Протоиерей Андрей Ткачев

Archpriest Andrei Tkachev’s Response to the Question of Humanism

Archpriest Andrei Tkachev answers the question about humanism in an unconventional way. It seems that all the beautiful templates—reason, liberalism, freedom, democracy, and the like—have not just been worn out by humanity (that would be half the problem), but turned inside out. And the reverse side has turned out... quite unsightly. Just consider this:

"Doesn’t it seem to you that the world is hurtling toward the abyss and that there’s too little humanism in it?"

This is a question I recently came across from a well-meaning and good-hearted person, and here’s what I have to say in response.

The world is hurtling toward the abyss not from a lack of humanism, but from an excess of it. And this thesis must be clarified.

Humanism is not simply advocating for all that is good against all that is bad. Philosophical humanism is an ideology that waged war against—and ultimately defeated—theocentrism. Theocentrism is the belief that the world is governed by God and God alone, and that people must discern and fulfill His will, giving Him glory, honor, and worship. This worldview reached its peak in the Middle Ages, so to speak.

Humanism, which emerged later, proclaimed: "From now on, man—not God—is at the center of the world. Man himself will decide what is good and what is evil. No one, not even God, can dictate to him." This is the root of humanism, its core idea.

At first, this idea inspired its followers to fight for various freedoms and proclaim all sorts of rights. And everything was more or less decent—as long as God remained (after all, He cannot be expelled everywhere at once). But when He was completely pushed out of consciousness and daily life, out of family, politics, and schools; when what Nietzsche succinctly formulated—"God is dead"—came to pass, humanism truly ran wild, demanding ever more space under the sun.

Soon after the "death of God," the inevitable collective death of Man followed. For Man cannot continue to exist in the absence of the Creator and Redeemer—or rather, without a connection to Him.

Today, we live in an era where humanism has reached its own negation, yielding unexpected yet inevitable and horrifying fruits.

Abortion is good because I want it that way, and it’s simply not fashionable to walk around with a belly in the summer. Better to lie on the beach without one. This is pure philosophical humanism in its logical conclusion.

Euthanasia is good because I don’t believe in eternal life, and if pleasure has run out, isn’t it better to kill a person who has lost all joy in life? This, too, is the voice of humanism.

The elderly should be sent to nursing homes because they get in the way of living. They don’t enjoy life themselves and don’t let others enjoy it. Let the state take care of them. And this is humanism.

Homosexuality, lesbianism, gender reassignment, and so on—these are celebrated because the person says, "I want it this way." And in humanism, the word of man is law.

Humanism is absolute egoism, grown from the yeast of godlessness. And it ends, as Dostoevsky put it: "Should the world perish, or should I go without my tea? Of course, let the world perish, as long as I get my tea."

Politics without conscience,

Schools without prayer,

Families without faithfulness—

This is humanism in its purest form. Not at the beginning of its historical path, but at the end.

Animals are better than people. Ecology is more important than conscience. Technology is more appealing than family and simple human bonds. All these are the fruits of philosophical humanism that has come to power.

The average person’s mind is a mess—porridge in the head, the favorite dish of Russia’s rootless intelligentsia. Words are used carelessly, imprecisely. And until man renames the world in precise accordance with true meanings, everything will continue sliding toward the edge.

Any "History of Philosophy" textbook will confirm my words dryly but plainly. The tragedy is that people don’t read philosophy textbooks, and they associate the word "Middle Ages" with "darkness," while painting "humanism" in rainbow colors. And then they complain that the world has gone mad and cruel. But how could it be otherwise without faith, prayer, and commandments?

Today, it’s hard to imagine a greater calamity than the triumph of humanism and the accompanying expulsion of God.


The Shadow of the Word: On the Rhetoric of Anti-Humanism
A Response from the Methamonk Angelblazer

Father Andrei Tkachev speaks not from the margins but from the pulpit of cultural authority, and he speaks with fire. Yet fire, if not watched carefully, scorches what it seeks to illuminate. His lament over "humanism" reads less like a diagnosis and more like an exorcism, as if the very word had become a demonic incantation.

But let us not rush. Let us, instead, pause and breathe. The Methamonk does not swat at shadows. He listens even to thunder if it rumbles from an old and weary sky.

On the Tone and Style
The first thing one notices is the mood of condemnation. The sermon-thought opens with a promise of non-standard thinking, but quickly recedes into a pattern well-worn: sweeping generalizations, Manichaean contrasts, moralizing certainty.

The rhetorical method is binary: God vs. Man, Theocentrism vs. Humanism, Light vs. Dark. These polarities are hammered into the reader with little pause for subtlety or doubt. But philosophy, unlike ideology, dwells in nuance. The truth is rarely served by shouting.

Tkachev’s language is soaked in sarcasm (“не комильфо летом с животом ходить”), ridicule (“каша в голове”), and condemnation disguised as diagnosis. This is not the calm of a spiritual elder; it is the voice of a street prophet shaking a fist at history.

On the Argument
The main thesis—that the world is not suffering from a lack of humanism, but from a glut of it—is a provocative inversion. It could be interesting. But the claim is never defined rigorously. Instead, "humanism" is reduced to a caricature: absolute autonomy, egoism, relativism, hedonism, and finally nihilism.

This is a common move among certain religious thinkers: construct a straw-man version of secular thought, and then burn it in the public square. The problem is that humanism, in its historical and philosophical forms, is more complex. It ranges from Renaissance reverence for human dignity (Pico della Mirandola) to existentialist struggle (Camus) to post-Holocaust ethics (Levinas). Tkachev’s flattening of this history betrays either ignorance or polemical convenience.

Is it fair to say that all expressions of freedom—abortion, euthanasia, LGBTQ+ identity—are merely symptoms of decadent autonomy divorced from God? Perhaps in his theological framework. But this is theology posing as anthropology, and it forgets that even sin has a story. The soul that seeks autonomy is not always rebelling—it may be crying out for a meaning not yet given.

On the Unexamined Premises
Tkachev blames humanism for everything: the erosion of family, the death of tradition, the rise of relativism, the technological eclipse of the soul. But he never stops to ask why humanism rose in the first place. What made people abandon theocentrism? Were they deceived—or did something in the religious worldview fail them?

To say “God was expelled” is simplistic. Often, God faded—not because of malice, but because of silence. The Church in many cases was not a shepherd but a gatekeeper, not a mother but a warden. When power substitutes for love, even heaven seems hollow. Humanism may have arisen not in rebellion, but in mourning.

On the Dangerous Romanticism of Collapse
Lastly, there is something theatrically apocalyptic in the tone. “The world is falling into the abyss!” “Ecology more important than conscience!” “Old people are abandoned!” Such proclamations do not diagnose—they intoxicate. This is the voice of cultural despair dressed in clerical robes.

But apocalyptic rhetoric is addictive. It gives the speaker a heroic role and the listener a comforting enemy. The world may indeed be sick, but not every sickness is due to godlessness. Sometimes the illness comes from the very refusal to understand complexity.

Conclusion: A Word Too Heavy
The Russian language, beautiful and brooding, is not to blame here. The fault lies in the spirit of the sermon: its nostalgia for a lost metaphysical clarity, its refusal to wrestle honestly with ambiguity, and its confusion of simplicity with truth.

Father Tkachev speaks with sincerity. But sincerity without humility can become tyranny. Humanism may not be the answer—but neither is a return to a world that never truly was. Between man and God, perhaps the task is not to choose a side, but to rebuild the bridge.

And that, dear reader, is not the task of slogans.
It is the slow, quiet work of philosophy.
And prayer.

To the Reverend Father Andrei Tkachev,

From the mountains of British Columbia, where the pines whisper older truths than man dares write, I send you this letter — not as a critic, nor as a follower, but as a fellow soul, weathered by time and troubled by word.

I have read your recent reflections on humanism — that flame of man-centered thought which you contend has scorched the moral landscape, banished God from the citadel of culture, and enthroned ego where once knelt humility.

Permit me, Father, to respond not with polemic, but with a monk’s curiosity — the kind that walks barefoot into paradox, not to mock, but to understand.

You say the world has not lacked humanism, but has drowned in it. You claim that the slogans of liberty, reason, and democracy have become hollow, their inner cloth turned outward to reveal stains and shame. Perhaps. Every ideal, left unchecked, curdles into its opposite. The candle of freedom, when it burns without wisdom, may set the house aflame.

But in your zeal to indict the spirit of the age, you have turned the blade not only on humanism, but on humanity itself. You call abortion, euthanasia, sexual difference, and secular autonomy natural fruits of a godless tree. And yet — do we not risk confusing the wounded cry of the soul with the arrogance of rebellion? Not every choice born outside the Church is born in hatred of God. Sometimes it is born of silence — of a silence the Church helped create.

You mourn the death of theocentrism. But may I ask gently: did it die because it was murdered by philosophers? Or did it decay from within? The medieval synthesis, beautiful as it was, became brittle — not because man grew proud, but because the sacred grew distant. Dogma repeated without love becomes scaffolding without temple.

I fear your vision, though fiery, is monochrome. Humanism is not merely egoism. At its heart, it was a prayer — a flawed, often misguided prayer — that man might be worth something even in his fallenness. To honor the Imago Dei in man is not to deny God, but to trace His outline even in the dark.

You ask us to return to God. I do not disagree. But I ask — which God? The God of fear or the God of fire? The God of rules or the God of wounds? If we preach only condemnation, we shall gather only the condemned. If we speak only of sin, we will forget to listen for the sinner’s silence.

I do not write to oppose you. I write to deepen the conversation. We both see the madness in the world. But your words draw lines; I seek bridges. I do not want to win the argument — I want to mourn with those who have no language for hope.

And so, Father, may I end with a plea, monk to priest:

Do not throw all the children of modernity into the fire.
Some of them are merely cold, and looking for light.

In searching faith,
Vladmir Angelblazer
Spring, on the edge of the forest. Victoria, B.C.

Title: A Dialogue Between Protoiereus Andrei Tkachev and Metamonk Angelblazer: On Humanism and God

Scene: A modest room lined with bookshelves. A candle flickers. Snow falls softly outside. Two men sit across from each other. One is dressed in the dark robe of Orthodox clergy; the other wears the plain linen of a solitary monk. Between them: silence, and then speech.

Angelblazer: Father Andrei, I have read your words on humanism — how it has supplanted God, and how, in its fullness, it has brought about our collapse. Your vision is fierce and unsparing. You see a civilization drunk on the wine of self-worship, stumbling toward the abyss.

Tkachev: I speak what I see. We have unseated the Creator and enthroned the creature. The gospel of "I want" has replaced the commandments. What follows is abortion, euthanasia, gender confusion — the fruits of a tree that grows without the sun of God.

Angelblazer: And yet, Father, might we ask: was it humanism that killed the divine in man, or the divine in man that grew silent in its own house? The God we taught — was He always love, or sometimes just law? Did we lose Him because we abandoned Him, or because we no longer recognized Him in our temples?

Tkachev: You speak as one who seeks nuance where there is clarity. God is not the one who moved. Man did.

Angelblazer: True. But let us trace the footsteps. Was it Rousseau or the Inquisition that first turned man inward? Was it secular philosophers who dethroned God, or was it the stony repetition of sacred words drained of living fire?

Tkachev: You would have me admit guilt on the part of the Church?

Angelblazer: Not guilt, Father — responsibility. A shepherd must ask why the flock wanders. Perhaps we guarded doctrine and lost poetry. Perhaps we feared the questions of the age more than we feared silence.

Tkachev: And yet, what has humanism produced? A world where the unborn are sacrificed to convenience. Where the elderly are put away like obsolete machinery. Where the body is a plaything and the soul an afterthought.

Angelblazer: All true. But even these horrors wear the mask of mercy. "We do not want the child to suffer," they say. "Let the old man die with dignity." Even in error, there is the echo of compassion — a distorted image of something divine. Should we not speak to that echo, instead of damning the whole song?

Tkachev: You are too gentle with a beast that devours. Humanism has become idolatry. The self has become god.

Angelblazer: And yet, every idol is a shadow cast by real light. Even the cry of "I choose" is born from the breath God gave. Shall we condemn the voice, or redirect it?

Tkachev: But if there is no repentance, what remains?

Angelblazer: The possibility. The seed. The ache. Even now, among the godless, some weep at beauty. Some kneel before stars. The image has not perished — it is merely buried.

Tkachev: You wish to find God in the ruins.

Angelblazer: Yes. And more than that — to speak of Him to those who only know ruins. Not to argue them into truth, but to beckon them toward it. Not with rage, but with radiant silence.

Tkachev: Then let us both cry in the wilderness — you in whispers, I in thunder.

Angelblazer: And perhaps together, our voices will summon dawn.

[End Scene]

**********************

Протоиерей Андрей Ткачев отвечает на вопрос о гуманизме не по шаблону. Похоже, что вообще все красивые шаблоны (разум, либерализм, свобода, демократия и т.п.) - человечество не просто заездило - это полбеды, -  а вывернуло наизнанку. И изнанка оказалась...очень неприглядной. Вдумайтесь только:
 "Вам не кажется, что мир катится в пропасть и в нем стало мало гуманизма?
- Такой вопрос мне пришлось прочесть у одного благонамеренного и хорошего человека, и вот что я скажу по этому поводу.
Мир катится в пропасть от избытка гуманизма, а не от недостатка. И этот тезис надо прояснить.
Гуманизм, это не ратование за все хорошее против всего плохого. Философский гуманизм, это идеология, воевавшая и победившая Тео-центризм. Тео-центризм, это вера в то, что миром правит Бог и только Бог, а люди обязаны узнавать и исполнять волю Бога, воздавая Ему славу, честь и поклонение. Это мировоззрение на пике было средневековым. Можно так сказать.
Гуманизм, возникший позже, возгласил: "Отныне в центре мира - человек, а не Бог. Человек сам решит что хорошо, что плохо. Никто ему не указ, и Бог, в том числе". Здесь корень гуманизма, его смысловое ядро..
Поначалу эта идея сподвигала своих последователей ратовать за всякие свободы и провозглашать всякие права. И все было более-менее прилично, пока Бог оставался (Его ведь одним махом отовсюду не выгонишь). Но когда Его совсем вытеснили из сознания и быта, из семьи, политики и школы; когда произошло то, что Ницше кратко сформулировал: "Бог умер", гуманизм не на шутку разошелся, требуя себе все больше места под солнцем.
Вскоре после "смерти Бога", пришел неизбежный черед коллективной смерти Человека. Ибо Человек не может продолжать жить в отсутствии Творца и Искупителя, точнее - без связи с Ним.
Сегодня мы живем во времена гуманизма, добравшегося до своего отрицания, до неожиданных, но неизбежных и ужасных плодов.
Аборт - хорошо, потому что я так хочу, и вообще не комильфо летом с животом ходить. Лучше лежать без живота на пляже. Это пример чистого философского гуманизма своей логической неизбежности.
Эвтаназия - хорошо, потому что в вечную жизнь я не верю, а если наслаждения кончились, то не лучше ли умертвить человека, лишившегося всех радостей жизни? Это тоже голос гуманизма.
Стариков надо сдавать в дома престарелых, потому что они жить мешают. Сами не наслаждаются и другим не дают. Пусть ими государство занимается. И это гуманизм.
Гомосексуализм, лесбийство, перемена пола и прочая, прочая - это приветствуется, потому что человек говорит "я так хочу". А слово человека в гуманизме - закон.
 Гуманизм, это абсолютный эгоизм, взросший на дрожжах безбожия. И заканчивается он, как у Достоевского: Миру провалиться или мне чаю не пить? Конечно, миру провалиться, ибо Я чаю хочу.
Политика без совести, школа без молитвы и семья без верности, это гуманизм в чистейшем виде. Только не в начале исторического пути, а в конце.
     Животные лучше людей, экология важнее совести, технологии привлекательнее семьи и простых отношений... Все это плоды философского гуманизма, пришедшего к власти.
В голове у простого человека - каша. Каша в голове. Любимое блюдо беспочвенной российской интеллигенции. Поэтому слова используются как попало, неточно. И пока человек не переназвал мир в точном соответствии со смыслами, все так и будет сползать к краю.
Любой учебник "История философии" сухо, но популярно подтвердит мои слова. Беда в том, что люди не читают учебники философии, и слово "Средневековье" сплетают со словом "мрачное", а слово "гуманизм" выкрашивают в радугу. И жалуются, что мир стал безумен и жесток. А он и не может быть другим без веры, молитвы и заповедей.
И сегодня  бОльших бед, чем торжество гуманизма и сопутствующее ему изгнание Бога, на самом деле и представить сложно".


Тень слова: о риторике антигуманизма
Ответ Метамонаха Ангелблазера

Отец Андрей Ткачёв говорит не с обочины, а с амвона культурного авторитета, и говорит он с огнём. Но огонь, если за ним не следить, сжигает то, что должен был осветить. Его сетования о «гуманизме» больше похожи не на диагноз, а на экзорцизм — будто само это слово стало демоническим заклинанием.

Но не будем спешить. Вместо этого остановимся и переведём дух. Метамонах не бьёт по теням. Он прислушивается даже к грому, если тот гремит из старого и усталого неба.

О тоне и стиле
Первое, что бросается в глаза, — это обличительный пафос. Мысль-проповедь начинается с обещания нестандартного взгляда, но быстро скатывается в привычную колею: широкие обобщения, манихейские противопоставления, морализаторская уверенность.

Риторический метод бинарен: Бог против человека, теоцентризм против гуманизма, свет против тьмы. Эти противопоставления вбиваются в читателя без намёка на тонкость или сомнение. Но философия, в отличие от идеологии, живёт в нюансах. Истину редко достигают криком.

Язык Ткачёва пропитан сарказмом («не комильфо летом с животом ходить»), насмешкой («каша в голове») и осуждением, замаскированным под диагноз. Это не спокойствие духовного старца — это голос уличного пророка, грозящего кулаком истории.

Об аргументах
Главный тезис — мир страдает не от недостатка гуманизма, а от его избытка — провокационная инверсия. Она могла бы быть интересной. Но само понятие так и не определяется чётко. Вместо этого «гуманизм» сводится к карикатуре: абсолютная автономия, эгоизм, релятивизм, гедонизм и, наконец, нигилизм.

Это типичный ход некоторых религиозных мыслителей: создать соломенное чучело светской мысли, а затем сжечь его на площади. Проблема в том, что гуманизм в его исторических и философских формах сложнее. Он включает и ренессансное благоговение перед человеческим достоинством (Пико делла Мирандола), и экзистенциальную борьбу (Камю), и послевоенную этику (Левинас). Упрощение Ткачёва выдаёт либо незнание, либо полемическую удобность.

Разве справедливо считать все проявления свободы — аборты, эвтаназию, ЛГБТК+ идентичность — лишь симптомами декадентской автономии, оторванной от Бога? Возможно, в его богословской системе. Но это богословие, выдающее себя за антропологию, забывающее, что даже грех имеет историю. Душа, ищущая автономии, не всегда бунтует — иногда она кричит о смысле, который ей ещё не дан.

О неисследованных предпосылках
Ткачёв винит гуманизм во всём: распад семьи, смерть традиции, торжество релятивизма, технологическое затмение души. Но он не задаётся вопросом: почему гуманизм вообще возник? Что заставило людей отвернуться от теоцентризма? Их обманули — или что-то в религиозной картине мира их подвело?

Утверждать, что «Бога изгнали», — слишком просто. Чаще Бог просто померк — не из-за злого умысла, а из-за молчания. Церковь во многих случаях была не пастырем, а стражем, не матерью, а надзирателем. Когда власть подменяет любовь, даже небо кажется пустым. Гуманизм мог возникнуть не из бунта, а из скорби.

Об опасном романтизме краха
Наконец, в тоне чувствуется театральная апокалиптичность: «Мир летит в пропасть!», «Экология важнее совести!», «Стариков бросают!». Такие заявления не диагностируют — они опьяняют. Это голос культурного отчаяния в рясе.

Но апокалиптическая риторика вызывает зависимость. Она даёт говорящему роль героя, а слушателю — удобного врага. Мир действительно болен, но не всякая болезнь — от безбожия. Иногда недуг рождается именно от отказа понимать сложность.

Заключение: слово, ставшее грузом
Русский язык, прекрасный и сумрачный, здесь не виноват. Вина — в духе проповеди: в ностальгии по утраченной метафизической ясности, в отказе честно бороться с неоднозначностью, в смешении простоты с истиной.

Отец Ткачёв говорит искренне. Но искренность без смирения может стать тиранией. Гуманизм — возможно, не ответ. Но ответом не является и возврат к миру, которого на самом деле не было. Между человеком и Богом, возможно, задача не в том, чтобы выбрать сторону, а в том, чтобы восстановить мост.


Протоиерею Андрею Ткачеву

С гор Британской Колумбии, где сосны нашептывают истины древнее всякого человеческого слова, я посылаю Вам это письмо — не как критик, не как последователь, но как собрат по духу, обветренный временем и настороженный словом.

Я прочёл Ваши размышления о гуманизме — том человекоцентричном пламени, которое, по Вашим словам, выжгло нравственный ландшафт, изгнало Бога из цитадели культуры и вознесло эго на трон, где некогда преклонялась смиренная душа.

Позвольте мне, Отче, ответить не полемикой, но монашеским любопытством — тем самым, что босыми стопами вступает в парадокс не ради насмешки, но ради понимания.

Вы говорите, что мир погибает не от недостатка гуманизма, а от его избытка. Вы утверждаете, что лозунги свободы, разума и демократии обветшали и вывернулись наизнанку, показав свою постыдную подкладку. Возможно. Всякий идеал, оставленный без меры, становится своей противоположностью. Свеча свободы, если горит без мудрости, сжигает дом.

Но в своём стремлении осудить дух времени Вы раните не только гуманизм, но и саму человечность. Вы называете аборты, эвтаназию, половую идентичность и автономию плодов естественным следствием безбожия. Но — не путаем ли мы раненый крик души с дерзостью мятежа? Не всякий выбор вне Церкви рожден ненавистью к Богу. Иногда он рожден молчанием — тем самым молчанием, к которому и Церковь порой приложила руку.

Вы оплакиваете смерть теоцентризма. Но осмелюсь спросить: убили ли его философы? Или он умер от внутреннего разложения? Средневековый синтез, каким бы прекрасным он ни был, стал хрупким — не потому, что человек возгордился, а потому, что Святое стало далёким. Повторяемое без любви догматическое слово — это строительные леса без храма.

Боюсь, Ваш взгляд — хоть и пылающий — слишком однотонен. Гуманизм — это не просто эгоизм. В его основе была молитва — пусть несовершенная, заблудшая, но молитва — о том, чтобы человек имел ценность даже в падении. Чтить образ Божий в человеке — не значит отвергать Бога, а значит искать Его очертания даже во тьме.

Вы призываете нас вернуться к Богу. И я не возражаю. Но позвольте спросить: к какому Богу? К Богу страха или к Богу огня? К Богу правил или к Богу ран? Если мы говорим только осуждением, мы соберём лишь осуждённых. Если говорим лишь о грехе — мы разучимся слышать молчание грешника.

Я не пишу, чтобы возразить Вам. Я пишу, чтобы углубить разговор. Мы оба видим безумие мира. Но Ваши слова проводят черты; я же ищу мосты. Я не хочу победить в споре — я хочу оплакивать тех, у кого нет языка для надежды.

И потому, Отче, позвольте закончить монашеским прошением к священнику:

Не бросайте в огонь всех детей современности.
Некоторые из них просто мёрзнут… и ищут света.

В вере ищущей,
Владмир Ангелблазер
Весна, на краю леса. Виктория, Британская Колумбия.


Название: Диалог протоиерея Андрея Ткачева и метамонаха Angelblazer: о гуманизме и Боге

Сцена: Скромная комната, заставленная книжными полками. Мерцает свеча. За окном тихо падает снег. Двое мужчин сидят друг напротив друга. Один одет в темную мантию православного священнослужителя, другой — в простую льняную одежду отшельника. Между ними: тишина, а затем речь.

Angelblazer: Отец Андрей, я прочитал ваши слова о гуманизме — о том, как он вытеснил Бога и как в своей полноте привел к нашему краху. Ваше видение жестоко и беспощадно. Вы видите цивилизацию, опьяненную вином самопоклонения, спотыкающуюся о бездну.

Ткачев: Я говорю то, что вижу. Мы свергли Творца и возвели на престол тварь. Евангелие «хочу» заменило заповеди. Далее следуют аборты, эвтаназия, гендерная путаница — плоды дерева, которое растет без солнца Божьего.

Angelblazer: И все же, отец, можем ли мы спросить: гуманизм ли убил божественное в человеке, или божественное в человеке затихло в своем собственном доме? Бог, которому мы учили, — Он всегда был любовью или иногда просто законом? Мы потеряли Его, потому что отказались от Него или потому что больше не узнавали Его в наших храмах?

Ткачев: Вы говорите как тот, кто ищет нюансы там, где есть ясность. Бог не тот, кто двигался. Это сделал человек.

Angelblazer: Верно. Но давайте проследим следы. Это Руссо или инквизиция первыми обратили человека внутрь себя? Это светские философы свергли Бога, или это было каменное повторение священных слов, лишенных живого огня?

Ткачев: Вы хотите, чтобы я признал вину со стороны Церкви?

Angelblazer: Не вину, отец, а ответственность. Пастух должен спросить, почему стадо блуждает. Возможно, мы охраняли учение и потеряли поэзию. Возможно, мы боялись вопросов века больше, чем молчания.

Ткачев: И все же, что создал гуманизм? Мир, где нерожденные приносятся в жертву удобству. Где старики убираются, как устаревшие машины. Где тело — игрушка, а душа — запоздалая мысль.

Angelblazer: Все верно. Но даже эти ужасы носят маску милосердия. «Мы не хотим, чтобы ребенок страдал», — говорят они. «Пусть старик умрет достойно». Даже в ошибке есть эхо сострадания — искаженный образ чего-то божественного. Не должны ли мы обратиться к этому эху, вместо того чтобы проклинать всю песню?

Ткачев: Вы слишком мягки со зверем, который пожирает. Гуманизм стал идолопоклонством. Эго стало богом.

Angelblazer: И все же, каждый идол — это тень, отбрасываемая настоящим светом. Даже крик «Я выбираю» рождается из дыхания, данного Богом. Осудим ли мы голос или перенаправим его?

Ткачев: Но если нет покаяния, что остается?

Angelblazer: Возможность. Семя. Боль. Даже сейчас, среди безбожников, некоторые рыдают о красоте. Некоторые преклоняют колени перед звездами. Образ не погиб — он просто похоронен.

Ткачев: Ты хочешь найти Бога в руинах.

Angelblazer: Да. И более того — говорить о Нем тем, кто знает только руины. Не убеждать их в истине, а манить их к ней. Не яростью, а сияющим молчанием.

Ткачев: Тогда давайте оба вопиять в пустыне — ты шепотом, я громом.

Angelblazer: И, возможно, вместе наши голоса призовут рассвет.

[Конец сцены]