Композитор

               

Глава 1. Звуки тишины 

Холодный октябрьский ветер гулял по набережным Санкт-Петербурга, шурша опавшими листьями и отражаясь эхом от гранитных стен. 1983 год. Город жил в ритме метронома — размеренно, строго, но в старой квартире на Петроградской стороне время текло иначе. 

Ирина Одарчук Паули сидела за роялем, её пальцы скользили по клавишам легко, почти невесомо, будто боясь раздавить хрупкую тишину. Она не играла — она дышала музыкой. Звуки рождались тихие, но наполненные такой глубиной, что казалось: вот-вот дрогнут стены, и весь дом зазвучит в унисон. 

За окном мерцали фонари, отбрасывая блики на потолок. Ирина закрыла глаза. В этом городе, где каждый камень помнил Шостаковича и Прокофьева, её музыка была лишь каплей в океане. Но для неё — целым миром. 

— Мама… — дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Оля, дочь, уже привыкшая к ночным бдениям у рояля. — Опять не спишь? 

Ирина обернулась, улыбнулась. Тени под глазами выдавали усталость, но в её взгляде жило что-то неугасимое. 

— Не могу, — просто сказала она. — Музыка не ждёт. 

Оля покачала головой, но не стала спорить. Она знала: мама существовала на грани двух реальностей — одной, где были уроки, магазины и быт, и другой, где звуки складывались в нечто большее, чем просто ноты. 

За окном проплыла тень ночной птицы. Ирина снова опустила пальцы на клавиши. 

Тишина больше не была пустой.

Глава 2. Недопетая мелодия 

Консерваторские коридоры помнили всё: робкие шаги вчерашних абитуриентов, торопливую походку профессоров, гулкие аккорды из распахнутых дверей аудиторий. Ирина Валерьевна шла медленно, прижимая к груди папку с партитурой. Три месяца работы. Три месяца бессонных ночей. 

Она остановилась перед знакомой дверью с табличкой «Проф. Д.Л. Григорьев», внезапно осознав, как влажны её ладони. "Нелепо, — мысленно усмехнулась она себе. — В сорок два года волноваться, как первокурсница на экзамене". 

Из-за двери донеслись резкие, отрывистые аккорды. Ирина Валерьевна замерла, узнавая почерк — Григорьев разбирал нового Шнитке. 

— Войдите! — раздался за дверью голос, перекрывая звуки рояля. 

Кабинет пахло старыми нотами и кофе. Григорьев, не отрываясь от клавиш, кивнул в сторону стула: 

— Садитесь, Ирина Валерьевна. Дайте минуту. 

Она молча наблюдала, как его крупные руки с характерными музыкантскими узлами на пальцах бегают по клавиатуре. Вдруг он резко оборвал игру и повернулся к ней: 

— Ну, показывайте ваше детище. 

Партитура легла на пюпитр. Минуты, пока Григорьев водил пальцем по нотам, растягивались в часы. Ирина Валерьевна непроизвольно сжала руки на коленях, следя за тем, как его губы шевелятся, беззвучно отсчитывая ритм, как брови то хмурятся, то удивлённо взлетают вверх. 

Наконец он откинулся в кресле: 

— Интересная работа. Очень. Но... 

"Это вечное «но»..." — сердце неприятно сжалось. 

— Вторая часть перегружена. Вы пытаетесь втиснуть в три такта больше, чем они могут вместить. Музыка — не чемодан, Ирина Валерьевна. 

Она неожиданно для себя резко ответила: 

— А если именно так я слышу эту тему? 

Григорьев вдруг улыбнулся — неожиданно тепло, по-отечески: 

— Тогда вам нужен не советчик, а смелость. 

...Дома, за чашкой остывающего чая, она в который раз перечитывала его пометки. За окном невский туман обволакивал фонари, превращая их в размытые световые пятна. Оля, уткнувшись в учебник, украдкой наблюдала за матерью. 

— Опять не приняли? — осторожно спросила она. 

Ирина Валерьевна не ответила. Она резко встала, подошла к роялю и ударила по клавишам — не как всегда, осторожно и академично, а с какой-то новой, незнакомой даже ей самой яростью. 

И заиграла так, как боялась играть всегда. 

Без оглядки. Без поправок. Без этого вечного внутреннего редактора, шепчущего: «Ты перебарщиваешь». 

Ноты летели вперёд, обгоняя мысли. И впервые за долгие годы она почувствовала — не играет, а *живёт*.

Глава 3. Неучтённые обертоны 

Концерт должен был начаться в семь. В шесть тридцать Ирина Валерьевна стояла за кулисами Малого зала филармонии, сжимая в руках партитуру до хруста бумаги. Через тонкую перегородку доносился гул набиравшегося зала — шуршание пальто, приглушённые голоса, звон отодвигаемых кресел. 

— Выпейте воды, — сунула ей пластиковый стаканчик администратор Людмила, — а то побледнели как мел. 

Ирина Валерьевна машинально сделала глоток, не ощущая вкуса. Сегодня вечером камерный оркестр впервые исполнит её «Осенние этюды». Всего двадцать три минуты музыки, но сколько в них вложено — все эти ночи у рояля, бесконечные правки, сомнения... 

— Пять минут, — прошептал кто-то за спиной. 

Она вздрогнула. Вдруг осознала, что совершенно не готова к этому моменту. Что будет, если зал не примет её музыку? Если критики... 

— Ирина Валерьевна? — дирижёр Ковалёв, высокий, с седеющими висками, наклонился к ней. — Вы хотите сказать несколько слов перед исполнением? 

Она отрицательно покачала головой. Музыка должна говорить сама за себя. 

Когда занавес открылся, ослепительный свет софитов ударил в глаза. Первые аккорды струнных показались ей неестественно громкими — будто играли не её музыку, а что-то чужое, незнакомое. 

Но постепенно, такт за тактом, она начала *слышать*. Виолончели подхватили тему, которую она сочиняла в ту самую ночь, когда Оля болела с температурой. Флейты вторили мотиву, родившемуся однажды утром в пустом трамвае №3. 

В третьей части, где кларнет вёл диалог с арфой, Ирина Валерьевна вдруг почувствовала что-то странное. В музыке появились *новые* оттенки — те, которых не было в партитуре. Оркестр играл её сочинение, но одновременно что-то добавлял от себя. 

Когда стих последний аккорд, на секунду воцарилась тишина. Потом — взрыв аплодисментов. 

— Бис! Бис! — кричали с галёрки. 

Дирижёр обернулся к ней, приглашая встать. Но Ирина Валерьевна замерла, будто не веря происходящему. В этот момент она поняла главное: музыка перестала быть только её. Она начала жить собственной жизнью. 

— Мама, — Оля, сидевшая в первом ряду, смотрела на неё сияющими глазами, — они поняли. 

Ирина Валерьевна медленно поднялась. Софиты снова ударили в лицо, но теперь она не щурилась. Где-то в этом ослепительном свете звучала её музыка — уже не совсем та, что родилась в тишине квартиры на Петроградской. Но, возможно, именно такой она и должна была быть.

Глава 4. Какофония будней 

Успех концерта оставил после себя странную пустоту. Утром Ирина Валерьевна проснулась с ощущением, будто кто-то выключил звук в привычном мире. На кухне скрипела дверца холодильника, за окном сигналила машина — обычные бытовые шумы, которые теперь казались удивительно плоскими после вчерашних оваций. 

Телефон зазвонил, когда она пила кофе, не замечая его вкуса. 

— Ирина Валерьевна? — женский голос на другом конце провода звучал неестественно бодро. — Вас беспокоят из "Музыкального обозрения". Мы хотели бы взять у вас интервью о вчерашнем исполнении... 

Она автоматически согласилась, записала время встречи, но, положив трубку, вдруг почувствовала раздражение. Неужели теперь придётся *объяснять* свою музыку? Разбирать её на части, как труп на вскрытии? 

В консерватории её остановил замдекана: 

— Поздравляю, Ирина Валерьевна! Наш маленький триумф. Кстати, не хотите возглавить студенческий оркестр? После таких успехов... 

Она вежливо улыбнулась, отнекиваясь. Мысль о бесконечных совещаниях и разучивании чужих партитур вызывала тошноту. 

Дома ждал сюрприз — Оля, обычно погружённая в свои учебники, накрыла стол по-праздничному. 

— Я пирог испекла! — объявила дочь гордо. — Ты же сегодня... ну... звезда! 

Ирина Валерьевна вдруг осознала, что не может разделить этот восторг. Вместо радости — какая-то тяжесть под рёбрами. Она механически откусила кусочек пирога, сделала комплимент, но мысли были далеко. 

Вечером, когда Оля ушла к подруге, она села за рояль. Пальцы сами нашли новую тему — тревожную, обрывистую. Мелодия сопротивлялась, ломалась, не желая складываться в привычные гармонии. 

Вдруг резкий звонок в дверь прервал игру. На пороге стоял незнакомый мужчина в очках в тонкой металлической оправе. 

— Простите за беспокойство, — он нервно улыбнулся. — Я из "Новой газеты". Ваша музыка... она поразительно созвучна тому, что сейчас происходит в стране. Вы сознательно вкладывали этот протестный подтекст? 

Ирина Валерьевна замерла. В её нотах не было никакого "подтекста" — только жизнь, выплеснутая в звуках. Но теперь, оказывается, другие решали, что она хотела сказать. 

— Музыка значит то, что слышит слушатель, — наконец ответила она и закрыла дверь. 

Вернувшись к роялю, она долго сидела, глядя на чёрно-белые клавиши. Потом резко захлопнула крышку. Тишина в квартире стала вдруг оглушительной. 

Где-то за окном проехала машина с громкоговорителем — обрывки чьего-то выступления, смешавшиеся с шумом дождя. Ирина Валерьевна прижала ладони к ушам. Впервые за много лет ей не хотелось играть.

Глава 5. Фермата 

Дождь стучал в окно уже третьи сутки. Ирина Валерьевна лежала на диване, уставившись в потолок, где трещина у карниза неожиданно складывалась в нотный стан. Вчера она не подошла к роялю. Позавчера — тоже. В консерваторию не звонила, интервью отменила. 

Оля осторожно приоткрыла дверь: 
— Мам... тебе позвонили из филармонии. Опять про тот фестиваль... 
— Скажи, что я заболела. 
— Но ты же не... 
— Скажи, что умерла, — резко оборвала её Ирина Валерьевна и тут же пожалела. 

Дочь замерла в дверях, сжимая в руках телефон. В её глазах читалось непонимание — как можно отказаться от того, о чём мечтал? 

Телевизор бубнил что-то о новом составе Союза композиторов. Ирина Валерьевна щёлкнула пультом. На экране замелькали кадры хроники — демонстрация, милицейские цепи, чьё-то выступление у микрофона. Она снова выключила. 

Вечером, когда Оля заснула, Ирина Валерьевна всё же подошла к роялю. Не играть — просто посидеть. Крышка была закрыта, на ней лежала партитура с пометкой «Бишкек, конкурс молодых композиторов». Её пригласили в жюри. Ещё месяц назад это обрадовало бы. 

Она провела пальцами по пыльной поверхности инструмента. В голове вертелся обрывок фразы Григорьева: «Настоящий художник должен молчать, когда ему нечего сказать». 

Но страшнее всего было осознать — ей есть что сказать. Только теперь звуки приходили обрывками, как сигналы из глухого эфира: диссонансы уличных драк, пульсирующий ритм заводских гудков, плач скрипки за стеной (соседка-вдова снова пила). 

Она попыталась записать это — лист за листом летел в корзину. Ноты лгали. Бумага не передавала того хаоса, что звенел в ушах. 

В три часа ночи её разбудил звонок. Незнакомый голос на другом конце провода сказал: 
— Вашу музыку используют на митинге. Передали в записи. Вы знали? 
— Что? 
— «Осенние этюды». Третью часть. Под неё читали стихи... 
Она бросила трубку. 

Утром на тротуаре перед домом кто-то вывел мелом нотный стан. Пустой. Без нот. Ирина Валерьевна стояла над ним, пока дождь не смыл первые три линейки. 

В кармане халата нащупала приглашение из Бишкека. Самолёт — через двое суток. 

Она вернулась в квартиру, села за рояль. Впервые за неделю подняла крышку. Играть не стала. Просто положила руки на клавиши, почувствовав под пальцами холодную слоновую кость. 

Где-то внизу завелась машина, набирая обороты. Двигатель ревел фальшиво, не попадая в тональность. 

Фермата — пауза, которую можно продлевать, но за которой обязательно должно быть продолжение.

Глава 6. Переложение для левой руки 

Бишкек встретил её запахом тополиных почек и раскалённым асфальтом. Ирина Валерьевна шла по улице, где каждый второй вывесочный кронштейн висел криво, а в канавах журчала талая вода с гор. 

В гостиничном номере на столе лежала программа конкурса. Завтра — прослушивания. Послезавтра — её мастер-класс. Она машинально перебирала страницы, пока взгляд не зацепился за фамилию в списке участников: "Айдаров, Нурлан. Консерватория им. Чайковского. Соната для фортепиано левой рукой". 

На следующий день в переполненном классе консерватории она узнала его сразу — высокий парень с неестественно прижатым к боку правым рукавом. Когда он сел за рояль, в зале наступила та особая тишина, которая бывает только перед чем-то важным. 

Его музыка ударила её по солнечному сплетению. Это была не просто соната — это был рассказ о падении и подъёме, высеченный одной рукой. Левой. Там, где другие композиторы ставили мощные аккорды, Айдаров находил обходные пути — хитрые арпеджио, неожиданные пассажи, будто доказывая: ограничения создают новый язык. 

После выступления Ирина Валерьевна задержала его: 
— Где вы учились... так слышать? 
Парень улыбнулся: 
— В автобусе №107. После аварии ездил на реабилитацию через весь город. Там и сочинял — в голове. 

Вечером, вернувшись в гостиницу, она долго стояла под душем, пока вода не стала ледяной. Потом села за стол и вынула из папки письмо из Петербурга — предложение возглавить кафедру композиции. Престижно. Надежно. Окончательно. 

На рассвете её разбудил телефон. Оля, взволнованная: 
— Мам, тут звонят из филармонии... твои "Этюды" включили в программу гастролей. Но нужно срочно решать... 
Голос дочери прервался. Ирина Валерьевна смотрела в окно, где за стеклом медленно розовели снежные вершины. 

— Скажи, что я дам ответ по возвращении. 

Она положила трубку, открыла чемодан. Под стопкой белья лежала начатая партитура — та самая, от которой неделю отворачивалась. Достала, развернула. Взяла карандаш. 

И вдруг резко перечеркнула первые две страницы. Неправильно. Не так. 

За окном запел первый трамвай, скрипя на повороте. Ирина Валерьевна прислушалась к этому звуку — фальшивому, живому — и начала записывать заново.

Левая рука машинально повторяла жест Айдарова — будто ища на несуществующих клавишах ту самую ноту, которой не хватало.

Глава 7. Камертон 

Петербург встретил её промозглым ветром с Финского залива. Ирина Валерьевна шла по набережной, в кармане пальца сжимая телеграмму: "СРОЧНО ПОДПИСАТЬ ДОГОВОР КАФЕДРА ЖДЁТ ОТВЕТА". 

В квартире пахло яблоками — Оля пекла шарлотку. Дочь молча показала на стол: там лежала стопка газет с рецензиями на "Осенние этюды". Одна была раскрыта на фразе: "Паули создаёт музыку для избранных, игнорируя запросы современного слушателя". 

— Читала? — спросила Оля, вытирая руки о фартук. 
— Нет, — Ирина Валерьевна бросила телеграмму в ящик стола. — И не буду. 

Она подошла к роялю, где уже неделями лежала незаконченная партитура. Бишкек, разговоры с Айдаровым, эти горы, пронзающие небо — всё это сложилось внутри в какой-то новый звук. 

Но когда пальцы коснулись клавиш, раздался стук в дверь. На пороге стоял Григорьев в промокшем пальто: 

— Вы что, телефон отключили? Филармония вас третью неделю ищет! 

Он вошёл, оставляя мокрые следы на паркете, и сразу подошёл к роялю: 

— Что это у вас? 

Ирина Валерьевна накрыла ладонью ноты: 

— Черновики. 

Григорьев неожиданно сел на табурет и снял очки, что-то протирая их платком: 

— Вы знаете, я сорок лет преподаю. И всегда говорил студентам: музыка — это порядок. Но ваши последние вещи... — он сделал паузу, — они про беспорядок. Про тот хаос, в котором мы живём. И, кажется, именно этого всем не хватает. 

Он протянул ей конверт: 

— Парижская консерватория приглашает на семинар. Хотят, чтобы вы играли именно новое. То, что ещё не издано. 

Оля замерла в дверях с подносом. Чашки звенели против ветра, бившего в окна. 

Ирина Валерьевна взяла конверт, не раскрывая. В голове вдруг сложилась странная мысль: все эти годы она искала камертон — эталон звука, по которому можно настроить инструмент. А он оказался не снаружи, а внутри. 

— Спасибо, — сказала она Григорьеву. — Но сначала мне нужно закончить одну вещь. 

Когда дверь закрылась, она повернулась к Оле: 

— Ты не против, если мы на месяц задержимся в Париже? 

Дочь широко улыбнулась: 

— Я уже упаковала чемодан. 

Ирина Валерьевна села за рояль. Впервые за долгое время она точно знала, какие ноты будут следующими.

Глава 8. Парижские голоса 

Аэропорт Шарль-де-Голль встретил их какофонией языков и гудками багажных тележек. Ирина Валерьевна шла сквозь этот хаос, механически прижимая к груди футляр с нотами. Оля, напротив, впитывала каждую деталь — запах свежих круассанов, перекличку полицейских свистков, мелодичный акцент диктора объявлений. 

Консерватория оказалась старинным зданием с позеленевшими от времени барельефами музыкантов. У входа их встретила ассистентка — миниатюрная брюнетка с пирсингом в носу: 

— Мадам Паули? Вас ждут в зале Рейера. Репетиция через час. 

Зал был круглым, с необычной акустикой — шёпот со сцены слышался даже на галёрке. Ирина Валерьевна осторожно прикоснулась к роялю «Эрар» 1897 года — инструменту, на котором, если верить табличке, играли Равель и Дебюсси. 

Первые аккорды её нового сочинения прозвучали непривычно. Французский рояль пел иначе, чем её потрёпанный «Бехштейн» в Петербурге. 

— Стоп! — из зала поднялся седой мужчина в очках. — Это же «Письма из глухого угла»? Я слышал запись с фестиваля в Бишкеке. 

Оказалось, это был Жан-Люк Мерсье, главный редактор «Revue Musicale». Он подошёл к сцене: 

— Вы знаете, что используете приём, похожий на технику Мессиана? Только у вас это... — он сделал движение руками, будто ловя невидимые нити, — живее. 

Репетиция превратилась в дискуссию. Французские коллеги наперебой предлагали трактовки, о которых она не думала. Кто-то сравнил её музыку с поэзией Цветаевой, кто-то — с полотнами Кандинского. 

Вечером, вернувшись в крохотный отель на Монмартре, Оля взорвалась: 

— Мам, ты слышала? Они тебя *поняли*! Не так, как в Петербурге! 

Ирина Валерьевна молчала. Она стояла у окна, наблюдая, как по улице идёт уличный музыкант с аккордеоном. Его наивная мелодия странным образом перекликалась с тем, что она писала последние месяцы. 

— Нет, — вдруг сказала она. — Они поняли что-то своё. 

Она открыла футляр, достала ноты и неожиданно для себя вырвала титульный лист. Потом взяла карандаш и сверху написала новое название — «Чужой язык». 

— Завтра я сыграю по-другому, — сказала она Оле. — Без оглядки на то, чего от меня ждут. 

Где-то внизу аккордеонист заиграл «Подмосковные вечера» — фальшиво, но с таким упоением, что прохожие начали подпевать. Ирина Валерьевна прикрыла глаза. Впервые за долгое время она почувствовала не страх, а странное освобождение — будто её музыка наконец-то сбросила с себя все чужие толкования. 

Завтра будет новый день. Новая музыка. И, возможно, наконец-то — её настоящий голос.

Глава 9. Немая партитура 

Концерт в зале Рейера начался с заминки. За кулисами Ирина Валерьевна вдруг осознала, что не может вспомнить начало своего же сочинения. Пальцы непроизвольно сжимали карандаш, которым она только что внесла последние правки в партитуру — теперь испещренную пометками, зачёркиваниями, стрелками. 

— Десять минут, мадам, — прошептала ассистентка, заглядывая в гримёрку. 

Оля молча взяла её руку. Ладонь дочери была удивительно тёплой — как тогда, в детстве, когда она водила её на первые концерты. 

— Ты можешь не играть, — сказала Оля вдруг. — Если не хочешь. 

Ирина Валерьевна резко подняла глаза. В зеркале перед ней стояла женщина с тёмными кругами под глазами, в слишком строгом чёрном платье. 

— Нет, я сыграю. Но... по-своему. 

Зал был полон. Первые ряды — важные лица с бесстрастными выражениями. Где-то сбоку сидел Мерсье, приготовив блокнот. 

Она вышла без объявления программы. Села за рояль. Долгий вдох. 

И заиграла не то, что было в афише. 

Первые ноты новой пьесы (ещё вчера её не существовало) прозвучали как вопрос. Потом ещё один. Музыка не текла плавно — она спотыкалась, замирала, снова начинала. Как будто кто-то пытался говорить на незнакомом языке, путаясь в словах. 

В середине пьесы она вдруг остановилась. Тишина в зале стала осязаемой. 

И тут случилось неожиданное — из задних рядов кто-то кашлянул. Обычный, нервный кашель. И этот звук, этот человеческий, неидеальный звук вдруг встроился в музыку. 

Ирина Валерьевна продолжила, но теперь её музыка отвечала кашлю, вступала с ним в диалог. Где-то скрипнуло кресло — и этот звук тоже вошёл в партитуру. 

Когда она закончила, аплодисментов не было. Сначала. Потом зааплодировал один человек. Потом другой. 

Мерсье поднялся первым: 

— Это... — он искал слова, — было похоже на письмо, написанное невидимыми чернилами. 

В гримёрку первой ворвалась Оля: 

— Мама, это было... — её голос дрогнул, — как будто ты наконец-то разбила стекло. 

Ирина Валерьевна смотрела в зеркало. Там стояла та же женщина, но теперь её глаза горели. 

Вечером, когда они шли по набережной Сены, Оля вдруг сказала: 

— Ты знаешь, я сегодня впервые задумалась... А что, если я тоже хочу заниматься музыкой? 

Ирина Валерьевна остановилась. Вода в реке отражала огни, дробила их на тысячи частиц. 

— Тогда тебе придётся найти свой собственный способ слышать мир, — ответила она. — И, возможно, он будет совсем не похож на мой. 

Где-то за их спинами уличный скрипач заиграл что-то из Вивальди — фальшиво, но с такой страстью, что прохожие оборачивались. 

Ирина Валерьевна достала из сумки партитуру. Ту самую, с которой приехала. И бросила её в воду. 

Бумага размокла почти мгновенно. Ноты поплыли вниз по течению — чёрные знаки на белом, пока совсем не исчезли. 

— Завтра, — сказала она Оле, — мы начнём новую вещь. Вместе. 

И впервые за много лет её голос звучал так, будто она не боялась этих слов.

Глава 10. Симфония без дирижёра 

Возвращение в Петербург оказалось возвращением в другую жизнь. Квартира на Петроградской встретила их пылью на рояле и стопкой нераспечатанных писем — среди них повторное приглашение возглавить кафедру и уведомление о включении «Осенних этюдов» в программу международного фестиваля. 

Ирина Валерьевна прошла мимо них к окну. За стеклом — привычный двор, где мальчишки гоняли мяч, а старушки обсуждали последние новости. Тот же мир. Но она-то вернулась другой. 

— Мам, — Оля поставила на стол две чашки кофе, — я записалась на прослушивание в джазовый колледж. 

Ложка звякнула о блюдце. Ирина Валерьевна медленно подняла глаза: 

— Джаз? 

— Ты же сказала — найти свой способ слышать мир. 

Они смотрели друг на друга через парящий над чашками пар. Внезапно Ирина Валерьевна рассмеялась — по-настоящему, до слёз. 

— Прекрасно. 

В тот вечер они не играли. Просто сидели за кухонным столом, и Оля рассказывала о парижском джаз-клубе, где музыканты импровизировали на темы Шостаковича. 

Телефон зазвонил среди ночи. Григорьев, без церемоний: 

— Вы видели последний номер «Нового музыкального обозрения»? Там три статьи о вашем парижском «перформансе». Две — восторженные, одна — разгромная. 

— Какая вам понравилась больше? — спросила она, глядя в потолок. 

— Та, где вас назвали «главным диссидентом современной академической музыки». 

Утром Ирина Валерьевна распаковала чемодан. На самом дне лежала записная книжка с черновиками — теми, что родились в Париже после того концерта. Не ноты, а скорее графические партитуры, где традиционная нотация смешалась с рисунками, стихами, даже математическими формулами. 

Оля, заглянув через плечо, ахнула: 

— Это же совсем другое! 

— Да. И я не знаю, как это исполнять. 

— Может, не надо «исполнять»? — Оля взяла блокнот, — Вот здесь — это же почти как джазовый квадрат. Можно сыграть как угодно, главное — попасть в настроение. 

Ирина Валерьевна вдруг вспомнила слова того уличного скрипача у Сены: «Настоящая музыка начинается там, где заканчиваются ноты». 

Через неделю они стояли перед входом в консерваторию. Оля — на прослушивание. Ирина Валерьевна — на встречу с ректором, который ждал окончательного ответа по кафедре. 

— Удачи, — сказала дочь, поправляя гитарный ремень на плече. 

— Ты тоже. 

Они вошли вместе, но потом их пути разошлись — Оля направо, в новый корпус, Ирина Валерьевна — налево, в парадную лестницу. 

В приемной ректора ей подали конверт. «Договор» — гласила надпись. 

Ирина Валерьевна перевернула его в руках, но не стала вскрывать. 

— Передайте, что я благодарна за предложение, — сказала она секретарю, — но, кажется, мне ещё есть что сказать вне этих стен. 

На выходе её догнал запыхавшийся Григорьев: 

— Вы с ума сошли? Это же пожизненная ставка! 

— Именно поэтому. 

Она вышла на улицу. Где-то в глубине здания зазвучала труба — чья-то дерзкая импровизация. Возможно, Олина. Возможно, нет. 

Ирина Валерьевна достала телефон, набрала номер французского издателя: 

— Я согласна на тот проект. Только условие — полная творческая свобода. 

Ветер гнал по мостовой обёртку от шоколада, которая танцевала, как осенний лист. Она подняла её и вдруг услышала музыку — не внутри себя, а снаружи. Городской шум сложился в странную симфонию: гудки машин, смех детей, скрип фонарного столба, чьи-то шаги. 

Жизнь. 

Она достала блокнот и начала записывать. Не ноты — ощущения. 

Симфония без дирижёра. Без партитуры. Без границ. 

Так, кажется, и рождается настоящее.

Глава 11. Одержимость в фа-диез миноре

Зима ворвалась в город внезапно, за одну ночь превратив питерские каналы в черные зеркала с трещинами несовершенного льда. Ирина Валерьевна шла по набережной, в ушах — навязчивый мотив, преследовавший её уже третью неделю. Он приходил во сне, просыпался вместе с ней, звучал фоном к утреннему кофе. Но стоило сесть за рояль — исчезал, как дым. 

В мастерской звукозаписи, куда её пригласили для работы над саундтреком к фильму, режиссёр, молодой парень в растянутом свитере, раздражённо морщился: 

— Нет, это не то. Нам нужно что-то более... кинематографичное. 

— Что вы подразумеваете под «кинематографичным»? — спросила она, глядя, как звукорежиссёр безнадёжно крутит ручки пульта. 

— Ну... — режиссёр сделал широкий жест, — чтобы сердце замирало! Чтобы зрители плакали! 

Ирина Валерьевна вдруг вспомнила слова Григорьева: «Они хотят, чтобы ты выдавала им уже пережёванные эмоции». 

— Приходите завтра, — сказала она, закрывая крышку рояля. 

Дома Оля репетировала новый джазовый стандарт. Гитара в её руках звучала дерзко, по-новому. 

— Мам, ты не представляешь! — дочь выронила медиатор в порыве эмоций, — Нас пригласили играть в клуб на выходных. Это... 

— Опасно? — Ирина Валерьевна подняла медиатор, ощущая его зазубренный край. 

— Живо! 

Ночью она проснулась от того, что мотив наконец оформился. Чётко, ясно — фа-диез минор, нисходящая секвенция с неожиданным скачком на септиму. 

Она села за рояль в пижаме, не включая свет. Пальцы сами нашли нужные клавиши. 

Но вместо саундтрека родилось нечто другое — резкое, нервное, как уличная перепалка. Музыка сопротивления. Музыка, которая не хотела быть «кинематографичной». 

Утром в дверь позвонили. На пороге стоял Григорьев с газетой в руках: 

— Вы видели? 

Статья называлась «Конец эпохи: почему академическая музыка вырождается». Её имя упоминалось в списке «композиторов-разрушителей». 

— Поздравляю, — сказал Григорьев, — вас официально причислили к врагам традиции. 

Ирина Валерьевна неожиданно рассмеялась: 

— Значит, я на правильном пути. 

В мастерской она положила перед режиссёром новую партитуру: 

— Вот. Но предупреждаю — это не то, что вы ждёте. 

Режиссёр прослушал запись с каменным лицом. Потом вдруг перемотал на начало и включил ещё раз. 

— Чёрт... — прошептал он. — Это... это же гениально. 

Ирина Валерьевна смотрела в окно, где снег начинал таять, превращаясь в серую кашу. Где-то там, в этом несовершенном мире, звучала её музыка. И больше не её. 

Оля вернулась затемно, с гитарой за спиной и сияющими глазами: 

— Мам, ты не против, если я возьму твой старый диктофон? Хочу записать одну идею... 

— Бери, — ответила Ирина Валерьевна. 

Она подошла к роялю, но не стала играть. Просто положила ладонь на крышку, чувствуя под пальцами вибрацию — может, от проехавшего грузовика, а может, от той самой музыки, что теперь жила своей жизнью. 

Фа-диез минор больше не мучил её. Он стал частью чего-то большего.

Глава 12. Аутентичное молчание 

Весна пришла обманчиво — мартовским солнцем, растопившим снег лишь для того, чтобы к утру всё снова сковало льдом. Ирина Валерьевна сидела в пустом зале филармонии, куда её пригласили для «творческого разговора» с худруком. На сцене рабочие разбирали декорации после вчерашнего концерта, гулко стучали молотками. 

— Понимаете, Ирина Валерьевна, — худрук, полный мужчина с усталыми глазами, разводил руками, — ваша музыка... она сложна для нашей публики. 

— А кто сказал, что музыка должна быть простой? — спросила она, наблюдая, как за окном воробьи дерутся за корку хлеба. 

Худрук вздохнул: 

— Филармония — не лаборатория для экспериментов. 

Она вышла на Невский, где уже висели афиши весеннего фестиваля. Её имени там не было. 

Дома Оля разбирала посылку из Франции — ноты какого-то современного композитора, чьё имя Ирина Валерьевна не сразу разобрала. 

— Слушай! — дочь поставила диск. 

Из колонок полился странный шум — скрипы, шорохи, едва уловимые звуки, больше похожие на дефекты записи. 

— Это... музыка? — нахмурилась Ирина Валерьевна. 

— Да! Это же Гийом Дюфрен — он записывает звуки старых зданий, потом... 

— Потом выдаёт это за искусство, — резко оборвала её Ирина Валерьевна и тут же пожалела. 

Оля потухла: 

— Ты звучишь как те профессора, которых всегда критиковала. 

Ночью, когда дочь ушла на репетицию, Ирина Валерьевна снова включила тот диск. Сначала раздражало. Потом вдруг услышала — между скрипами и шумами была какая-то странная гармония. Как будто само здание пело. 

Утром она позвонила звукорежиссёру с последнего проекта: 

— У вас есть оборудование для записи... фоновых шумов? 

Они ходили по городу с микрофонами — ловили скрип трамвайных путей на Литейном, эхо во дворах-колодцах, перестук колёс по мостам. 

— Что будем делать с этим? — спросил звукорежиссёр, когда набралось несколько часов записей. 

— Не знаю, — честно ответила Ирина Валерьевна. 

Оля, узнав про эксперимент, привела своего друга — худющего парня с дредами, который оказался специалистом по электронной музыке. 

— Можно сделать сэмплы, — сказал он, запуская на компьютере странную программу. — Вот смотрите... 

Обычный скрип двери под его пальцами превратился в пульсирующий бас. Капли с крыши сложились в ритмический рисунок. 

— Мама, — Оля осторожно тронула её за плечо, — ты же говорила, что настоящая музыка вокруг нас. 

Ирина Валерьевна смотрела на экран, где звуковые волны танцевали, как северное сияние. 

— Я боялась, что моя музыка умирает, — вдруг сказала она. — А она просто... меняет форму. 

Вечером они сидели втроём на кухне, слушая, как электронные импульсы переплетаются с живым звуком гитары Оли. 

— Знаешь, — Ирина Валерьевна повернулась к дочери, — этот ваш Дюфрен... он, кажется, не так уж и неправ. 

За окном закат окрасил крыши в розовый. Где-то внизу дети кричали, играя в догонялки. Ветер шевелил страницы нот на столе — тех самых, традиционных, которые вдруг показались ей музейными экспонатами. 

Она закрыла глаза. Музыка была повсюду.

Глава 13. Диез на полях 

Лето застало их врасплох — жаркое, влажное, с ночами, когда воздух становился густым, как сироп. Ирина Валерьевна стояла на заброшенной даче под Зеленогорском, куда они с Олей и её друзьями-музыкантами приехали «на эксперименты». Скрипучий дом, пахнущий грибком и старыми досками, оказался идеальным резонатором. 

— Слушайте! — Оля стукнула по ржавой батарее, и эхо разнеслось по всему дому, как звук гигантского камертона. 

Её друг Саша, тот самый с дредами, расставлял микрофоны в самых неожиданных местах: у печки с треснутой заслонкой, под половицей, которая пружинила при нажатии, даже в старом колодце во дворе. 

— Это же готовый оркестр! — крикнул он из-под земли, его голос странно исказился, отражаясь от сырых стен. 

Ирина Валерьевна сидела на веранде с блокнотом. Но записывала не ноты, а... ощущения. «Угол кухни — низкий гул, похожий на контрабас. Чердачная лестница — крещендо скрипов. Окно в спальне — стеклянный тембр, ля-бемоль». 

Вечером, когда все собрались вокруг костра (Саша упорно называл это «акустическим камином»), Оля включила первые наброски. Записи дачных звуков, наложенные на её гитару и электронные биты, превратились во что-то неуловимо живое. 

— Это как будто сам дом заговорил, — прошептала Ирина Валерьевна. 

— Нет, — поправил Саша. — Это дом *запел*. 

На обратном пути в электричке, пока Оля и Саша спорили о ритме, Ирина Валерьевна смотрела в окно. Поля мелькали, как страницы гигантской партитуры — линии электропередач вместо нотного стана, стаи птиц — как ферматы, тени облаков — динамические оттенки. 

Телефон вдруг завибрировал. Незнакомый номер. 

— Алло? 

— Ирина Валерьевна? — женский голос с парижским акцентом. — Мы слышали ваши последние работы... Это потрясающе! Хотели бы предложить вам резиденцию в нашем арт-центре. 

Она смотрела, как Оля, смеясь, пытается отобрать у Саши наушники. 

— Спасибо, но... я сейчас в процессе. 

— Каком? — разочарованно спросили из Парижа. 

— В поиске нового языка. 

Оля, поймав её взгляд, подмигнула. 

Дома Ирина Валерьевна прошла мимо рояля (на нём уже лежали Олины эффекты для гитары) к старому магнитофону. Достала кассету с дачными записями. 

Когда пленка зашипела, наполняя комнату звуками того скрипучего дома, она вдруг поняла: музыка больше не принадлежала только ей. Она стала воздухом, которым дышат. Почвой, на которой растут другие голоса. 

Оля заглянула в комнату: 

— Мам, мы с Сашей думаем устроить импровизационный джем в старом бомбоубежище на Васильевском. Там акустика... 

— Безумная? — улыбнулась Ирина Валерьевна. 

— Живая. 

Ночью она не могла уснуть. Включила запись ещё раз. И вдруг услышала то, что не замечала раньше — между скрипами и гулом, едва уловимо, звучал её собственный смех. Тот, что вырвался у костра, когда Саша уронил микрофон в ведро с водой. 

Музыка больше не была священнодействием. Она стала жизнью — неотредактированной, спонтанной, полной несовершенных, но настоящих звуков. 

За окном завыл ветер, ударяясь о водосточную трубу — си-бемоль второй октавы. Ирина Валерьевна закрыла глаза. 

Завтра будет новый день. Новые звуки. Новые голоса. 

И это было прекрасно.

Глава 14. Ad libitum (По желанию) 

Август встретил их нестерпимой духотой. В бомбоубежище на Васильевском, куда Оля привела всю их странную компанию, пахло сыростью и металлом. Саша расставлял аппаратуру между ржавыми стеллажами с надписями «1962 год», а Ирина Валерьевна, прислонившись к холодной стене, слушала, как помещение отвечает им тихим эхом. 

— Здесь идеально! — Оля щелкнула пальцами, и звук, отразившись от бетонных стен, вернулся к ним многократно усиленным. 

Саша подключил синтезатор к старому ревербератору, который нашли на антресолях. Первые аккорды, запущенные через эту систему, звучали так, будто их играли на гигантском инструменте размером с весь город. 

— Профессор, вам микрофон, — Саша протянул Ирине Валерьевне странный прибор, собранный из деталей старого телефона. 

Она взяла его неуверенно. 

— Что я должна... 

— Что хотите, — перебила Оля. — Это же ad libitum. 

Ирина Валерьевна закрыла глаза. И запела. Без слов. Без заранее придуманной мелодии. Звук, рождавшийся где-то в глубине горла, подхватывался эффектами, умножался эхом, смешивался с электронными волнами Сашиной аппаратуры. 

Это не было красиво в традиционном смысле. Но это было *настояще*. 

К ним незаметно присоединились другие — парень с виолончелью, который жил этажом выше Оли, девушка с терменвоксом, даже бродячий кот, мяуканье которого Саша тут же пропустил через фильтры. 

Когда Ирина Валерьевна открыла глаза, в убежище уже стоял полумрак, а их импровизация длилась, наверное, часами. Никто не смотрел на часы. 

— Мам, — Оля коснулась её плеча, — ты в порядке? 

Она кивнула, не в силах говорить. Горло болело, но это была приятная боль — как после долгого, искреннего разговора. 

На выходе из убежища их ждал сюрприз — небольшая толпа людей, привлечённых странными звуками. Среди них Ирина Валерьевна неожиданно узнала Григорьева. 

— Вот как, — он улыбнулся, — значит, академическая музыка окончательно ушла в подполье? 

— Нет, — хрипло ответила она. — Она просто вышла за рамки. 

Дома, засыпая под мерцание уличного фонаря за окном, Ирина Валерьевна думала о том, что завтра, возможно, снова окажется перед роялем. Или перед микрофоном. Или просто будет слушать, как ветер играет на оголённых проводах во дворе. 

Главное — это уже не будет попыткой соответствовать чьим-то ожиданиям. 

Ad libitum. По желанию. 

Как и вся её жизнь отныне.

Глава 15. Кода без границ 

Сентябрь пришел золотым листопадом и неожиданным письмом из Министерства культуры. Ирина Валерьевна вертела в руках толстый конверт с гербовой печатью, так и не решаясь вскрыть. 

— Может, наконец орден дадут? — Оля, с ногами забравшаяся на кухонный стол, играла с котом лазерной указкой. 

— Или запрет на профессию, — усмехнулась Ирина Валерьевна, вспоминая последнюю разгромную статью в консерваторской газете. 

Конверт содержал неожиданное предложение — возглавить экспериментальную лабораторию звука при новом арт-центре. Свободный график, неограниченный бюджет, единственное условие — «выход за традиционные форматы». 

— Боже, — Оля выхватила письмо, — да это же мечта! 

Ирина Валерьевна смотрела на осенний двор. Ветер гнал по асфальту конфетные фантики, создавая странную перкуссию. Где-то за окном соседка ругала ребенка, ее голос ломался на высоких нотах — чистая вокальная партия. 

— Я не знаю, — сказала она вдруг. 

— Чего именно? 

— Хочу ли я больше учить других. Или... — она повернулась к дочери, — учиться самой. 

Телефон Саши разорвал паузу. Оля, подняв трубку, вдруг закричала: 

— Да! Конечно да! 

Оказалось, их подпольные записи случайно попали в руки продюсеру берлинского радио. Предлагали эфир. 

— Мам, это шанс! — Оля трясла ее за плечи. — Нас услышит вся Европа! 

Ирина Валерьевна вдруг вспомнила слова Григорьева: «Настоящее искусство начинается там, где заканчивается страх». 

— Хорошо, — кивнула она. — Но с одним условием. 

Берлинская студия оказалась маленькой комнатой с панорамным окном, за которым шел дождь. Саша возился с пультом, Оля настраивала гитару. Ирина Валерьевна стояла у микрофона, глядя на красную лампочку «ON AIR». 

— Мы начинаем? — прошептал звукорежиссер. 

Она кивнула. 

Первым звуком стал стук дождевых капель по стеклу, усиленный чувствительными микрофонами. Потом вступила Олина гитара — одна чистая нота, дрожащая, как паутина. Саша добавил еле слышный электронный фон. 

И тогда Ирина Валерьевна запела. Без слов. Без заранее придуманной мелодии. Звук рождался здесь и сейчас, подхватывая ритм дождя, откликаясь на гитару, споря с синтезатором. 

В какой-то момент она открыла глаза и увидела, как звукорежиссер, забыв про аппаратуру, сидит, замерев, с закрытыми глазами. За стеклом к студии подошли люди — прохожие, остановившиеся послушать странные звуки. 

Когда последний аккорд растворился в эфире, в студии воцарилась тишина. Потом раздались аплодисменты — не только от Саши и Оли, но и от людей за стеклом. 

— Мама, — Оля обняла ее, — это было... 

— Настоящее, — закончила за нее Ирина Валерьевна. 

Вечером, гуляя по берлинским улицам, они молча слушали, как город отвечает им своими звуками — гудками велосипедов, отголосками музыки из кафе, смехом на разных языках. 

— Знаешь, — Ирина Валерьевна остановилась у моста, — я, кажется, наконец поняла. 

— Что именно? 

— Что музыка — это не ноты. Не концертные залы. Даже не звуки. 

Оля улыбнулась: 

— А что же? 

— Жизнь. Просто жизнь. 

Где-то вдалеке заиграл уличный музыкант. Ирина Валерьевна взяла дочь за руку, и они пошли навстречу этому звуку, не зная, что ждет их за поворотом. И не думая о том, нужно ли это знать. 

Кода без границ. Финал, который не ставит точку. 

Так, наверное, и должно быть.

Глава 16. Симфония треснувших струн 

Октябрь в Берлине пах жжёной листвой и свежемолотым кофе. Ирина Валерьевна сидела в крошечной квартире над джаз-клубом, где они с Олей и Сашей поселились после неожиданного успеха радиопередачи. Перед ней на столе лежало письмо из Петербурга — Григорьев сообщал, что её имя внесли в список «деструктивных элементов культуры» с запретом на преподавание. 

Оля, разбирая почту, замерла с конвертом в руках: 
— Мам... это из Швейцарии. Фестиваль экспериментальной музыки. 

Ирина Валерьевна взяла приглашение, но вместо радости почувствовала странную тяжесть. Последние недели её преследовал навязчивый звук — будто где-то внутри лопнула струна, но она не могла понять, в каком именно инструменте. 

— Я не поеду, — неожиданно сказала она. 

— Что? Но это же... 

— Я устала, Оля. 

Она встала и подошла к окну. Внизу, на улице, уличный скрипач играл что-то из Вивальди — фальшиво, но с такой страстью, что прохожие бросали монеты в его футляр. 

Ночью её разбудил звонок. Незнакомый голос с сильным немецким акцентом: 
— Фрау Паули? Мы из Bauhaus-архива. Нашли кое-что, что вас заинтересует... 

Утром в полутемном зале архива ей показали странный аппарат 1920-х годов — «оптический синтезатор», превращавший рисунки на плёнке в звук. 

— Он не работал почти сто лет, — объяснял архивариус, — но мы восстановили... 

Ирина Валерьевна вдруг увидела себя со стороны — женщина за пятьдесят, бегущая от собственного успеха, как когда-то бежала от неудач. 

— Можно попробовать? — неожиданно попросила она. 

Когда её пальцы коснулись старых клавиш, аппарат издал звук, похожий на крик чайки. Потом ещё один. И ещё. 

— Мама? — Оля стояла в дверях, глаза широко раскрыты. 

Ирина Валерьевна не ответила. Она играла — нет, не играла, а *разговаривала* с этой странной машиной, которая отвечала ей звуками из прошлого века. 

Вечером в клубе они устроили импровизацию — Саша подключил синтезатор к восстановленному аппарату, Оля играла на гитаре, а Ирина Валерьевна... Она просто прикоснулась к микрофону и запела без слов, как делала это в детстве, когда ещё не знала нот. 

Звук разорвал пространство. Где-то в середине «концерта» что-то щёлкнуло — настоящая струна на гитаре Оли лопнула, оставив кровавую царапину на её пальце. Но дочь не остановилась. 

После выступления к ним подошёл седой мужчина: 
— Я из Deutsche Grammophon. Мы хотим записать вас. 

Ирина Валерьевна посмотрела на Олю — на её перевязанный палец, на сияющие глаза. На Сашу, который уже что-то чертил в блокноте. 

— Хорошо, — сказала она. — Но только живьём. Без правок. 

На обратном пути они молча шли по ночному Берлину. Где-то впереди горело разбитое уличное освещение, издавая едва слышное гудение — ля-бемоль второй октавы. 

— Мам, — Оля осторожно взяла её за руку, — ты ведь не пожалеешь? 

Ирина Валерьевна посмотрела на треснувшую гитарную струну, которую дочь сохранила как талисман. 

— Нет. Потому что настоящая музыка — это не безупречные ноты. 

Она достала из кармана письмо с запретом на преподавание и разорвала его, бросив в ночной ветер. 

— Это следы наших треснувших струн. 

Где-то вдалеке заиграл тот самый уличный скрипач. Теперь он играл что-то новое — возможно, то, что слышал сегодня в клубе. 

Ирина Валерьевна улыбнулась. Завтра будет новый день. Новая музыка. Новые треснувшие струны. 

И это было прекрасно.

Глава 17. Обратный отсчет 

Ноябрь пришел в Берлин ледяными иглами дождя. В студии *Deutsche Grammophon* царила нервная суета — инженеры бегали между пультами, а продюсер в дорогом костюме то и дело поглядывал на часы. 

Ирина Валерьевна стояла у окна, наблюдая, как капли дождя стекают по стеклу, оставляя прерывистые следы — будто кто-то рисовал нотный стан невидимыми чернилами. 

— Все готово, — Саша поправил наушники. Его пальцы дрожали над регуляторами. 

Оля, перевязав старую царапину на пальце, взяла гитару: 
— Ты уверена, что хочешь записывать без дублей? 

Ирина Валерьевна кивнула. Она подошла к старому *Bechstein*, привезенному специально для этой записи. Его клавиши блестели под софитами, как черно-белые зубы какого-то древнего существа. 

— Запись началась, — прошептал звукорежиссер. 

Первой зазвучала Олина гитара — одинокий звук, дрожащий, как огонек в темноте. Потом вступил Саша со своими электронными волнами. Ирина Валерьевна закрыла глаза и опустила пальцы на клавиши. 

Но вместо привычного звука раздался резкий *скрежет* — внутри рояля что-то сломалось. 

Инженеры бросились к инструменту. Продюсер побледнел. 

— Надо перенести запись, — пробормотал он. 

— Нет, — Ирина Валерьевна подняла руку. — Продолжаем. 

Она начала играть на поврежденном рояле. Диссонансы, скрипы, случайные стуки — все это вплелось в музыку, создавая странную, тревожную гармонию. 

Оля сначала замерла, потом подхватила, изменив ритм. Саша добавил какие-то неземные звуки, будто доносящиеся из космоса. 

Когда последний аккорд затих, в студии воцарилась гробовая тишина. 

— Это... — продюсер искал слова, — либо гениально, либо полный провал. 

— Значит, именно то, что нужно, — улыбнулась Ирина Валерьевна. 

Вечером они сидели в пустой студии, слушая черновой вариант записи. Поврежденный рояль звучал призрачно, будто играл сам из себя, без участия человека. 

— Мама, — Оля осторожно положила голову ей на плечо, — ты думаешь, они это выпустят? 

— Не знаю. И не важно. 

Она взяла дочь за руку. На пальце у Оли все еще была видна царапина от той самой лопнувшей струны. 

За окном дождь сменился снегом — первым в этом году. Хлопья падали медленно, будто ведя какой-то неспешный обратный отсчет. 

— Знаешь, о чем я думаю? — Ирина Валерьевна смотрела на снег. — Что мы все — как этот рояль. Немного сломанные. Но именно поэтому способные на настоящую музыку. 

Саша молча достал из кармана три билета — на утренний поезд в Прагу. Где, как он случайно узнал, проходил фестиваль уличных музыкантов. 

— Ad libitum? — улыбнулась Оля. 

— Ad libitum, — подтвердила Ирина Валерьевна. 

Она встала и последний раз провела рукой по клавишам поврежденного рояля. Одна из них застряла, издав жалобный писк. 

— До свидания, старый друг. 

Снег за окном кружил все сильнее, затягивая город в белое покрывало. Но где-то там, за этой пеленой, уже звучала новая музыка. 

И они шли ей навстречу.

Глава 18. Снежная фуга 

Поезд в Прагу опоздал на три часа. Ирина Валерьевна, Оля и Саша сидели на холодном перроне, наблюдая, как работники в оранжевых жилетках пытаются растопить лед на рельсах. 

— Может, это знак? — Оля дула на замерзшие пальцы. 

— Какой? — Саша пытался включить свой синтезатор, но батарея на морозе садилась мгновенно. 

— Что нам не надо никуда ехать. 

Ирина Валерьевна смотрела, как снег засыпает железнодорожные пути, превращая их в белые полосы нотного стана. Где-то вдалеке слышался гудок тепловоза — низкий, протяжный звук, похожий на голос гигантского контрабаса. 

Внезапно она встала и подошла к замерзшему фонарному столбу. Достала из сумки камертон (её старый талисман) и ударила им по металлу. 

Звук разнесся по пустому перрону, отражаясь от стеклянного потолка вокзала. 

— Что ты делаешь? — удивилась Оля. 

— Играю, — ответила Ирина Валерьевна и снова ударила. 

На этот раз к ней присоединилось эхо. Потом — скрип тормозов подошедшего поезда. Шум открывающихся дверей. Даже ворчание сонного контролера сложилось в этот странный оркестр. 

Саша первым понял идею. Он достал диктофон и начал записывать. 

— Это же... фуга! — закричал он. — Настоящая фуга из случайных звуков! 

Оля засмеялась и присоединилась — начала отбивать ритм каблуками по железному сиденью. 

Когда их поезд тронулся, Ирина Валерьевна смотрела в окно на исчезающий в снегу перрон. В кармане у неё лежало письмо от немецкого издателя — они все-таки решились выпустить их "испорченную" запись. 

— Мам, — Оля развернула планшет с новостями, — посмотри, о нас уже пишут. 

На экране была статья в музыкальном журнале: "Паули и её ансамбль: разрушители канонов или создатели нового языка?" 

Ирина Валерьевна отодвинула планшет: 

— Пусть сами решают. 

Прага встретила их пустынными улицами и замерзшими фонтанами. Фестиваль оказался сборищем таких же безумцев — кто-то играл на водопроводных трубах, кто-то превратил Карлов мост в гигантский резонатор. 

— Куда дальше? — спросил Саша, когда их импровизированный концерт на площади Старого города закончился. 

Ирина Валерьевна смотрела на снег, падающий в воды Влтавы. 

— Домой, — неожиданно сказала она. 

— В Берлин? 

— В Петербург. 

Оля и Саша переглянулись. 

— Но там же... 

— Там наша музыка родилась, — перебила Ирина Валерьевна. — Значит, там ей и продолжать жить. 

Вечером, сидя в маленьком кафе у подножия Пражского Града, они слушали, как по радио передают их берлинскую запись. Поврежденный рояль звучал призрачно и прекрасно. 

— Знаешь, — Оля обняла мать за плечи, — я, кажется, поняла, что такое настоящая музыка. 

— И что же? 

— Это когда уже не важно, кто играет и на чем. Важно только, чтобы это было честно. 

За окном снег продолжал падать, затягивая город в свое белое молчание. Но где-то там, в этом молчании, уже звучали новые мелодии. 

И они знали — это только начало.

Глава 19. Возвращение в тишину 

Петербург встретил их январской стужей. Ирина Валерьевна стояла на перроне Московского вокзала, вдыхая знакомый запах морозного воздуха с примесью дизеля и жареных пирожков. 

— Ничего не изменилось, — прошептала Оля, поправляя гитару за спиной. 

— И всё изменилось, — поправил Саша, с любопытством разглядывая старинное здание вокзала. 

Квартира на Петроградской была заперта, а на двери висела бумага из ЖЭКа о задолженности. Ирина Валерьевна сняла её и разорвала, доставая ключ. 

Внутри пахло пылью и воспоминаниями. Рояль стоял накрытый, как саван покрывало защищало его от времени. 

— Боже, — Оля провела пальцем по крышке, оставляя след в пыли, — кажется, сто лет прошло. 

Саша уже расставлял свою аппаратуру в гостиной, подключая к розетке, которая искрила протестом. 

Ирина Валерьевна подошла к окну. Во дворе мальчишки играли в хоккей, их крики и стук клюшек складывались в хаотичный ритм. 

Телефон зазвонил неожиданно. Григорьев. 

— Слышал, вы вернулись, — его голос звучал устало. — Знаете, что ваш "черный список" аннулировали? После того, как вашу запись номинировали на "Грэмми". 

Она рассмеялась: 

— И что теперь? 

— Теперь вас ждут с распростёртыми объятиями. 

Вечером они сидели втроём на кухне, слушая, как за окном воет вьюга. 

— Мама, — Оля налила чай в три разнокалиберные кружки, — а что дальше? 

Ирина Валерьевна смотрела, как пыль танцует в луче настольной лампы. 

— Не знаю. 

Саша неожиданно достал диктофон: 

— Давайте запишем альбом здесь. В этой квартире. Со всеми её звуками. 

Оля подхватила идею: 

— Да! Скрип половиц. Шум водопровода. Даже этот ужасный лифт в подъезде! 

Ирина Валерьевна подошла к роялю. Сняла покрывало. Подняла крышку. 

Несколько клавиш залипли, но когда она ударила по ним, звук заполнил комнату — дребезжащий, несовершенный, живой. 

— Начинаем, — сказала она. 

Где-то за стеной сосед включил телевизор. Где-то во дворе залаяла собака. Где-то в городе жили тысячи людей, каждый со своей музыкой внутри. 

И в этот момент Ирина Валерьевна поняла — ей больше не нужно бежать. Ни от чего. Ни к чему. 

Музыка была здесь. В скрипе старых половиц. В смехе дочери. В тихом гудении чайника на плите. 

Она положила руки на клавиши. 

— Слушайте... 

И заиграла. Не новую мелодию. Не старую. Просто ту, что родилась здесь и сейчас. 

Потому что музыка — это не ноты на бумаге. 

Это жизнь. 

Просто жизнь.

Глава 20. Вечное движение 

Март капал сосульками за окнами, а в квартире на Петроградской пахло краской — Саша и Оля перекрашивали стены в гостиной, превращая её в импровизированную студию. Ирина Валерьевна сидела у рояля, слушая, как их смех смешивается со скрипом валиков по обоям. 

Письмо от «Грэмми» лежало на столе под кружкой с остывшим чаем. Они не поехали на церемонию. Вместо этого выпустили новый альбом — записанный целиком в этой квартире, со всеми её звуками: дребезжанием лифта, гулом водопровода, даже храпом соседского кота за стеной. 

— Мам, смотри! — Оля, забрызганная краской, включила ноутбук. На экране была статья в «Нью-Йорк Таймс»: «Паули и ансамбль: как квартирный фолк победил поп-индустрию». 

Ирина Валерьевна улыбнулась: 

— Мы не победили. Мы просто играли. 

Саша, балансируя на стремянке, подключил новый микрофон: 

— Профессор, давайте последний трек допишем. Про то самое... 

— Про что? 

— Про вечное движение, — сказала Оля, настраивая гитару. 

Ирина Валерьевна положила пальцы на клавиши. Она не знала, что сыграет. И в этом была свобода. 

Первый аккорд прозвучал неожиданно светло. Оля подхватила. Саша добавил еле слышный электронный фон. 

Они играли, не думая о том, кто их услышит. Не думая о прошлом. Не думая о будущем. 

Потому что музыка — это не начало и не конец. 

Это вечное движение. 

Как капли за окном. Как смена времён года. Как жизнь, которая продолжается, несмотря ни на что. 

Ирина Валерьевна закрыла глаза. 

Где-то за стеной лифт скрипнул — ля-бемоль. Где-то на кухне закипел чайник — до-диез. Где-то в городе кто-то пел в душе, кто-то спорил, кто-то смеялся. 

Всё это было музыкой. 

Играй, — шепнула она себе. 

Просто играй. 

И она играла.

Глава 20. Adagio sostenuto (Медленно, протяжно) 

Снег таял последними каплями на подоконнике, где стоял старый метроном. Ирина Валерьевна прикрыла его крышку — впервые за двадцать лет он молчал. 

Оля упаковывала гитару в чехол, готовясь к гастролям с Сашей. Их альбом "Квартирные симфонии" разошелся тиражом, которого не ожидал даже немецкий продюсер. 

— Ты точно не передумаешь? — дочь обернулась, поправляя ремень сумки. — В Венеции фестиваль... 

— Я уже там, — Ирина Валерьевна провела рукой по роялю, не нажимая клавиш. 

Они обнялись долго, без слов — все нужные ноты уже прозвучали. 

Когда дверь закрылась, Ирина Валерьевна подошла к окну. Во дворе дети пытались запустить змея из полиэтиленового пакета — он взлетал, падал, снова взлетал. 

На столе лежало письмо от Григорьева: "Кафедра экспериментальной музыки ждет своего создателя". Рядом — ключи от пустующей мастерской на Литейном. 

Она взяла камертон (все тот же, с консерваторских времен), но вместо того чтобы ударить, просто поднесла к губам. 

Тепло кожи рождало едва слышный звук — чистый, как первый луч в опустевшем зале после концерта. 

Внизу заиграл уличный скрипач. Тот самый, что играл фальшиво, но с душой. Теперь к нему присоединился парень с губной гармошкой. 

Ирина Валерьевна улыбнулась. 

Она достала из шкафа старую тетрадь с пометкой "Неоконченное" и на чистой странице написала: 

"Симфония №1. Для города и случайных прохожих. Часть первая: Жизнь". 

Потом закрыла тетрадь, взяла пальто и вышла на улицу. 

Скрипач у входа закивал ей, не прерывая игры. Она опустила в его футляр камертон — теперь у них был общий строй. 

Ветер подхватил её шаги, смешивая с ритмом города. 

Где-то звенел трамвай. Где-то смеялся ребенок. Где-то Оля и Саша спешили на поезд, напевая новый мотив. 

Музыка продолжалась. 

Глава 21. Coda(Заключительная тема) 

Рояль в мастерской на Литейном стоял с открытой крышкой, как будто ждал. Ирина Валерьевна провела рукой по клавишам, но не играла - просто чувствовала прохладу слоновой кости под пальцами. 

За окном шел дождь, и капли по стеклу рисовали тот самый нотный стан, который она когда-то видела в трещине на потолке. 

В дверь постучали. 

- Входите. 

Первой появилась Оля, загорелая после европейских гастролей, с новым серебряным кольцом в носу. За ней - Саша, несущий странный аппарат, собранный из частей старого телефона и радиоприемника. 

- Мы тебе подарок привезли! - Оля расцеловала мать. - Это... 

- Голос города, - закончил Саша, подключая устройство к розетке. 

Аппарат ожил, зашипел, и вдруг зазвучали: 
скрип трамвая на Литейном,
эхо шагов под аркой, 
обрывки разговоров у Гостиного двора. 

Ирина Валерьевна закрыла глаза. Петербург играл свою симфонию. 

- Мам, - Оля осторожно положила руку ей на плечо, - мы записали целый альбом таких звуков. Хотим... 

- Сыграть вместе? 

Она подошла к роялю. Саша подключил свою аппаратуру. Оля взяла гитару. 

Первый аккорд родился сам - из смеси дождя за окном и гула холодильника. 

Они не репетировали. Не договаривались. Просто начали - как когда-то в бомбоубежище, как в берлинской студии, как всю жизнь. 

Вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял Григорьев, за ним - несколько молодых людей с инструментами. 

- Мы... услышали, - сказал он просто. 

И присоединился - старыми руками, помнящими все традиционные аккорды, сыграл нечто совершенно новое. 

Мастерская наполнилась звуками. Кто-то открыл окно. Музыка вырвалась наружу, смешалась с городским шумом, с криками чаек над Невой, с гудками кораблей. 

Ирина Валерьевна встала. Подошла к окну. Вдохнула влажный петербургский воздух. 

Она больше не спрашивала себя, настоящая ли это музыка. 

Потому что настоящим было вот это: 
дочь, смеющаяся за ее спиной, 
дождь, стучащий по крыше, 
город, продолжающий жить.

Кода длилась ровно столько, сколько было нужно.