Дальние берега 9. Новая жизнь в Австралии

9. Новая жизнь в Австралии

Часть 1

Поезд медленно приближался к Сиднею. За окном тянулись поля, красная, будто выжженная солнцем, земля и невысокие деревья с серовато-зелёными листьями. Мира сидела у окна, не моргая, глядя в никуда. На коленях у неё спала Рут, укрывшись её шерстяной кофтой - даже в этой жаре девочка не расставалась с вещами, которые пахли домом. Мира тихо погладила её по светлым волосам.

На соседнем сиденье Самуил листал газету - по привычке, не понимая ни слова. Слова в заголовках казались бессмысленными: «New South Wales», «immigration policy», «housing scheme». Газета шуршала в его руках, но мысли были далеко.

– Всё будет хорошо, – тихо сказал он, не отрывая взгляда от бумаги.

Мира ничего не ответила. Её лицо оставалось неподвижным, словно высеченным из камня. Она держалась так с тех пор, как они покинули Европу. Сначала лагерь в Италии, потом корабль, бесконечный путь по морю, и вот теперь - Австралия. Новый мир.

Их поселили в лагерь для беженцев в Кабраматте. Деревянные бараки с металлическими крышами, выкрашенные в бледный зелёный цвет. Внутри - койки с тонкими матрасами, общая кухня и один умывальник на всех. Запах варёной капусты, керосина и усталых тел стоял в воздухе.

Мира впервые за много месяцев позволила себе сесть на кровать и просто плакать. Рут стояла в дверях и молча смотрела, не зная, можно ли подойти.

Самуил же сразу принялся искать старшего по лагерю.

– Работа. Мне нужно работать, – повторял он каждому, кто хоть немного говорил по-польски или по-немецки.

Один из волонтёров, молодой австралиец с рыжими веснушками, протянул ему лист бумаги:

– Factory. You go Monday. Work. Good?

Самуил не понял, но кивнул. Его рука крепко сжала бумагу, словно это был билет в жизнь.

Фабрика по обработке шерсти находилась в тридцати минутах ходьбы от лагеря. Пыль, шум станков и запах пота. Самуил работал наравне с другими, хотя пальцы у него давно не были привычны к тяжёлому труду. До войны он преподавал математику. После войны - считал, что жив.

По вечерам он возвращался, руки дрожали от усталости, но он не жаловался. Ужинали они скромно: немного хлеба, консервированные бобы, иногда - картошка. Мира пыталась варить супы, как дома, но ингредиенты были другими, и вкус был не тот.

Рут пошла в школу. Первый день она вернулась с покрасневшими глазами и порванным учебником.

– Они смеялись. Я не понимаю, что они говорят. Я… я не хочу туда больше идти.

Мира присела рядом.

– Мы тоже ничего не понимаем. Но ты пойдёшь. Мы приехали сюда, чтобы ты жила лучше.

– Но я не умею! – Рут зарыдала.

– Ты научишься. Ты умная. Твой дедушка знал шесть языков. Ты выучишь ещё один.

Семья Гельдман не сразу нашла друзей. Среди других беженцев были венгры, югославы, латыши, но евреи держались вместе. По субботам несколько семей собирались в бараке у семьи Лейзер. Там ставили самодельные подсвечники, открывали старые книги, принесённые сквозь континенты, и читали Шма.

– Неужели это всё, что осталось? – однажды прошептала Мира.

– Это и есть всё, – ответил старик Лейзер. – Всё, что нужно. Мы живы. Мы помним. И мы вместе.

Иногда они говорили на идиш, иногда - на иврите. Дети смеялись, путая языки. Рут подружилась с девочкой по имени Ханна, чей отец был сапожником из Брно. Они вместе учились писать по-английски, повторяя слова друг за другом как заклинания:

– Table.

– Table.

– Chair.

– Chair.

Со временем лагерь стал тесен. Самуил нашёл комнату в пригороде Лейкэмбы, в доме, где жила вдова - австралийка, которая сдавала жильё эмигрантам. У неё было доброе лицо и тяжёлые ноги. Она не говорила по-немецки, но улыбалась, когда Мира протягивала ей деньги за аренду.

– You good people. Quiet, clean. Thank you.

Мира кивала и улыбалась в ответ, не зная, что сказать.

Они перебрались в эту комнату в апреле. Было жарко. Местные праздновали Пасху, а Мира пекла мацу на маленькой плитке и тайком оставляла немного в школьном завтраке Рут.

– Нас спросят, – сказала Рут. – Почему у меня не как у всех.

– Ты скажи: это наша еда. Мы такие. И не бойся быть собой.

– А если будут смеяться?

– Смейся с ними. Но мацу не бросай.

В школе дела пошли лучше. Рут стала приносить домой тетради с пятёрками. Иногда учитель писала записки:

«Очень способная девочка. Нужно подумать о переводе в класс для одарённых».

– Что значит "одарённых"? – спросила Рут.

– Это как в сказке, – сказала Мира. – Где волшебство - это просто ум и труд.

Самуил смотрел на неё с гордостью, но молча. Он мало говорил теперь - язык был другим, работа тяжёлой, и внутри всё чаще накатывала тоска.

– Я скучаю по Кракову, – однажды сказал он.

– Там больше ничего нет, – ответила Мира. – Только камни и тени.

– А мы кто? – тихо спросил он.

Мира долго молчала. Потом взяла его за руку.

– Мы те, кто не сдался.

Рут выросла за год. Говорила уже свободно, помогала другим детям, объясняла задания. В субботу ходила с матерью в местную синагогу - невзрачное здание среди магазинов и парикмахерских. Там говорили вперемешку: на иврите, идиш и английском. Пели. Плакали. Вспоминали.

Однажды после службы раввин подозвал Миру:

– Мы собираем группы для женщин. Курсы английского. Помощь с устройством на работу.

– Я не умею ничего.

– Вы умеете жить. Остальному - научим.

Мира пошла на курсы. Училась читать, писать, даже немного говорить. По вечерам повторяла вслух слова, записанные на карточках.

– Spoon. Knife. Fork.

– Тебе нужен отдых, – говорил Самуил.

– Мне нужна работа, – отвечала она. – Я не хочу всю жизнь быть гостьей.

Через два года они переехали в маленький дом в Мэррике. Дом был старый, с деревянной верандой и крохотным садом. Но это был их дом. Их первый. Самуил посадил лимонное дерево. Мира повесила над кухонной плитой фотографию своей матери. Рут украсила стены рисунками.

– Мы всё же остались, – сказала Мира вечером, когда они сидели на веранде.

– Остались? Где?

– Здесь. Среди чужих слов, чужих улиц… мы всё равно - мы.

– Это ты осталась. Ты держала нас, когда я хотел всё бросить.

Мира вздохнула.

– Я просто шла вперёд. Потому что назад не было дороги.



Часть 2

Самуил нашёл новую работу - теперь он трудился на складе при магазине стройматериалов. Работа была не легче, чем на фабрике, но платили больше, и он чувствовал, что стал частью чего-то настоящего. Каждый день он ехал на автобусе с коробкой с ланчем и термосом, словно был коренным сиднейцем.

Иногда он даже пытался говорить с коллегами, по-своему:

– Morning. Good, good.

Они улыбались, хлопали его по плечу. Кто-то шутил:

– Sam, you’re more Aussie than us!

Он не понимал шутки, но смеялся вместе со всеми. Он знал: так и надо.

Рут всё больше отдалялась от акцента. Английский теперь звучал у неё легко, будто родной. Иногда дома она забывала перевести слово, и Мира морщилась:

– По-русски, Рутеле. Или хотя бы на идиш.

– Мам, ну все говорят так. Я же не забыла. Просто… тут всё другое.

– Не всё.

– Я помню, мама. Но если я всё время буду думать о том, кто мы… мне будет трудно быть с другими.

– А надо ли быть с другими, если себя потеряешь?

Рут пожала плечами и ушла в комнату.

В школу она ходила теперь в город, в старшую. Возвращалась поздно, с книгами, с тетрадями, с тишиной в глазах.

– Всё хорошо? – спрашивал Самуил.

– Да. Просто у нас завтра эссе. Надо писать про свою страну.

– Напиши про Польшу.

– Я не знаю её.

– Тогда про Австралию?

– Я и её не знаю. Только школу и автобус.

Он хотел обнять её, но она уже закрыла дверь.

По вечерам в доме пахло корицей, иногда жареным луком. Мира устроилась помощницей на кухне в небольшом кафе, которым владел грек по имени Николас. Он знал, кто они. Сказал:

– У меня тоже всё сгорело. Дом в Смирне, всё. Мы не чужие, миссис Гельдман.

Работа была простая: резать, убирать, вытирать столы. Но он уважал её.

Однажды он предложил:

– Может, вы хотите испечь что-то своё? Как у вас дома?

Мира принесла старый блокнот, где были записи её матери. Слова были выцветшими, буквы терялись, но рецепт «булочек с маком» она помнила наизусть.

На следующий день кафе наполнилось ароматом детства. Люди зашли, попробовали, заулыбались.

– Что это?

– Это еврейские булочки, – сказала она.

Николас кивнул.

– Оставим в меню.

Они начали откладывать. Немного, но регулярно. Мира настаивала:

– Мы должны думать о будущем. На Рут. На жизнь.

Самуил устал от планов, но слушался её. Он понимал: это её способ выжить. Она не может остановиться.

– А что будет, если… всё опять пропадёт?

– Не будет. Не здесь.

– Откуда ты знаешь?

Она посмотрела на него.

– Потому что если и здесь - тогда всё, что мы делали, зря.

По субботам они по-прежнему ходили в синагогу. Теперь - в большую, кирпичную, в районе Бонди. Там было много новых лиц. Много акцентов. Литва, Украина, Бухарест, Каир, даже Тегеран.

Однажды на трапезе после молитвы Мира разговорилась с женщиной в ярком платке.

– Мы приехали из Египта, – сказала та. – Всё оставили. У нас отобрали магазин. Сказали: езжайте к своим.

– А ваши где?

– Здесь, наверное. Или нигде.

Мира улыбнулась.

– Похоже, у нас всех одна история. Только акценты разные.

Рут всё чаще оставалась в городе после школы. Иногда приходила с книгами, иногда - с новыми людьми.

– Это моя подруга, Сьюзи. Мы вместе участвуем в клубе дебатов.

Мира кивала, подала чай, но чувствовала, как сквозь всё это проникает то, чего она боится: растворение. Рут меньше молилась. Ела всё подряд. Упоминала вечеринки. Мальчиков.

– Смотри, – сказала она однажды, показывая фотографию, – это Том. Он австралиец.

Мира взяла фото. На нём - мальчик с белыми зубами и лёгкой улыбкой.

– Он хороший?

– Да.

– Он знает, кто ты?

– Конечно. И ему всё равно.

Мира ничего не сказала. Вечером она достала старую фотографию - маленькая Рут в пальтишке, сделанном из отцовского пиджака. И подумала: может, она права. Может, так и надо.

Наступил 1956 год. На улицах Сиднея ходили разговоры о Мельбурнской Олимпиаде. Все ждали гостей, стран, шума. Но в доме Гельдман было другое событие: Самуил наконец получил австралийское гражданство.

– Теперь ты один из них, – пошутила Мира.

– Только на бумаге. В душе я всё ещё из Кракова.

– А я - из Барановичей.

Они улыбнулись.

Рут подала заявление на университет. Поступила на филологию. Писала эссе, в которых смешивала свои миры - Восточную Европу и Тихий океан.

– Я хочу писать, – сказала она.

– Пиши, – ответила Мира. – Пусть знают, что мы были.

– А если не поймут?

– Поймут. Или будут вынуждены понять.

В 1959 году у Самуила случился сердечный приступ. Внезапно. На работе. Его увезли в госпиталь Святого Георгия, и он не вернулся.

Похороны были скромными. Раввин говорил слова на иврите, Мира держала Рут за руку, а та молчала, не плакала - будто вся вода в ней испарилась.

Позже, на кухне, когда остались вдвоём, Мира сказала:

– Он так и не поверил, что здесь - дом.

– А ты?

– Я... я строила этот дом ради вас. Ради тебя.

– А ради себя?

Мира посмотрела в окно, где в саду желтели лимоны.

– Ради себя - чтобы не сойти с ума.

Они остались вдвоём. Мира продолжала работать в кафе. Её булочки теперь заказывали оптом - в школы, в лавки. Николас говорил:

– Вы построили свой бизнес. Я просто дал печку.

Рут окончила университет. Начала писать для газеты. Публиковала статьи об иммигрантах, о забытой боли, о памяти.

Однажды она принесла в дом экземпляр со своей колонкой:

– «Жизнь после земли». Про нас.

Мира прочла. Медленно. Слезы шли по щекам.

– Ты не просто осталась собой. Ты сделала это важным.

Рут обняла мать.

– Всё, что я есть - из тебя и папы.

На Новый год 1960-го они поставили на стол свечи. Мира испекла кугель. Рут читала «Шма» - на иврите, без ошибок. Потом они просто сидели, слушали радио, где играла музыка, и смотрели в окно.

– Знаешь, мама… Австралия - не Европа. Но она не хуже. Она просто… другая.

– Она дала тебе возможность. Мне - дыхание. Ему - покой.

– Мы остались евреями?

Мира подумала, посмотрела на дочь.

– Если ты спрашиваешь - значит, остались.

 

Часть 3

Прошло ещё десять лет. В доме на окраине Бонди поселилась тишина. Соседи менялись: одни уезжали, другие переезжали в районы получше. Австралия богатела, росли магазины, мосты, дороги, но Мира Гельдман оставалась в том же доме, с аккуратным палисадником, деревянной менорой на кухонной полке и кружкой, из которой пил Самуил.

По субботам она ходила в синагогу одна. Иногда её подвозила молодая женщина из общины - Эстер, приехавшая из Южной Африки. Они говорили по дороге - на английском, с примесью идиш.

– У нас с мужем тоже всё заново. Работа, дети, дом. Как вы всё это прошли?

Мира улыбалась устало:

– Не прошли. Просто не остановились.

Рут жила теперь в Канберре. Работала в архиве Министерства иммиграции. Она собирала истории - записывала интервью с теми, кто приехал из Европы, из Азии, с островов. Её голос был спокоен, точен. Её взгляд - внимателен.

Она писала статьи, публиковала отрывки мемуаров, боролась с забвением.

Однажды она вернулась домой на праздники - привезла мужчину с собой. Высокого, с густыми волосами и мягкой речью.

– Это Майкл. Мы вместе живём уже полтора года.

Мира накрыла на стол. Говорила мало. Смотрела, как он берёт ложку, как благодарит, как внимательно слушает.

Когда они остались одни, она спросила:

– Он еврей?

– Нет. Но он уважает всё. И учит.

Мира кивнула.

– Главное - чтобы ты была с тем, кто тебя слышит.

Через год Рут родила сына.

Мира поехала к ним - с коробкой мацы, с вязаным пледом и фотографией Самуила. В роддоме она впервые держала внука на руках. Он смотрел на неё ясными, круглыми глазами.

– Как назовёте?

– Мы думали… Давид. В честь папы. Потому что Сэмюэль для него слишком чуждо.

Мира прижала малыша к себе. В горле стоял ком.

– Он не против. Я знаю.

Когда Давиду исполнилось пять, он однажды спросил у бабушки:

– А ты кто?

– Я твоя бабушка, Давид.

– Нет, я знаю. А ты откуда?

Мира взяла его на колени. Подумала. Потом достала старую карту, которую хранила в ящике.

– Вот тут, видишь, маленький город. Он назывался Барановичи. Это был мой дом.

– А где он теперь?

– Его нет. Но я - есть.

– А это папа? – он указал на фотографию Самуила.

– Да. Он твой дедушка.

– Он хороший был?

– Он был очень хороший. Он построил наш новый дом - здесь. В сердце.

Каждую осень Мира отправляла внуку письмо - даже когда он уже умел читать по электронной почте. Бумажное, написанное чернилами, со словами, которые нельзя сказать вслух.

«Дорогой Давид,

Помни, что у тебя есть корни. Они не делают тебя слабым - наоборот. Они держат тебя, когда дует ветер.

С любовью,

Твоя бабушка Мира»

В 1981 году Миру Гельдман пригласили выступить на конференции по истории еврейской эмиграции в Сиднейском университете. Её внучка - Сара, уже подросток - помогала ей перевести речь на английский. Но часть Мира всё равно прочла на идиш.

– Мы не потерялись. Мы просто пошли дальше. И если вы слышите меня сейчас - значит, всё это не зря.

Её жизнь медленно текла к закату. Она уже не работала, сад оброс, окна покосились. Но в кухне по-прежнему стояла та же скатерть. На полке - книги на идиш, томик Тувима, фотографии Самуила, Рут, правнуков.

Однажды, весной, Рут приехала одна. Привезла газету с её статьёй - «Письмо из прошлого».

– Это про тебя, мама. И про отца. Я наконец написала.

Мира взяла газету. Её руки дрожали. Слова были мелкие, но она читала - каждую строчку.

– Ты сохранила нас.

– Нет. Это ты нас сохранила.

В 1985 году, в июне, Мира не проснулась. Её нашли в кресле, у открытого окна. На столе лежал блокнот - старый, с рецептами. Между страниц была записка:

«Если забудут, что мы были - испеките снова. И скажите, откуда это. Тогда мы будем жить.»

Похороны были на еврейском кладбище Руквуд. На камне выбили:

МИРА ГЕЛЬДМАН 
1909 - 1985 
ИЗ БАРАНОВИЧЕЙ 
МАТЬ, ЖЕНА, ХРАНИТЕЛЬНИЦА ПАМЯТИ 
ТИХАЯ, НО НЕЗАБЫТАЯ

После похорон Рут сказала детям:

– Мы не всегда понимали её. Иногда даже злились. Но она дала нам мир.

Майкл взял её за руку.

– И ты теперь несёшь это дальше.

Однажды, много лет спустя, уже в XXI веке, Сара - внучка Миры - проводила экскурсию в Мемориальном центре эмигрантов в Сиднее. Среди экспонатов были фото, рецепты, записи голосов.

У стенда с надписью «The Geldman Family» она остановилась:

– Это была моя прабабушка. Она говорила на идиш, пекла булочки, никогда не ругалась, но всегда держала слово. Благодаря ей мы знаем, откуда мы.

В толпе стоял мальчик лет десяти. Он поднял руку.

– А она скучала по дому?

Сара ответила не сразу. Потом сказала:

– Она скучала, но построила новый. И он стал домом для всех нас.