Жмот

До недавнего времени Курочкин чувствовал себя человеком. Но вот, тут и там из него стал выпирать Жмот. Курочкин не на шутку встревожился:
— Что происходит? — все чаще стал задавать он себе этот вопрос. И действительно, беспокоится ему было о чем: во-первых, он себя более уже не ощущал человеком. Жмот выдавливал из него все человеческое с неутомимой быстротой и наглостью. Во-вторых, его стало не на шутку раздражать эта возня в его организме. Баталии происходили часами, и Курочкин, уже порядком измученный этим обстоятельством, молил только о скорейшей развязке...
— Боже! Да, когда все это кончится! — восклицал Курочкин и хватался в очередной раз за голову…
 Но тем не менее, чем больше проходило времени, тем Жмот занимал Курочкина все больше и больше. Он разрастался с неумолимой скоростью, и вскоре занял собою всю печень. За печенью решилась судьба и селезенки, затем желудка, почек, и кишечника, и даже ушей несчастного, которые, в общем-то, являлись частями тела Курочкина явно второстепенными, как говорят, нежизненно важные, но факт остается фактом: и уши Курочкина уже давно принадлежали этому прожорливому чудовищу.
— Я тебе покажу! — с раннего утра говорил Курочкину Жмот и начинал свою кропотливую и трудную работу.
 Этот монстр разъедал внутренности Курочкина с поспешностью хищника и, в конце концов, стал фактически им. То есть, он, Курочкин, еще как-то сохранял свою добрую и непосредственную сущность, но уже где-то в глубине, в далеких дебрях себя.
 — Прощай я! — хотелось прокричать Курочкину всему миру, но Курочкина уже не было.
То, что Курочкин изменился, заметили все. Как-то вечером, например, свою догадку высказал ему его сын, Павел. Он так и сказал Курочкину об этом, и сказал вполне откровенно:
— Отец! — процедил он, как приговор, — ты можешь думать обо мне что угодно, но ты Жмот.
Курочкин внимательно посмотрел на сына…
 — Таких, как ты, — продолжил Павел, — я даже никогда и не видывал.
Образовалась пауза. Сын молча ждал оправдания от отца: чувствовалось, что ему хотелось, чтобы отец разуверил его, убедил в обратном, оставил хоть какой-то шанс на сомнение. И Курочкин этим воспользовался.
 — Может, тебе это показалось? — произнес он в ответ. Но Павел замотал головой.
— Это на самом деле так, — подтвердил он, и Курочкин смолк.
Действительно, Жмот Курочкина стал столь очевиден не только самому Курочкину, но и его близким. Он вспомнил Светлану, женщину, которая была с ним все последнее время, ведь и она с некоторых пор стала к нему присматриваться:
— Ты стал другим, — как-то сказала она ему, и Курочкин вздрогнул.
«Ну вот и она», — пронеслось в голове Курочкина, но Светлана на этом не остановилась:
— Я боюсь, — продолжила она, как бы моя догадка не подтвердилась, я думаю, ты стал Жмотом.
 Курочкин пристально посмотрел на Светлану. А она в свою очередь также пристально смотрела в глаза Курочкину:
— Ты знаешь, — и не думала заканчивать она этот разговор, — я думаю, что это самое страшное, что может произойти с человеком.
— Почему? — уже как бы признавая ее правоту, осмелился спросить Курочкин.
 — Да потому! — тотчас же отпарировала Светлана.
— Понимаешь, — начала она развивать свою мысль, — Жмот для женщины, в принципе, не так уж и опасен, даже если он и поразил ее органы, как саркома, как какая-нибудь еще гадина, но женщина — она все равно женщина, она остается ей, несмотря ни на что! А что касается этого Жмота, то он как бы уже сидит в ней, вроде прививки, с детства…
 —  Как это с детства?  — ничего не понимал Курочкин.
— А так, с детства. И даже не с детства, а, считай, с самого своего рождения, этот Жмот уже в ней, в каждой женщине, сидит и ничем себя внешне не выдает. И она, то есть женщина, как бы уже давно свыклась. Она всю жизнь носит в себе этого Жмота и, возможно, не подозревает об этом. Даже когда он начинает в ней разрастаться, то все равно ничего внешне не происходит, его как бы и нет. А все только потому, что женщина, если она настоящая, научилась прятать его под свою сущность, то есть такая как бы она у нее и действительно.
 — Вот это да!  — решил наконец прервать монолог Курочкин, — а может ты здесь немного того… ну сама понимаешь…
— Это ты «ПОНИМАЕШЬ», а я — знаю. Я в этом деле немного разбираюсь. Теперь послушай меня, внимательно: когда этот Жмот попадает в органы мужчин, или мужчины, то дело совсем обстоит не так, не так как с женщиной: эта сволочь сидеть у него спокойно не будет. Она начинает поглощать собою один орган за другим, пока не изгрызет его всего, полностью.
 — Интересно, — отводя взгляд в сторону, заключил Курочкин…
 — Не интересно, а страшно, даже очень, говорю тебе, страшно, особенно когда этот Жмот с женщиной. Сам по себе — бог с ним. Жмот он и есть жмот, а вот с женщиной жмот вообще нетерпим.
—  И что же такого в нем нетерпимого? — с издевкой спросил Курочкин. Ему все хотелось затянуть эту тему, ибо с каждым Светланиным словом он узнавал о себе все больше и больше.
— Да все! Понимаешь, все! — не сдерживая себя, отпарировала Светлана. — От походки до речей, и что бы он ни говорил, как бы не старался себя преподнести с лучшей, не жлобской своей стороны, это чудовище из него так и прет. Вы-пи-ра-ет,, — отчетливо, по слогам процедила Светлана, — как живот у беременной женщины.
При этих словах Курочкину невольно пришли на память ощущения, которые его тревожили изо дня в день все это последнее время. И действительно, все, что рассказывала Светлана о Жмоте, подтверждало ее знакомство с ним.
  «Но откуда? — машинально пронеслось в голове Курочкина, — когда она могла так хорошо его узнать, этого Жмота, общаться с ним, и судя по ее знаниям, довольно-таки долго». Курочкин все старался выстроить некую цепь, логическую зависимость, но любопытство к настолько интересной для него информации не позволило ему сконцентрироваться на этом занимательном деле…
— Ну и что дальше? — поторопил он после паузы Светлану, так как она тоже сосредоточилась на своих мыслях и было видно, что была поглощена полностью воспоминаниями…
— А дальше… дальше… дальше то, — выстрелила из себя последнее слово рассказчица, — что ты, Курочкин, тоже — Жмот. К тому же не просто Жмот, а приличный, знаешь, этакий маститый Жмотище, — и Светлана закрыла лицо руками.
      Между Курочкиным и Светланой образовалась долгая пауза. И собеседники почувствовали себя довольно-таки неловко. Сам Курочкин был почти полностью обескуражен услышанным, а Светлана, эта прозорливая, как оказалась, женщина, как сидела, прикрывая лицо руками, так и продолжала сидеть. Было видно, что эти слова дались ей нелегко, и она была намерена скорее перейти к развязке.
 — Почему?.. почему ты так определила? — пытался все еще переубедить ее Курочкин и по-своему, как ему казалось, успокоить…
 Но Светлана твердо стояла на своем:
—  Да потому, — вновь выстрелила она в ответ, и было видно, что последний вопрос Курочкина только распалил ее еще больше.
 — Просто я знаю, догадалась. У меня уже раз так было. И это самое страшное. Понимаешь: было, и прошло. Как в песне, Курочкин, ты слышишь… в песне, — старалась пошутить Светлана, но по ее отрешенному взгляду, который она приняла после этих слов, было видно, что шутка эта имеет под собою очень большую и далеко запрятанную тайну.
 После разговора со Светланой, Курочкин долго не находил себе места: неужели она права? Ведь, по ее словам, Жмот — это страшно. Хотя он смутно понимал почему.
Живут же подобные, и причем, живут долго и счастливо. Он вспомнил Василия, своего приятеля из далекой Тверской глубинки, и ему сразу же стали ясны его последние намеки относительно перемен, произошедших с ним. Василий также произнес однажды слово «Жмот», но Курочкин тогда только отшутился, не придал этому никакого значения. А зря. Теперь он очень сожалел об этом: может, тогда было еще не поздно. Не поздно задавить этого гада в себе, задавить, пока он еще не разросся, не обрел должную силу, аппетит… Но кто бы мог знать? Василий же только намекнул, подсказал мне о нем. Возможно, это нужно было сделать более настойчиво. Не высказываться обиняками. А теперь…
Теперь он сидел и смотрел на Светлану, а она молчала. Сидела и молчала, словно судьба ей преподнесла еще один, на этот раз решающий, удар по ее женской, быстро тающей жизни.
 —  Не переживай, — хотел было выдавить из себя Курочкин. Но было уже поздно. Что-то цепкое и острое вцепилось в его горло изнутри, и он обмяк.
 Когда он очнулся, Светланы уже не было. Дверь комнаты скрипела от не весть откуда взявшегося сквозняка, а солнечные лучики осеннего неяркого солнца, как никогда, высвечивали всю затхлость и неухоженность его холостяцкого жилища.
 Сознание к Курочкину возвращалось медленно и трудно, невыносимо болела голова, и то и дело подташнивало. Наконец Курочкин решительно прошел в ванную и сунул два пальца в рот. В унитаз тотчас же хлынула обильная, с кровавыми сгустками блевотина. Курочкин дернул керамиковую ручку унитаза, и струя воды быстро поглотила его содержимое.
— Вот и все, — подумал он, глядя на тающий водоворот. И еще раз дернул керамическую ручку и на секунду-другую закрыл глаза. Перед глазами стояла Светлана.
— Да, все, — еще раз подумал Курочкин и нащупал щеколду. Щеколда не поддавалась…
Воришки (Из цикла мои друзья, мои товарищи)
 Я очень много писал о своем доме, но я не написал главное! Как я его охраняю, как мне удается сохранить в нем свое имущество, в конце-то концов, свою безопасность.   И только благодаря моей бдительности я еще как-то существую…
    Однажды ко мне приходили  сомнительные типы, они якобы хотели  подзаработать, и, по их словам, даже смогли бы работать за так — чисто символическую плату, но я сразу же распознал в них воришек и сказал  им: « Это очень сомнительно, что вы в наше время хотите работать за так, это один Игорь, мой помощник, у меня  работает за так, и то не потому, что он не хочет получить больше, а потому, что у меня просто нет денег, что я еле свожу концы с концами, и он это прекрасно понимает. А вы?.. От кого вы узнали, что у меня нет денег? Я же вас в первый раз вижу, и вы меня, думаю, в первый…  здесь что-то не так» — и я закрыл перед ними калитку.
     И таких просителей бывает на дню по десятку. Они все что-то просят и просят, а я все закрываю и закрываю злосчастную калитку. Я же понимаю, что все это идет из определенного центра, и там, в этом центре, есть обо мне все данные: и какой у меня дом, и какие у меня собаки, и как мы здесь с друзьями проводим время. Есть, возможно, и еще кое-что, но я об этом говорить не хочу. Вернее, очень бы хотел…  Но мне почему-то все больше и больше хочется по сегодняшней жизни молчать, набрать в рот воды и молчать. Получается, что я не живу в этом доме, а только его охраняю.  Или охраняю гораздо больше, чем живу, я, право, уже запутался, у меня уже едет крыша от всех этих дел, а ведь я когда-то предчувствовал, что все так и будет.
     Дело в том, что когда я приехал в этот дом, то мне стало не по себе: «Как же я буду со всем этим справляться? Ведь это все стоит денег, а повсюду столько сомнительных типов». Я тогда, помню, очень испугался. Больше испугался, чем был рад этому дому, и если честно, то баланс этот остается и до сих пор. Но я собрал волю в кулак, и сказал себе: «Дорогой! если судьба преподнесла тебе такой красивый дом, то ничего не поделаешь, надо принять этот подарок, как бы тебе не хотелось отказаться». И вот видите, я достойно его принял.
  Теперь я его охраняю, и утром, и вечером. Ночью и днем. Практически я не живу в нем, а живут только мои друзья. А я берегу их покой: хожу вдоль забора и постоянно отпугиваю зевак. Я уже не отворяю калитку по звонку, а издаю лишь дикие звуки; и слышу, как эти просители тотчас же разбегаются. А тех, кто все же остался и продолжает еще топтаться, настаивая на своем, я пугаю собаками: «Ну-ка, вперед!» — и они с радостью исполняют задание...
      Вот так и проходит моя жизнь и я, и мои собаки уже от этого очень устали. Они, конечно, устали и от другого.  Им уже прилично надоело лаять и брызгать от ярости слюной просто так; им хочется уже настоящего дела: в кого-то вцепиться и кромсать...  Они уже остервенели от моей лжи, когда я даю им эту неопределенную команду «вперед!», но при этом не открываю калитку. Они думают, что я издеваюсь, обманываю их доверчивые сердца. И когда-то обратят свои взоры уже на меня. И не как на хозяина, а совсем уже по другому поводу: «Что ты нас здесь дурачишь?» — и сделают то, что им всегда так хотелось…
     Я это предчувствую. Предчувствую, но поделать с этим ничего не могу. Ведь в калитку то и дело стучатся, то и дело что-то просят.
     Что же касается ночи, то и ночью я настороже: тщательно закрываю все двери и открываю вольеры. И только после того, как я включу все прожекторы и проверю все запоры, только после этого я иду укладываться на покой. Но и перед тем, как все же лечь: укрыться теплым одеялом и предаться безмятежным снам, я проверяю: на месте ли мой топорик? Мой увесистый талисман по этой жизни, хранитель и защитник моей души.
    Так вот, я всегда тяну руку к этому металлическому предмету и замираю: на месте ли он? Не взял ли его кто из моих друзей? и только после того, как моя рука обнаруживает что-то увесистое... я позволяю себе успокоиться.
    Мне часто задают вопросы: по какому поводу такой опасный предмет в доме? Как он попал в мою спальню?..   
      Я всегда в таких случаях говорю все, как есть:
— Это припасено на случай прихода нежданного гостя, какого-нибудь негодяя, которых в округе — пруд пруди, — и описываю во всех подробностях будущую баталию.
    — Не может такого быть! —  удивляются друзья, и я добавляю в свой рассказ еще больше пикантностей...