Порог

Осень в Петербурге стояла мерзкая, пропитанная туманами, что липли к коже, как гнилая паутина. Анна Степановна стояла у окна, сжимая в костлявых пальцах письмо от дочери. Лиза выходила замуж. За него.
"Он добрый, маменька, он меня любит..."
Анна Степановна скрипнула зубами. Добрый? Любит? Она видела его глаза — холодные, хищные, как у волка, притворившегося псом. Он заберет Лизу, уведет ее в свой убогий дом, будет тиранить, а потом бросит. Или того хуже...
Нет. Этого не будет.

Она поехала в деревню, к старой Марфе, что жила на краю погоста, в избе, пропитанной запахом сушеной полыни и смерти. Бабка слушала, не перебивая, жевала беззубым ртом, потом сплюнула в темный угол и сказала:
— Сильный сглаз надо. Да такой, чтоб никто не снял.
И рассказала.
Слезы некрещеного младенца. Горсть земли с могилы самоубийцы. И самое главное — уйти самой. Повеситься над порогом своего дома, чтоб дух матери сторожил проклятье, чтоб никто не смел его разрушить.
Анна Степановна не дрогнула. Разве это цена за счастье Лизы?
…
Лиза нашла ее утром.
Тело качалось над порогом, бледное, с синими прожилками на шее, с вытянутыми носками, будто даже в смерти она пыталась шагнуть куда-то. В руке — письмо.
"Дитя мое... Ты думаешь, он тебя любит? Ты не видишь, как он смотрит на других? Как смеется над тобой, когда ты не слышишь? Я не могла позволить... Я ухожу, чтобы защитить тебя. Чтобы он ушел. Чтобы ты была счастлива. Прости меня..."
Лиза упала на колени. В горле стоял ком, но слез не было. Только холод.
Холод, который терзал своими острыми клыками, упивался победой, рушил, дробил, уничтожал. Изнутри. От сердца, черствеющего, как забытый на могилке пасхальный куличик.


Сначала он просто стал чаще задерживаться. Потом — пить. Потом — бить.
— Ты сама все испортила! — кричал он, швыряя в нее посудой. — Твоя мать наложила проклятье! Все говорят!
Лиза молчала. Она верила.

В деревне, куда она приехала, та же ведунья, что советовала матери, взглянула на нее пустыми глазами и сказала:
— Разорвать можно. Только так же, как она.
Лиза вернулась домой.
Петля. Табурет.
Последний вздох.
И вдруг — понимание.
За порогом — ничего. Ни матери, ни ада, ни рая. Только чернота, пустота, холод.
Нет никакого сглаза.
Но петля уже сжимает горло. Давит. Обрывает пульс, что бился в унисон с самой Жизнью.

Он ворвался в комнату, увидел, закричал.
— Лиза! Нет!
Рвал веревку, давился ее слезами, прижимал к себе остывающее тело.
И понял.
Не было проклятья. Не было сглаза.
Были только они. И их страх.
А за окном — все так же лил холодный дождь.
Только ему не смыть страха, обид, унижения. Не смыть смерти.