Гена и Люба

Недавно ко мне наконец-то пожаловали Гена и Люба. Гена уже как-то был у меня, а вот Люба приехала впервые. И я думаю, что если бы я не увез ее со своей же выставки, то не приехала бы никогда! Но я все же ее увез. Я ей сказал:
   — Люба! Хватит тебе здесь выставляться, поедем ко мне, — и она согласилась. Ей, видимо, действительно, надоело выставляться, и она себе в этом наконец-таки призналась…
   С Любой приехал ее муж Гена, а с ним еще человек восемь или десять…
Когда Люба вошла в дом, то она все охала и ахала, и говорила: «Какой же у меня он красивый!». Она даже изъявила желание отобразить его в своих полотнах, но я промолчал. И Люба тотчас же успокоилась. Она сказала, как бы подзуживая меня, что дом напротив намного интереснее моего, и что она, пожалуй, отобразит в своих полотнах лучше его.  Но я дал понять Любе, что дом напротив нельзя отображать ни коим образом.
   — Люба, — сказал я ей с некоторой осторожностью, — дом, который ты хочешь изобразить, необычный, и его тебе лучше не засвечивать.
 Потом я высказал предположение, что дом напротив больше похож на «малину», чем на что-то другое.
   — И если уж на то пошло, — добавил я, — то лучше уж отобразить все же мой.
    И Люба задумалась. Она действительно была напугана услышанным и сказала, что подумает… Но я не успокоился: взял Любу за руку и потащил ее во двор. Я ходил с ней вокруг дома и показывал: какой он у меня все же замечательный, как он вписывается в ландшафт, как он смотрится с торца и какой у него великолепный парадный вход.               
   Люба все кивала мне головой и во всем соглашалась. Она все время старалась освободить свою руку от моей, но я все сильнее и сильнее сжимал ее. Наконец она одним рывком высвободила ее и очень внимательно посмотрела на меня. Она, видимо, не понимала, что со мною происходит. Но я не обращал уже на нее никакого внимания. Я просил ее уже запечатлеть мой дом в обязательном порядке, даже встал на колени и протянул к ней руки. Они дрожали, а речь моя была сбивчива. Но, несмотря на это, я произнес следующее:
  — Люба, если ты не сделаешь то, о чем я так тебя прошу, я — труп. — Люба посмотрела на меня пронизывающим взглядом и как бы не спешила с ответом. Было видно, что у нее созревало непростое решение, и некая раздвоенность, неожиданность происходящего мешала ей его принять.  Я еще раз посмотрел на Любу умоляюще, и она поддалась.
    — Ладно, сказала она, — но только обещай мне оставить полную художественную свободу.
   — Да, да, — быстро произнес я и поднялся с колен. Я все еще боялся, что она откажется от своих слов, скажет обратное, и дом мой так и останется не запечатленный.
 Но Люба обняла мою голову и крепко-крепко, по-матерински, прижала к себе.
   — Ну успокойся же ты, — повторяла она, и от ее слов действительно становилось спокойнее. Потом она взяла меня за руку и повела в дом. Там нас недружелюбно встретил Гена, а остальные с возгласом «ура!» быстро налили штрафные.
    Мы тотчас же опустошили свои стопки и присоединились к беседе. Меня все еще трясло, и я попросил, чтобы мне налили еще. Все согласились, и я сказал какой-то путаный и непонятный тост. Потом, немного успокоившись, я стал вникать, о чем все же за столом говорили. И понял, что говорят вновь о моем доме. Я, конечно, был польщен и в душе-то понимал, что речь идет обо мне, всем нравился я. Все то, что меня окружает. Вернее, мой мир. И я попросил не останавливаться…
   Постепенно народ стал разбредаться, кто-то пошел смотреть комнаты, кто-то вышел на воздух, и за столом со мною остались только Гена и Люба. Мы еще выпили и стали вспоминать старые времена. Я заметил, что тогда было прекрасное время, и мы также часто собирались за одним столом.
   — Ничего не изменилось, — заметил Гена.
   — Да, ничего, — ответил я. Мы налили себе еще водки. Вдалеке, где-то в глубине двора, резвилась молодежь, и их голоса напомнили нам о нашей молодости… Я поднял стопку и поблагодарил друзей за визит. Я сказал, что надо выпить за дружбу и что мне здесь ее так не хватает. Но с друзьями мне легче. Потом я выпил, и Гена, и Люба незамедлительно откликнулись на мое предложение. Их, видимо, тронула моя надломленность, и они постарались тотчас меня подбодрить: они говорили, что скучать в таком доме — грех, что надо просто завести женщину, что по настоящему-то жить я не умею, что жизнь совсем в другом, до чего я еще, видимо, не дорос … Потом Люба обняла Гену и крепко его поцеловала:
— Вот так надо, — сказала она и поцеловала мужа еще раз. На что Гена поспешил меня защитить:
   — Люба! — сказал он, отстраняясь от нее, — не надо так сразу, ведь в жизни бывает все.
   — Все не все, — отпарировала Люба, — но раскисать — последнее дело. — Потом она все же соизволила меня спросить:
   — Почему, — спросила Люба, — с тобой нет женщины?
 И я не нашел слов… Я думал, что тема эта исчезнет сама по себе, но Люба все продолжала и продолжала…
   — Это не порядок, да так не должно быть, — распалялась она. А я все молчал и молчал…
   — Ведь женщину бог создал для мужчины, а мужчину — для женщины … это сама природа, а ты…
   — А что я? — попытался я как-то встрять в этот поток, но Люба этого сделать мне не позволила.
   — Я тебе скажу как женщина, — разоткровенничалась она, — нас нужно иметь, а ты — не имеешь. Ты, очевидно, трус, не решаешься иногда подойти к той, которая понравилась. А почему? Надо просто поменьше копаться, а иногда даже закрыть глаза и подойти к первой встречной…
   — Ну хорошо, — остановил я Любу, — ну подойду, а дальше, что дальше? — Все еще пытался я ей противостоять.
   — Что? — выпалила Люба, — он еще спрашивает что! Да просто взять ее за руку, а потом что-то сказать приятное, нежное, и все будет в порядке.
   И Люба посмотрела на меня как на ребенка. Да-да! Именно так смотрят на ребенка, чтобы порой убедиться: понял ли он сказанное. И я не обманул ее ожидания.
   — Знаешь, — сказал я ей, — а ведь ты во многом права.
   И Люба улыбнулась.
  — Хотя, — заметил я, — здесь не так все просто. Это может, у тебя, Люба, так: подошел и взял, а у меня — сложнее, и по поводу женщин ты немного заблуждается. Все-таки, — признался я ей, — у меня иногда они все же бывают, и я не совсем такой, как ты меня здесь выставляешь.
   — Ну-ка! Какой же ты? — вновь начала свои нападки Люба.
   — А такой, — парировал я.
   И начал говорить о психологии мужчины, о тонкостях в этих делах… Я говорил пространно и долго. Но видно было, что Любу мои слова абсолютно не убедили. Заметно было и то, что у нее уже сложилось обо мне свое, особое, мнение и сложилось уже давно, сложилось и не без участия Гены и семейного обсуждения, и то, что Люба его обнародовала только сейчас—- в такой откровенной форме, лишь подтверждает ,— это действительно так. А между тем, я уже рассказывал о своих женщинах, что их у меня больше, чем они думают, что я отношусь к личной жизни совсем по-иному, чем они, что нахожу удовольствия больше в развлечениях, чем в скучном пребывании друг при друге.
   — А если говорить честно, — заключил я, — то я и есть самый настоящий развратник!  Даже скажу больше. Я, Люба, почти Чикатило! Да-да, не удивляйся, самый настоящий Чикатило! —  Отчего Люба и Гена переглянулись. Они как бы старались понять, шучу ли я? Ведь то, что я только что произнес, не лезет ни в какие рамки, но я все продолжал и продолжал, теперь уже я, а не Люба, наслаждался своим красноречием и приводил все новые и новые аргументы в подтверждение своих страшных слов.
    Речь шла уже о доме, и я в двух словах обрисовал им то, что здесь    происходит… Я дал им понять, что дом мой — не совсем дом, это скорее притон, рассадник… и я провожу в нем время так, как мне заблагорассудится. Я постарался было более подробно обо всем этом рассказать, но Гена категорически прервал меня:
   — Хватит! — отрезал он.
   И Люба тотчас же его поддержала:
   — Да, хватит! —  Тоже сказала она!
   И я осекся.
   — Прекрати, что ты несешь? — начала морализировать Люба. — Ты отдаешь ли себе отчет?
   И я стушевался... Люба так произнесла это хватит, что еще одно слово из моих уст, и я бы был атакован, ее руки дрожали, а лицо, казалось, вот-вот займется пламенем…
    — Люба! — пришел на помощь ей Гена, — успокойся.  Все, что ты говоришь, — бесполезно, — и Гена стал подниматься из-за стола.
     — Нет, ты слышишь, что он нам здесь несет!.. — не унималась Люба и стала тоже подниматься из-за стола.
       Предчувствуя беду, Гена обхватил Любу за плечи и постарался усадить ее на место. Люба нехотя, но повиновалась, но негодование все еще исходило и исходило от ее лица.
      Глядя на это, я не понимал, отчего Люба так разнервничалась, что так возмутило ее, ведь мы взрослые люди, а может, подумал я, она думает, что я ее и Гену обманываю, дурачу, и это мне доставляет удовольствие. И почти шепотом произнес:
      — Люба! Ведь то, что я только что сказал, — это действительно так.
    И с надеждой посмотрел ей в глаза. Я как бы упрашивал ее, чтобы она мне наконец-то поверила. Но Люба не произнесла ни слова. И Гена не произнес ни слова. Они, вероятно, не знали, что им делать, как со мной быть, и вообще кто я?
      Видя их замешательство, я поспешил рассказать им о моих вечеринках, как я здесь их устраиваю, о том, о чем я никогда и ни с кем не говорил. Я рассказал им и о Тверской, этом бурном Клондайке впечатлений. И о том, что жизнь столицы — совсем другая, необычная жизнь, и здесь свои приоритеты.
     — Здесь, — старался убедить я их, — все по-иному, чем у нас в городе, — и я привел в пример несколько наблюдений…
    Я стал замечать, что лед между нами начал таять, и на какое-то время в глазах моих гостей появился ко мне интерес; казалось бы, пропасть непонимания, что разверзлась, между нами, вот-вот будет преодолена, супруги вновь внимательно слушали меня, и я, видя это, все приводил и приводил новые пикантности.
    Но Любе, видимо, все это уже достаточно надоело, и она наконец-таки поднялась. На этот раз Гена не стал удерживать жену, и я полностью обратился уже к Гене. Я думал, что как мужчина мужчине многое из моего рассказа им будет принято. Но и Гена, также как и Люба, поспешил покинуть меня, и его взгляд мне говорил о том, что он, этот Гена, несмотря ни на что, меня так и не понял… «И Люба, — подумал я, — несмотря ни на что, меня тоже так и не поняла», — и я остался один.
     Я сидел и думал о сегодняшнем вечере, о моих друзьях, об этом странном разговоре и не понимал, что, собственно, произошло, чем я так обидел своих гостей, чем раздосадовал, что такого я им сказал непростительного, раз они решили таким образом покинуть меня. Ведь я поделился с ними самым-самым, а они? Почему они не смогли, все же, войти в мое положение, почему?
Я сидел и смотрел в одну точку, а за окном завывали собаки. Возможно, они жалели меня, а, возможно, им стало также одиноко, как и мне. Я распахнул окно и вдохнул свежий воздух. Осеннее небо давило своим леденящим мраком, и сквозь него нет-нет да и высвечивались небольшие созвездия. «Где-то, должно быть, там, — подумал я, — есть другая, ничем неомраченная жизнь».
   Собаки продолжали завывать, а ветер нет-нет да и срывал с деревьев последние, заиндевелые листья. Зима была на носу.