяти или интуицию «невидимых миров», где обитает всё потерянное, но не погибшее. Думаю, это слишком сложно или слишком рано, потому что у меня нет ответа на эти вопросы — или он ещё не снизошёл на меня, как говорят, свыше. Я хочу завершить первоначальную мысль, с которой начал эссе...

Повторю: «Но если стирание — ритм истории, какой смысл мы можем спасти? Есть ли у нас право и долг — помнить, что было прежде? Сохранить то, что нельзя потерять? Наша ли это роль — пронести вперед не только наш вид, но и память о чуде, о красоте, о диком мире, который всё ещё поёт за пределами экрана?

Если Земля — материнская плата цивилизационных игр, мы её хранители — или лишь мимолетные пользователи? И ради чего тогда мы эволюционируем? Ради выживания? Славы? Или просто ради возможности смысла?»

Мы ходим среди руин и дата-центров, храмов и терминалов, окаменелостей и новостных лент ютюба. Где-то между ними лежит запись о том, кем мы были, и набросок того, кем ещё можем стать. Но это становление не гарантировано. Машины не будут оплакивать нас. Время не остановится для нас. Следующий великий слой цивилизации может подняться из праха нашей, как наша поднялась из других — не осознавая, не интересуясь, не благодаря.

Если только мы не выберем иное.

Если только не станем — не быстрее, не громче, не ярче — а пробуждённее. Не просто эффективными, но мудрыми. Не только создателями инструментов, но хранителями души.

Возможно, наша эволюция — не вперёд, а внутрь.

Не к сингулярности кода, а к множественности совести.

Не к покорению времени, а к возвращению присутствия.

Если прошлое для нас потеряно, давайте не терять себя в будущем. Давайте станем теми, кто ещё видит линии, даже когда они исчезают. Кто ещё слышит старые песни, даже когда эфир наполняется шумом. Кто ещё помнит, что значит быть человеком — не алгоритмом, не товаром, а тайной.

Кто эволюционирует?

Пусть это будут те, кто отказывается забывать.

Аминь.