Бог открывает Себя миру как Любовь

Обои в цветочек. Синие оконные тени на постельном белье, которые иногда напоминают людям лица, или верблюдов, или ничего не напоминают. Было хорошее, угасающее лето, когда дожди еще не были холодными, когда туфли уже не натирали голые пятки, а в садах у метро на землю падали зеленые яблоки, лишь с одного бока тронутые розовым поцелуем.
У метро, в сутолоке, по черному, влажному после дождя асфальту в присохших жевачках, похожему на шоколад с фундуком, рыжий мужчина гонял одно из таких яблок. Оля как раз шла мимо, давилась фруктовой жевачкой – она хмыкнула, глядя на все эти чудеса, и пошла своей дорогой. Мало ли в мире психов.
Оля была, что называется, милой девушкой. Оля у нее было много подружек, она была чуть-чуть влюблена в мальчика с кафедры информатики, носила платья в цветочек и в горошек; не злоупотребляла косметикой, бранью, алкоголем, ела на завтрак глазунью, гладила постельное белье. У нее под окном на первом этаже ходили кошки и в дождь листья перебрасывались каплями. Это было лето после первого курса; она устроилась продавщицей на неполный рабочий день, ее утомляла дорога, и в то же время заводили деньги, появившиеся у нее в гораздо большем количестве, чем всегда.
Лето свободы.
- Оля, ты не опоздаешь?
Тетка ходила по квартире, от нее пахло солью и морем. Тетя Нина только вернулась из Сочи – загорелая и странная, тоже в глубине души наполненная жаждой чего-то. Кроме них в квартире жила еще мама. Страна женщин.
- Нет, мне еще рано.
Оля лежала в кровати, выбросив подушку на радость коту, вытянувшись в полный рост и уцепившись мизинцами за деревянный бордюр изножья. Она летала. Она думала, что сегодня поедет на работу вечером, и произойдет-таки какое-нибудь чудо, а сегодня будет лучше, чем вчера. Время свободы; время перемен. Трамвайные пути, высвеченные фонарями, и кучи красивых молодых людей... В последнее время она видела вокруг себя только молодых. Только красивых. Из всякой толпы она вылавливала лиц мужского пола, иногда в троллейбусе на нее накатывало – вот сейчас, этот парень в голубой майке, возьмет и подойдет, и начнется сверхновая красивая жизнь. Оля ждала перемен. Пе-ре-мен – падало бетонным блоком на землю желание. Надо купить новые туфли.
С курением вышло не совсем хорошо. Все началось еще тогда, когда она пришла работать в свой бутичок – женские платья, аксессуары, коловращение в волнах духов, денежная нервозность, кипящий котел перевозбужденных шоппингующих женщин. Девушки, работавшие там, были совсем не из круга Оли – она никогда не дружила с таким в школе, не занимала у них денег, не ходила с ними гулять. А теперь ей не из кого было выбирать, нужно было приспосабливаться, сбрасывать старую кожу. В перерыв длинная, угловатая Лена пошла курить в дымный московский вечер, кривляться перед зеркальной витриной – и мелкорыбье, девчонки, потянулись за ней, одна только Оля сидела за стойкой кассы, и у нее внутри поднималось пузырчатая злость. Лена не была хорошей, не была умной или доброй. Она курила, пила, говорят, все время таскалась на какие-то вечеринки, жила с парнем, который пил пиво по вечерам  и был ниже нее ростом; Лена баловала себя наркотиками время от времени, если были деньги, и иногда по понедельникам можно было натолкнуться на ее негибкий взгляд, еще не выправившийся после выпитого вчера. Лена  была «плохой девочкой», но все же отчего-то была лидером этого маленького дебильного коллектива. Она бесила новенькую, Оля злилась и досадовала, но откашлялась, поправила цветочки на юбке, пошла следом.
Девочки смилостивились. Угостили сигаретой. Дым сломанным ногтем поскреб горло, но Оля не раскашлялась, не захлебнулась. Лена спокойно глянула на нее – все ок, Лёлик, зачет.
С тех пор Оля покуривала время от времени, самозабвенно врала маме и тетке, пугалась своего хрипловатого голоса по утрам, показывала паспорт теткам в табачных палатках. Дома она была святая, и скажи Оля тете Нине, что курит уже несколько месяцев и наслаждается процессом, тетка бы ей не поверила. Оля, совсем того не желая, курением приближала себя к Лене, тем не менее оставаясь ее тайным врагом.
До смены оставалось еще 10 минут, и это было хорошее время для курения. Оля присела на заборчик, у ее ног блистала бензиновая радужная лужа, проезжали резкие сверкающие машины; сзади ходили люди, они могли смотреть на ее худую спинку, окутанную дымом, или не обращать внимания, но так или иначе, Оля сидела так, качалась, и ей казалось, что она сидит на берегу реки, которая бежит, бежит мимо нее, зовет за собой, но никуда не заставляет двигаться... Оля любила такие минуты.
- Милая барышня, не одолжите зажигалку?
Оля, вздрогнув, обернулась – и тут же натолкнулась глазами на насмешливо-бледное лицо некоего господина, иначе не скажешь, стоявшего у нее над плечом в своей черной рубашке.
- Простите?..
- Зажигалку не позволите ли?.. Вы ведь курите.
- Да-да, конечно...
Натужно долго она искала в сумке зажигалку, а господин никуда не торопился и терпеливо ждал (в своей черной рубашке). Он закурил, нежадно и как-то между прочим, и ушел не сразу, вроде бы сказав:
- Ну что ж, прощайте...
Впрочем, должно быть, показалось...  Река прекратила свой бег. Оля уже где-то видела раньше этого человека.
В магазине – старые песни. Как раз в часы, когда людей выпускали из офисов, был неплохой приток посетителей. Женщины ходили, искали, грустили о напрасно прожитых годах и набранных килограммах – приходили и уходили, быстро или с музейной неспешностью. Оля чуть не заснула, хотелось поговорить с кем-то, а пришлось копаться в горе перепутавшихся стрингов. Так прошел день, начинало темнеть – но медленно и ласково, ведь все еще было лето... Лена сказала, что запрёт все – ей нужно было позвонить своему парню, с которым все еще расставалась, на улице она говорить не могла, при Оле тоже, и ей хотелось выпроводить ее пораньше. Оля вышла на улицу, вздохнула, не узнала воздух. В десяти метрах против обычного маршрута Оли, возвращающейся домой, была кофейня, в которой народа было всегда полно, и кто-то вечно молодой, вечно пьяный там сидел и в час ночи, и мог еще разговаривать с знакомыми на темы Ницще и пива. Оля шла туда одна, настолько ей было дико, скучно, хоть на стену лезь – старый вой. Там было темно в оранжево-карамельных глухих тонах. Это просто невозможно – сидеть в таких местах в одиночестве, и Оля придумывала невесть что, каких-то несуществующих классных друзей, словно она была ребенком из американского фильма ужасов, который ходит гулять с воображаемым приятелем. Вечный дефицит людей.
Никаких подружек. Проходило время дружбы, она переставала звонить им всем, потому что бесконечно, невыносимо женское общество начинало раздражать ее, под кожей чесались узелки женской ненависти - самой жуткой злобы, на какую редкий мужчина способен.
Катя была с Олей уже года три; они делились друг с другом своими влюбленностями, дружно противились вторжению алкоголя в их молодую жизнь, все было хорошо. Но сначала они болтали о мальчиках, а потом вдруг Катя сказала:
- Знаешь, из тебя никогда не получится хорошей актрисы.
Волосы на затылке у Оли зашевелились от таких слов, а теперь она просто не звонила Кате и не поздравила ее с днем рождения.
Оля пила кофе – и зачем, если ночью будешь метаться по кровати, выть на луну от одиночества и пинать кота? Зачем все? И народу здесь было не так уж много, и не было ни одного парня, на которого можно было бы понадеяться.
Мужчина в черной рубашке сидел к ней спиной, он ел что-то, широко раскинув острые локти. Оля поглядела, и по ногам поползли мурашки.
Продолжаем марафон старых знакомств. Когда-то Оля любила мальчика Сашу. Он был неплох, у него были голубые глаза и темные волосы, разве что Оля не могла носить с ним очень уж высокий каблук, чтобы не выглядеть смешно. Саша... Саша. Оля думала, что у них будет небо в алмазах, реки полные вина и любовь-любовь, ради которой она бы ушла из дома и сделала себе татуировку на спине. Но ничего такого не случилось. Они расстались без скандалов и слов, как-то так вообще расстались, Оля заявила еще одной своей лучшей подруге, Свете:
- Я хочу покончить с собой. Не хочу так жить.
И тогда Света сделала большие глаза и потащила ее в церковь. В церкви Олю затошнило, и она скорее вышла оттуда, раздраженная вонью, полутьмой, этим ханжеским обществом верующих снобов. Она ненавидела их лживую благость, их поклоны, их обцеловывания грязных деревяшек и рук седых стариков; это ненастоящее счастье, покой, вера, доброй – все ложь, все неправда. Так думала Оля.   
«Бог давно о нас забыл» и «Бог устал нас любить» - фразы-ключи. Оля никогда бы не убила себя, разумеется; со Светой она в последнее время перестала общаться. Всех людей уносит от тебя по этой грязной бензиновой реке.
Бог ненавидит нас всех.
Мужчина в черной рубашке обернулся, а Оля, смутившись, поскорее опустила голову в пустую чашку. Гуща? Давно она не видела кофе с гущей. Засмеявшись про себя, перевернула чашку на блюдце, повернула от себя против часовой стрелки (или по?). Глянула – и увидела нечто, напоминающее морскую звезду в черном ободке из черных крапинок. Оля смеялась, а мурашки так и носились по ногам.
Она вышла на улицу, в свежесть и свободу – опять свободу. Она как раз проходила мимо «своего» магазина, и решила заглянуть – вдруг Лена все еще там, а вечер-то как раз подходит для разговоров...
Там и правда горел свет. Оля приободрилась, толкнула дверь. Железная решетка, который заграждался обычно вход, разъехалась перед ней с жутким треском и звоном, так что стены загудели от мощи удара.
Там, где висели бессчетные зеркала, теперь все было затянуто черным вязким бархатом – Оля оперлась о стену и чуть не упала в нее, прямо туда, в черное болото, едва успела отскочить, оправиться. Стойки кассы не было, а небольшой помостик из  чего-то, обернутого в серовато-желтое (кожу?), стоял в запредельно дальнем углу. За ним человек, голый по пояс и почему-то мокрый, отсчитывал деньги людям в очереди. Людям? У одного из них Оля с тревогой заметила хвост, у другого недоставало двух рук, еще трое стояли, крепко обнявшись – и все трое были молодыми мужчинами в тонких обтягивающих майках. Одна из женщин стояла, согнувшись под прямым углом, будто бы у нее защемило спинной нерв; мужик в шапке держал ребенка на руках, а тот, что стоял у него за спиной, пристально изучал рисунок плиточного пола черными дырами, которые были у него вместо глаз. В воздухе висели слова: «ноги», «подмышки», и, кажется, «вошь».
Эта женщина как раз отошла от кассы, засовывая деньги в бюстгальтер. У нее был огромный рот в красной помаде, она глянула на Олю и улыбнулась ей.  А у нашей девочки кружилась голова.
- Здравствуй. Ты как, тоже за жалованьем?
- Н-не... Скажите, я не...
Оля глотала слюну: она попала не туда, просто ошиблась дверью, улица освещена не полностью, естественно, ошиблась, что за притон, в самом деле... Опустив железный занавес перед всеми жужжащими мыслями, Оля решила скорее уйти и забыть, но тут...
Влажная рука тронула ее плечо. Она была горячая и не просто влажная – мокрая, Оля давно не встречала людей с такими потными руками, разве что подростков. И этот рыжий  человек в черной рубашке улыбался ей, как и женщина с красным ртом, и все, кто стоял в очереди. Он обнимал ее так нежно, как никто за всю олину жизнь, как Саша или кто там еще никогда бы не смог... И не один он, а все они трогали ее влажными горячими руками, чья-то грудь прижалась к олиной спине, ногам, она вся была в плотном коконе человеческих тел, мягком и прочном в то же время...
С тонким всхлипом Оля вывернула руку из чужих объятий, от которых у нее горело лицо. Она выпрыгнула наружу, железная решетка укусила ее за ногу, но девушка вырвалась, задыхаясь от страха, она выкатилась кубарем прямо на асфальт, тут же снявший всю кожу с ее коленок.
Лицо горело, вот что главное. Этот мужчина – это все был он, след его руки красным раскаленным пятном сиял у нее на руках, плечах, зажигалка лопнула в сумке, завоняло керосином, и наверняка следы на той земле, где он прошел, горят страшным огнем.
Оля горела. Она чувствовала его прикосновения, она знала, что он был с ней весь день – а может, и уже много, много дней... Оля боялась даже плакать.
Дальше по улице не было ни одного прохожего. Шоссе, метро – шум доносился, как голос мамы, будящей тебя с утра, - больно, но глухо. Вывеска «Продукты» мещански блистала на лепнинной стене, Оля бросилась в дверь - открытый люк, ведущий в адекватный мир, и там коврик на полу был таким же вязким, а рыжий человек с черными ровными полосками бровей на смиренном лице ждал ее, улыбаясь.
- В очередь, пожалуйста!.. – крикнул «кассир» за своим прилавком. – Эй, вы, девушка в платье, - он говорил с томным придыханием, от которого у Оли заломило уши, - я вас долго буду ждать?..
Дверь подалась без звука. Оля шла, дрожь жути вытряхивала из нее всю душу, а тротуара до входа в метро она так и не нашла – и шла вдоль рельсов трамвая, не боясь под него попасть.

Оле никогда не снились сны, разве что люди время от времени – было время, когда ей снился Саша или тот парень, компьютерщик, безнадежная мечта всех девушек их института. Но истории, сказки, которые иногда являлись ночью к тете Нине, Кате, Светке – ничего такого не было. Но сегодня, когда она в слезах запрыгнула в кровать, она тут же заснула даже после кофе,  и встретилась с Ним.
«Знаете ли вы что-нибудь о страсти?» Оля внутри себя задавала этот вопрос невидимой аудитории, уверенная, что одна она и знает на него ответ. Это случилось после этой ночи.
Заснув, ты не остаешься прежним. Все меняется, даже когда ты спишь. Была ночь, комната была полна луной, Оля вылезла в окно прямо в черную блажь зарослей. Только она ступила на мягкую землю, как снова его горячая рука подхватила ее. «Не бойся меня». И Оля не боялась. Они прошли до конца улицы и исчезли.

А там был день. И поля. Вокруг них гуляло множество людей, многие из них были с собаками, но все неизменно смотрели себе под ноги, и думали, думали, их лица были напряжены, так что каждая сведенная мыслью мышца была видна под тонкой бледной кожей. Собаки радовались и лизали руки своим хозяевам, но те не улыбались им в ответ, не смеялись наивным собачьим шуткам и играм. Мало что могло из развеселись. Особенно когда они перепрыгивали через канавы. Канав тут тоже было много – некоторые были наполнены водой и лягушками, некоторые просто были очень глубоки, и через них то и дело приходилось перескакивать. Грустные люди перескакивали через них, их чистые страдающие лица искажались, а потом опять сковывались льдом.
- Где мы? – спросила тихо Оля, без страха глядя в лицо своего спутника.У него не было возраста, нельзя было назвать его молодым или старым, красивым или уродливым. Его рука больше не жгла – она грела, грела, грела... Так, что сердце шло быстрее, и время шло быстрее, и Оля шла быстрее.
- Милая Оленька, это хорошее место, что еще я тебе скажу. Здесь находятся одни из самых умных людей... Всех времен, наверное. Посмотри на их лица. Скажешь, не так?
- Так, все так... – говорила Оля, и слушала, почти не слыша.
Его брови ей хотелось потрогать. И она трогала их, хоть теперь и пришла уже к выводу, что он, несомненно, ужасно старше нее – еще бы, так умен! В его возрасте ей виделось что-то предосудительное, заставлявшее ее бы оттолкнулть его руки, не подпускать к себе близко его лицо, но... В предосудительности была вся прелесть. Оля горела и наслаждалась горением.
Он перенес ее через канавку – какая фантастическая легкость. Огромные дубы грохотали кронами на ветру, который холодил олины ноги, и вдруг за поворотом дорожки она увидела кое-кого... Лена шла, ломаясь на ветру, ее походка была неровной и слепой – как только ей удавалось не падать?
- Давай не пойдем туда.
- Неужели? А ведь я специально привел тебя сюда. Ты ведь узнаешь ее?
- Да, - выдавила Оля. И почему она? Зачем она здесь? – Давай пойдем в другое место. 
Ревность разминала в душе у Оли затекшие ноги.
- Прости, Оленька, не-ет.  Ты знаешь, я люблю тебя, но... К этой женщине у меня есть пара вопросов, так что я было уже собирался обратиться к тебе. Не могла бы ты мне помочь?
- Ну конечно, да...
- Ты знаешь, что происходит? Она ведь ворует деньги из кассы. Ты знаешь? Я уже давно наблюдаю за ней... С тех пор, как она появилась тут первый раз.
- Да-да, я же всегда так и знала... И что же мне делать?
- Хм... Я не хочу давить на тебя. Но тебе разве не жаль ее? Ей тяжело, представь себе... Ей совсем не на кого опереться. Она слепа, опять же. Деньги ей нужны, знаешь ли, зелье всегда дорого стоило...
Оля готова была согласиться на все. Было так тепло, небо такое голубое, трава – сверхзеленая, только этот ветер...
Он опять перенес ее – и вдруг  они оказались с Леной лицом к лицу. Оля узнавала эти растрепанные волосы, но ее взгляд был еще более невидящим, чем как если бы она была больной или пьяной. «Да она же наркоманка, - подумала Оля. – Она под кайфом. Она совсем слетела с...»
- Что ты хочешь, чтобы я сделала? – ветер подул сильнее, Лена прошла сквозь них, и Оля посмотрела ей в спину недобрым глазом.
- Ах, позже скажу... тебе пора...
Оля плакала на подушках, глядя в потолок с осыпавшейся побелкой, и на нищенские цветочки обоев. Какое убожество. Невыносимое убожество. Оля плакала от злобы. Сон был так прекрасен... И почему ей было так хорошо, и почему теперь ничего этого нет? Со злостью Оля ковыряла жидковатый желток яичницы, со злостью вытряхивала коту корм из пакетика.
- Оля, все хорошо?
- Да, все хорошо, - крикнула Оля в лицо обеспокоенной маме, а потом тут же смоталась гулять.
 
Лена в тот день не работала, и Оля с досадой прожила эту смену.Вечером она снова возвращалась, и Он опять встретил ее по дороге. Он больше не просил курить или не ходил есть в кафе; они сразу же отправились в их особое место.
- Почему мы все здесь и здесь?
- Тебе разве не нравится? Зря, очень зря... Ну, конечно, если тебе не хочется, то в следующий раз пойдем куда-нибудь еще... Но я уже давно провожу здесь свободное время. Такие люди тут встречаются...
- Наркоманы всякие, - сварливо фыркнула Оля.
- Конечно же. Но подростки, от дури уколовшиеся, сюда не приходят после первого раза. Только потом, когда у ним приходит настоящее Знание... Знаешь, что это такое?
Это то, что горит и тлеет у них внутри. Они же постоянно думают. Если они пьют, или нюхают, или загоняют шприц под вену – они горят. Они делают это.Когда они пишут книгу или собирают свое разбитое сердце, когда они перестают быть уверенными в чем-либо, они попадают сюда. Они бывают так умны, что я сам этого в них не ожидаю. Цвет лица у них нездоров, но у многих это проходит.
- А если они падают в канавку?
- Это не со всяким случается, но...
- Покажи мне.
Он обнял ее, и они полетели. Они летели недалеко, Оля не успела увидеть полета, но зато увидела...
Столько крови. Скотч, сорванный с лица вместе с кожей. Сумасшествие. Она увидела тетю Нину, прибитую к полу натурально длинными гвоздями. Столько крови. Она видела всех людей, которые убивали и пожирали друг друга; видела рыб, грызущих ноги слонам, видела собак, плачущих кровавыми слезами, разрушенные храмы – на них смотрела без боли. Дети, которые вываливались из вспоротых животов матерей совсем крошечными. Черви в головах. Оля едва не теряла сознание, но его руки грели ее талию, живот, грудь, она не чувствовала опасности, и...
- Мне прекратить?
- Да, - выдохнула Оля.
Его дыхание щекотало ухо, пока он говорил, говорил... Оле нравились говорливые мужчины, а он – больше всех. Он говорил... Это касалось Лены и всех остальных.

Оля смотрела на Лену не так, как прежде. Лена пришла. У нее подкашивались ноги. Она не могла говорить или считать что-то, она смотрела на платье и не могла выговорить название цвета. Красный. К. Р. А. С. Н. Ы. Й. Все так. Все развалилось на буквы.
Все началось с тех пор, как Олег стал бросать ее. Он делал это медленно, но грубо – боль не становилась меньше от того, что  он медленно топтал ее душу.Потом он совсем ушел. Он исчез. Он исчез, этот прекрасный мерзавец, самый красивый на свете, с обожаемыми и любимыми недостатками, человек, за волос которого она позволила бы отрезать себе руку. Он исчез, как если бы он умер. Черные недели. Пачка сигарет в день.
Наркотики появились торжественно  и печально. Так ей казалось первое время – что это печаль и торжество.
Оля смотрела на нее из угла, мышоночек с блестящими глазками. Ленина мысль застопорилась на ней, и вдруг она поняла, что это больше не магазин, они не работают, нет  никакого платья у нее в руках,  а они идут по красной дороге в зеленом лесу.
- Расскажи мне, как ты пришла сюда, - властно спросила Оля, и это был совсем не голос мышоночка.
- Что ты хочешь знать? Что?
- Как ты попала сюда.
- Как я попала... Я знала одного парня, знала, что он наркоман. Я попросила у него достать мне дозу. И все. Ничего дальше. Олег ушел, я страдала, мне нужно было что-то сделать.
И я сделала. А ты? Как ты?
- Пока что я задаю вопросы, - казалось, этот ветер начинается от голоса Оли.
Лена не рассказывала ни о чем, и в то же время знала, что на самом деле Ольга слышала все ее мысли.
Она пришла сюда, и тут же встретила его. Большой папочка, который всех одаривает своими слюнявыми поцелуями.
Ты знаешь, мышоночек, но на самом деле, когда я жрала все это дерьмо, я не страдала и не избавлялась от страданий. Я спускала свою душу к черту в мусоропровод, я...
К черту. К черту. К черту.
Они вышли на поле, и там собаки опять носились, прикованные к своим несчастным хозяевам.
- Ты знаешь, кто они? Да это же такие же, как я. Они тоже думали, что у них с душой все в порядке. Что  она бессмертна, что они умные. Они до сих пор, может, так думают, и будут думать пока не умрут.
Псы лаяли, но густой ветреный воздух зажимал их живые голоса.  Одна девочка вдруг споткнулась и упала в черную щель в земле, а ее пес продолжил нарезать круги по полю, выглядывая на бегу свою хозяйку, которая собиралась бросить ему мячик. Когда они подошли к нему, Лена взялась за его ошейник, и повела за собой...
Мышоночек сверкал глазками. Она требовала дальнейших историй...  Но тут ветер налетел – такой сильный, что они вывалились обратно в мир платьев и женщин, которые теребят тебя за руку со словами:
- ...Скажите, а у вас нет свободных примерочных?..

Вечером Лена отправилась к трамвайной остановке. Ее тошнило от всего, что было вокруг, она ненавидела себя и всех, особенно – мышоночка, который, как ей казалось, теперь наверняка следит за ней... Трамваев не было видно. Мамаша стояла и ругала свою плачущую дочку.
Так вот. Олег. Лена регулярно навещала Большого папочку, он слюнявил ее своими раскаленными губами, он и его присные; приятель-наркоман поднял на ней тонну денег, а Лене нечем стало оплатить коммунальные услуги.  Она чувствовала, как опускается, как у нее внутри становится все меньше чего-то по-настоящему важного... И тогда она увидела.
Это не был сон. Она видела, как Олег умирает. К ней домой пришла его мать, которая оплакивала его сына, Лена побывала на его похоронах, Лена плакала, все время плакала. Она знала, что он мертв, и смотрела видео с его последнего дня рожденья, захлебываясь рыданием. Она смотрела на носки, которые купила ему, рубашку, компьютер, за которым он сидел и играл в какую-нибудь свою игру для взрослых мальчишек. Его грубо вырезали из мира живых, и сделал это Большой папочка. 
Это была самая большая боль всей ее жизни, и они чувствовала ее так, словно все было наяву. Она проснулась на мокрой подушке,  но тут же засмеялась от радости – ведь он все еще жив, как хорошо было, что он не умер. Лена была счастлива, и напугана в то же время. Большой папочка на что-то намекал ей.
Прошли дни. Лена не сдержалась и снова оправилась гулять по ветреным полям. Там Большой папочка наградил ее личной аудиенцией, он мечтал развлечь ее еще больше, сделать что-то приятное. Там он пытался угостить ее тортом со взбитыми сливками. Он выспрашивал Лену о ее мечтах и желаниях, как ни один родитель не расспрашивает своего ребенка перед его днем рождения – и девушка, забывшись, болтала о ноутбуке, машине, Олеге... От имени «Олег» Папочка нахмурился, но потом вернул улыбку на место.
- Хм, - своим учтивым тоном сказал он.

Олег снова умер у нее во сне. Лена проснулась, сердце болело; у нее на кровати лежал ноутбук, перевязанный желтой лентой, а ее руки были испачканы в сливках. И тогда Лена испугалась. Она целый день ходила и боялась, она хотела было выбросить нежданный «подарочек», но все же решил, что не стоит... Легка спать – и ее возлюбленный Олег опять умирал, она кричала, она не могла смотреть в его мертвые зеленые глаза.
А Большой па продолжал присылать ей свои подарочки. Она обнаруживала в своей квартире конфеты, одежду, вино, она находила желанные веселые таблетки там, где их уже не должно было быть.
Забери это все, забери, забери, но только пусть Олег не будет умирать. Не надо, не надо этого ничего, больше ничего не надо...
Лена бросала подарки в стену, но они не исчезали, и она плакала над ними, как над кусками своей пропавшей души.
 
Мамаша все еще отчитывала девочку, девочка притихла и не ревела больше, но ее мокрое лицо блистало в свете первых вечерних фонарей. Трамвай наконец зазвенел, Лена встрепенулась – он подошел совсем близко, надо было найти билет или деньги... И тут девочка брызнула криком, и, вырвавшись из цепких рук матери, бросилась наперерез трамваю. У Лены в груди что-то лопнуло, и она прыгнула прямо на рельсы, она толкнула девочку, нырнула вперед... Шоссе, такое тихое  только за минуты до этого, налилось яростью грома мотора, и Лена ничего не успела подумать, только...

Оля следила за Леной в тот вечер. Она не знала, зачем, но так говорил ей Он, и она старалась слушаться... Она хотела слушаться. Она хотела, чтобы он продолжал обнимать ее.
Она шла за ней, никакие мысли не тревожили ее, хоть мама и названивала ей последние сутки – она же не ночевала дома впервые за всю жизнь. Она смотрела, как Ленка, ломкая, худая, противная, стоит на остановке, рядом с ней – женщина с ребенком. Оля поправляла волосы, как вдруг произошло нечто невообразимое – два тонких вскрика, и девочка бросилась под трамвай, Лена прыгнула за ней, удар... Машина, в последний момент вылетевшая из-за трамвая, сбила Лену, а девочку, оказывается, она успела отбросить.
Кофейно-оранжевое небо отражалось в асфальте, Оля подошла к телу Лены – точно телу, она не могла быть живой, - Оля посмотрела... Ей было страшно, но Он велел ей не бояться... Просто неудача.
 
Хоть Оля и не хотела, но Он опять привел ее гулять на свое поле.
- Она «провалилась в канаву», - Оля изо всех делала умное лицо, надеясь, что оно еще и красиво при этом.
- Что-о?
Она никуда не провалилась, идиотка. Она ушла. Она ушла, дурища, как этого можно не понимать. Она больше никогда не будет здесь, она просто ушла.
 Он никогда не говорил с ней так, и у Оли в горле будто бы шевелилась щекотная муха – слез, зла, ругани...
- Ты что, не любишь меня?
- Люблю? – насмешливо закричал он. – Любви не существует. Ее нет. Никто не может кого-то любить. Никогда я никого не любил! Как я могу любить кого-то, да еще тебя, такую-то уродку!..
Нет никакой любви.
Оля не плакала, но глаза у нее загорались. Она не могла поверить в то, что его руки больше не греют ее, что он больше не смотрит на нее, не говорит с нею... Она не видела себя со стороны, но пес вдруг залаял на нее – потому что вдруг от нее запахло нестерпимо дурно, тошнотворно, а ее лицо... Кто-то постучал ей пальцем по плечу, Оля обернулась – и увидела зеркало с человеческими ногами, а в зеркале – свое лицо. Только оно уже не было ее лицом, а было черным одутловатым блином, с тьмой вместо глаз, с губами, растянутыми в издевательской улыбке, с раздавленным носом...
- Ну и страшна же ты стала, - сказал он. И толкнул ее в канаву.

Лена видела Олега – такого в точности, как в ту минуту, как она поняла, что любит его. Он улыбался, волосы падали ему на лоб и он приделывал к табуретке отвалившуюся ножку. У него было такое сосредоточенное, прекрасное лицо, и для Лены оно было лучшим из всех лиц на свете.
Он не умирал. Он был вечно жив, и Лена чуть не плакала от счастья.
- Хороший день сегодня, скажи?
Мальчишка стоял и смеялся им всем в лицо, на его носу, казалось, каждую минуту выступала новая веснушка. Он держал удочку, а его бледные плечи начинали красней от солнца.
- Неплохой, - слабо улыбнулась Лена. – А ты куда?
- Я к реке, вот хотел, - он повел удочкой.
- Ну счастливо.
Лена лежала в копне сена, ветер был таким слабым, мягким, у нее по плечу ползла божья коровка, по дивному небу плыли облака. Как все было хорошо.
На самом деле люди приходят к Христу из страха, подумала Лена. Это невыносимо страшно, все остальное. Уродство. Все, что уродует тебя – все не то, все страшно.
А так – Олег не умирал, и парень ловил рыбу на речке, и самый добрый на свете отец принимал твою душу в свой оплот, ничего не требуя взамен.