Далекие берега 10. Граница на замке

10. Граница на замке

Часть 1

Холод пробирался сквозь всё — сапоги, шинель, пальцы. Осень была поздняя, лес — мокрый и чёрный. Листья шуршали под ногами, но все старались идти бесшумно. По левую руку от узкой тропы струился ручей — мутный, с коричневыми краями. По правую — кусты с облетевшими ветками, похожими на ржавые когти.

Герш был последним в цепочке. Он оборачивался каждые двадцать шагов, хотя позади — только темнота. Никого. Это было хорошим знаком, но и обманчивым. Пограничники не ходили — они охотились. И в них не стреляли — их боялись. Особенно теперь, после пакта, после всех слухов, после того, как Хаим Левин исчез ещё на станции Вороно.

Впереди шла Сара с ребёнком на руках. Её сын, Мотл, был укутан в два одеяла, а сверху — в пиджак отца. Мальчик не плакал. Он знал, когда нельзя. С самого Лодзя знал.

– Осталось немного. Ещё полкилометра.

– Тише ты. С ума сошёл?

Они шли группой: девять человек. Все — из разных мест. Кто-то из Кельце, кто-то из Бреста, были даже из Подволочиска. Их свёл один — Срулик Брудер. Бывший учитель, высокий, с пепельными усами, всё время моргал, будто ему дуло в глаза.

Он знал проводника. Проводника звали Виктор. Сказали, что он украинец, жил на станции Сопоцкин. За пятьсот злотых — переведёт. За шестьсот — скажет, где можно пройти, если сам не сможет.

И вот они здесь.

– Стой.

Голос Срулика был едва слышен. Вся цепочка замерла. Из леса впереди доносился звук — как будто ветка хрустнула. Потом ещё одна. Герш затаил дыхание.

Срулик поднял руку, показывая «в землю». Все опустились. Земля была мокрая, пахла гнилью. Герш прижал ухо к земле. Ни шагов, ни голосов. Только его сердце, бешено стучащее.

Прошло минуты три, прежде чем Срулик снова встал. Медленно, осторожно.

– Дальше только парами. По двое. С интервалом. Я иду первым с Мареком. Остальные — через три минуты. Кто последний — ждёт сигнала.

Они кивнули. Так было безопаснее. Не как стадо.

Герш оказался в паре с Сарой. Он не знал её раньше. Только имя — и то со слов Срулика. Он сказал, что она вдова, муж погиб в Люблине при налёте, документы — поддельные. Мотл — её всё.

– Пойдём.

Сара ничего не сказала. Только прижала мальчика к груди и пошла следом.

Тропа была неровная, колючки цепляли одежду. Где-то рядом ухнул филин. Потом — снова тишина.

Они шли около пятнадцати минут. На маленькой поляне — остановка. Там уже стояли трое: Срулик, Марек и Бела. Рахмиль и Ицхок вышли следом, потом пожилая пара — Ханна и Эльханан.

Не было только Виктора.

Срулик присел рядом с упавшим бревном, поднёс к губам флягу. Запах самогонки растёкся в воздухе. Он вздохнул.

– Ждать. Он обещал быть здесь до полуночи.

– А если не придёт?

– Придёт. Он не первый раз это делает. У него там сестра, в Немцевичах. Он знает тропы. Только тише.

Сара села, не отпуская сына. Герш встал рядом, держал руки в карманах. Холод пробирался к плечам.

– Скажите. А кто поручился за Виктора?

Тот не сразу ответил.

– Беженцы из Лиды. Они прошли в августе. Их шестеро было. Перешли и написали письмо — через Пинск. Я видел письмо.

– А если письмо подделали?

– Тогда мы все трупы.

Ответ был сухим. И точным.

Прошло ещё полчаса. Лес снова шевельнулся. На тропе появился силуэт.

– Свои!

Это был Виктор.

Он был в крестьянской куртке, сапогах, с ружьём за спиной. Лицо — вымазанное, как у пастуха.

– Вставайте. Есть окно. Только сейчас. Один час максимум. Потом — патруль. Немцы.

– А с советской стороны?

– Тоже есть. Но у меня метка. Знаю, кто в смене.

– Деньги?

– Потом. Сейчас — быстро.

Они шли за ним, пригнувшись. Он вывел их через низину, вдоль канавы, потом — под корнями поваленного дерева.

– Там — ручей. Через него. По камням. Потом — на склон. Справа — бревно. Через него — и вы в Восточной Пруссии. Я останусь здесь.

– С нами не пойдёшь?

– Нельзя. Я местный. Если поймают — расстрел. А вы — беженцы. Может, обманете. Вперёд.

Они пошли. Первыми — Марек с Белой. Потом Сара с сыном, Герш, Эльханан с женой. Последним — Срулик.

Герш помог Саре перейти ручей. Камни были скользкие. Сара оступилась — он поймал её за локоть. Мотл не издал ни звука.

На склоне — корни, мох. Они карабкались вверх, почти без звука.

И тут это произошло.

Выстрел.

Один.

Потом — крик.

– Назад! Это засада! Назад!

Герш упал. Сара закричала.

– Мотл! Мой мальчик!

Срулик бежал вниз.

Но было поздно.

Из-за кустов вышли трое. Красноармейцы. Один с винтовкой, второй — с собакой. Третий — в шапке с красной звездой.

– Лежать! Всем лежать!

Собака зарычала.

– Мы беженцы. Нас гнали… мы не враги…

– А кто проводил? Кто из вас Виктор?

Молчание.

– Тогда будем разбираться. Всех — на заставу. А кто рыпнется — стрелять.

Срулик смотрел на Виктора. Тот стоял на краю леса. И не прятался.

Он не помог. Он смотрел.

И вдруг — поднял руку. Помахал.

Герш понял: Виктор всё знал. Это была подстава.

Сара плакала. Мотл молчал.



Часть 2

Застава находилась в трёх километрах от задержания - низкое серое здание у просёлочной дороги, с забором из колючей проволоки и полуразрушенной баней рядом. Внутри пахло влажным табаком, сыростью и железом. Их вели под дулами винтовок, без слов. Один из солдат курил и сплёвывал на землю, как будто эта колонна была ему в тягость.

Командир был молодой - лет двадцать пять, с узким лицом и тусклыми глазами. Звали его лейтенант Романов. Он сидел за столом, листал их бумаги - кто принёс, кто нашёл, кто нарисовал карандашом. У Гераша были только записки и справка из пересыльного пункта. У Сары - поддельный вид на жительство, выданный во Львове.

– Вот что, – сказал Романов, не поднимая глаз. – Ваша группа нарушила государственную границу СССР. Согласно постановлению, это - шпионаж. А при войне - измена.

– Мы не шпионы, – сказал Срулик. – Мы евреи. Нас выдавили и немцы, и поляки. Мы искали спасения.

– А вы думаете, советская граница - проходной двор? Думаете, раз вы с ребёнком, вам всё можно?

– Мы не враги, – тихо добавил Эльханан. – Мы бежим от фашистов.

Романов посмотрел на него.

– От фашистов, говоришь? А вы в курсе, что теперь между Германией и нами пакт? Дружба. Бумага есть. Подписи стоят.

– Мы люди, – вмешалась Сара. – У меня сын. Ему пять лет. Мы просто хотели жить.

Лейтенант вздохнул. Взял карандаш. Начал писать что-то в тетради.

– Так. Всех - в подвал. До выяснений. Завтра приедет из Гродно представитель НКВД. Он решит.

Рахмиль шагнул вперёд.

– Вы не понимаете. Нас убьют, если вернут. Мы - не разведка. Мы - мусор, по мнению Европы.

– Не мне решать, – коротко ответил офицер.

Подвал был сырой, с земляным полом, без света. Один оконный проём - выше человеческого роста. Там пахло старым углём и крысами. Их закрыли на засов.

– Это всё, – сказал Рахмиль, опускаясь на ящик. – Теперь нас или депортируют, или суд.

– А может, и хуже, – пробормотал Герш. – Мы пересекли границу военного государства.

Срулик стоял у стены. Его пальцы тряслись.

– Я виноват, – сказал он наконец. – Я доверился подонку.

– Ты хотел, как лучше, – сказал Эльханан. – Мы все знали, что риск. Только теперь платим за это.

– Я слышала о Викторе, – подала голос Бела. – В Пинске о нём уже говорили. Он был двойной. Кто-то уже пропадал через него.

– Почему ты молчала? – вскрикнул Срулик.

– Я не была уверена, – виновато прошептала она. – А потом… Мы уже были в пути. Уже некуда было отступать.

Молчание. Только дыхание Мотла и шорох мышей.

На рассвете дверь открыли. Свет резанул по глазам. Вошёл солдат.

– На выход. По одному.

Вывели Гераша первым. Его поставили перед столом. Там сидел не Романов, а другой. В штатском, с маленькими усами и папкой на коленях.

– Фамилия?

– Герш Клейман.

– Место рождения?

– Лодзь.

– Где были с сентября?

– Лагерь в Люблине. Потом в Барановичах. Потом пошёл пешком через Пинск.

– Почему пытались пересечь границу?

– Чтобы жить.

– Зачем уходить из социалистической Польши?

– Там уже не Польша. Там война.

– Вы еврей?

– Да.

Молчание.

– Знаете ли вы, что сейчас ваш поступок квалифицируется как измена родине польского народа?

– Я не гражданин. Меня никто не защищал. Меня гнали. У меня нет родины.

Мужчина записал что-то. Потом поднялся.

– Вы будете направлены в пересыльный пункт НКВД. Далее - по решению комиссии. Следующий.

Гераша отвели обратно.

Через несколько часов вывели Сару с сыном. Потом Рахмиля. Потом остальных.

Вечером пришёл результат.

– Троих - на депортацию. Двоих - в Унжлаг. Женщину с ребёнком - в пункт временного размещения. Остальные - ожидают решения в Минске.

– Кто в Унжлаг? – спросил Срулик.

– Ты и он, – сказал солдат, указав на Гераша. – Остальные - завтра.

Они дали им по пайке - кусок хлеба, полпальца сала. Потом - на грузовик. В кузове - ещё люди. Кто-то молился. Кто-то молчал. Кто-то пытался шутить.

По дороге они увидели его.

Виктор стоял у колодца, рядом с селом. В руках - ведро, на плече - винтовка. Он узнал их.

Улыбнулся. Как ни в чём не бывало.

Герш встал. Его руки дрожали.

– Знаешь, что я сделаю, если выйду? – прошептал он. – Найду его. И придам огню. Предателей нельзя прощать.

Срулик молчал. Его лицо было каменным.

– Нет, Герш. Ты не сделаешь этого.

– Почему?

– Потому что у тебя ещё есть сердце. А у него - уже нет.

Машина тронулась.



Часть 3

Зима наступила быстро. Они прибыли в Унжлаг под Чебоксарами в декабре - среди снега, леденящего ветра и охранников в ватниках с глазами, пустыми, как степь. Лагерь стоял посреди леса: деревянные бараки, в каждом по сорок человек, нары в три яруса, одно одеяло на двоих. Топили плохо, кормили ещё хуже[1][4].

Герш и Срулик попали в один отряд. Их определили на валку леса. Нормы были нечеловеческие - по шесть кубов на брата. Не выполнишь - в наказание котел без каши и десять минут «лягушкой» на снегу. Через неделю у Срулика отморозило ухо. Через две - Герш начал кашлять кровью.

– Ты держись, – шептал ему Срулик по вечерам. – Я срублю за тебя. Я принёс краюху. Держись.

– Всё держусь, – усмехался Герш. – А куда я денусь? Только вот сердце сжимается. Как они там?

Он думал о Беле. О её шепоте ночью. О том, как она грела ему пальцы, когда он мерз. Она уехала на восток - их, женщин, направили в Кострому. Сара с сыном - в интернат под Вязьмой. Рахмиль исчез - его отправили в «особую зону», где, как говорили, даже надзиратели боялись ходить без собаки.

Весной умер Лейзер. Потом старик Йосеф. Потом - Мотл. Каждую смерть хоронили в лесу. Без креста. Без молитвы. Только шёпотом: «Шма, Исраэль…»

Герш выстоял до весны. А потом сдался. Лежал три дня, не вставая.

– Срулик, – прошептал он однажды. – Если выберешься, найди Бэлу. Скажи ей, что я не забыл. Что я не предал. Что я…

Он не закончил. Умер тихо. На рассвете. С открытыми глазами.

Срулик стоял у его тела, сжав кулаки.

– Я найду, – прошептал он. – Обещаю.

Прошло три года.

Лагерь рассосался как туман. После войны НКВД перестало существовать в прежнем виде[1]. Те, кто выжил, начали писать ходатайства, требовать реабилитации. Одним повезло. Срулику - тоже. Он вышел весной сорок шестого.

Он шёл пешком. В руке - мешок, за плечами - рубашка, штаны, карта. Внутри - Герш. Его голос, его обрывки фраз. Его смех.

Сначала он добрался до Костромы. Спросил о Бэле. Там никто не знал. Прошёл ещё сто вёрст. И нашёл её - в деревянной избе, в медсанчасти.

– Ты? – сказала она, когда он вошёл.

Он кивнул.

– Один.

Она присела. Долго молчала.

– Я писала, – наконец прошептала. – Но никто не отвечал. Я думала, вы погибли. Все.

– Герш просил передать, что не забыл.

Слёзы вышли сами. Она закрыла лицо ладонями.

– Он был лучше нас всех.

– Он просто был человеком.

– А ты?

– Я - тень. Но теперь хочу жить. Ради него. Ради нас.

Сару он нашёл через Красный Крест. Она жила в Калуге. Сын учился в школе. Мужа не было. Рахмиля - не нашли. Его имя было в списке расстрелянных, но без даты. Место - не указано.

Они писали друг другу письма. Потом решили: пора ехать. Не в Польшу - туда уже нельзя. Не в Германию - это ад. Выход - Палестина. Или Америка. Или, как сказал Срулик, туда, где дети смеются.

В пятьдесят первом году они были уже в Марселе. Ожидали судно.

На набережной, где пахло солью и мандаринами, Бэла держала Срулика за руку.

– Ты всё ещё ищешь границу?

Он покачал головой.

– Я ищу место, где нет замков.

– Думаешь, оно есть?

– Хочу верить.

Она молча кивнула.

Из громкоговорителя объявили:

– «Аврора» - посадка на пирс номер три. Австралия. Сидней.

Он вздохнул.

– Границу мы не пересекли. Но мы прошли сквозь ад. И теперь… теперь - жизнь.

Она улыбнулась. Неуверенно. Но искренне.

И пошли - к пирсу, к кораблю, к новой земле.